gods & angels

С Минки классно обниматься, только он сам вряд ли знает об этом. С ним классно даже просто находиться рядом, как-то тепло и привычно, будто Есан уже дома, хоть он и не знает точно, где в целом мире находится его дом. Но точно не там, где он чувствует себя плохо. Быть может, там, где хорошо и плохо – одновременно? Слова застревают в горле. Минки вертит в руке пустой портсигар, а Есан как раз пытается бросить курить. Чужие пальцы легко постукивают по металлической коробке, раздается характерный глухой звук. Минки улыбается уголком губ (он делает так всегда по очаровательно-дурацкой привычке), а Есан, кажется, пропадает, снова как в первый раз, в свой первый день в этом месте, умытом солнечным золотом. Есан не влюбился пафосно, не влюбился сериально, знаете, с этими широкими улыбками и громкими срывами, так, чтобы изо всех сил, всей дури своей – наружу; человеку в нагрудный карман, за воротник рубашки, в кадык – увядшими розами, на, держи, мни и комкай пальцами мою любовь, как мусор, мне плевать, что ты сделаешь с ней завтра, главное – она твоя. Любовь Есана к Минки Есану не принадлежит. Она принадлежит, вообще-то, Минки, потому что он играется ею, как ему хочется. х В субботу Минки дерется. Есан всей душой ненавидит субботы. – Да ладно тебе, мелкий, все будет хорошо, – Минки подмигивает в ответ на чужой обеспокоенный взгляд. – Сколько я уже их при тебе на лопатки уложил, а до тебя сколько!.. И не сосчитаешь. Есан знает. Странно не знать, на самом деле, потому что фактически самое первое, что должен усвоить любой новичок здесь, – Минки нужно обходить стороной. Как видите, Есан сотни раз нарушил (и нарушит сотни – еще) это самое главное правило. Как мотылек, упорно продолжающий биться о стекло пыльной лампочки, но, в отличие от мотылька, Есан точно знает, что свет для него смертелен. Тот самый свет, что сейчас сочится из глаз Минки, пока из его рассеченной губы – кровь, но он улыбается, и получается так свободно и легко, что у Есана целое здоровое, живое, еще бьющееся сердце – резко в тисках, и ни вдоха, ни выдоха он самостоятельно не может сделать. Кто-то сзади триумфально бьет его по плечу. Все подрываются на ноги и кричат. Это закончилось. Есан в вакууме. Он складывает ладони лодочкой и прячет их меж сжатых бедер, опускает взгляд, чтобы не видеть, как Минки, свободной рукой вытирая с лица кровь, помогает противнику встать, отряхнуться, даже пожимает ему ладонь, как будто не происходило всего этого месива несколько минут назад, никто никому ничего не бил и не ломал, и Минки сейчас просто Минки, тот, который заварит тебе ромашковый чай и испечет домашнего печенья в любую секунду, когда ты попросишь. Есан никогда не просит, а мог бы. Минки подходит прямо к нему – перепачканная кровью улыбка, спутанные волосы, содранные костяшки пальцев, наполовину оторванный рукав рубашки. Есан смотрит на него в ответ, не отворачивается, – Есан, который всегда дерется осторожно, с какой-то трепетной нежностью, не в страхе, но с робкой отдачей, будучи неуловимым, порхающим и шустрым. Все шутят, что его для начала нужно поймать, а потом уже только бить. Есан клянется самому себе никогда не драться с Минки. Не потому что боится потерять свой статус, или репутацию, или влияние, просто они, они вдвоем, эта порхающая балерина в лице Есана и мальчишка-босяк, хоть и почти на две головы выше, в лице Минки, друг против друга на импровизированном ринге – какой-то почти комедийный сценарий. И вместе с тем – самый трагический на свете. «Все будет хорошо». – Все хорошо? – это то, что следовало бы спросить Есану, но спрашивает – Минки. – Да, – лжет Есан. – Хочешь поехать ко мне? В смысле, принять душ и все такое. Минки в ответ расцветает благодарной улыбкой. – Спасибо, – благодарит он заранее, хотя, если бы он не, Есан бы даже не заметил. х По правде говоря, Есан начал сдавать позиции больше недели назад, – пропускать удары, падать, терять сознание, с трудом подниматься обратно на ноги. Минки этого всего не видел, он ошивался где-то неподалеку, снова толкал кому-то наркоту, забирал долги, которые ему отдавали за прошлые сделки, переговаривался, смеялся, может даже, целовался, пока Есана избивали на холодном грязном асфальте. Это просто как дважды два. Есан теряет имя, теряет репутацию, его нимб валится под ноги и разлетается в осколки. Есан видит Минки – тот через голову стаскивает худи на замке, выкручивает до упора воду в ванной и дышит чуть тяжелее, чем прежде, когда смывает кровь с ладоней и костяшек пальцев. Потом он моется целиком, и Есан скрывается в коридоре, даже не касаясь двери, которую Минки сам беспечно оставил приоткрытой. Есан уходит в спальню и долго лежит на кровати, подложив руки под голову. С его тела медленно сходят синяки давностью в несколько недель, и Есан думает: вот бы люди могли исчезать из твоей жизни так же просто, как отпадают сами по себе засохшие корочки от заживших старых ран. А что насчет шрамов... шрамы красят мужчину, или как там принято говорить? – Спасибо, – это у Минки новое слово-паразит. Он появляется в дверном проеме, голый по пояс. С его волос капает на пол. Он похож на скриншот из какого-нибудь эротического фильма или на модель из рекламы мужского нижнего белья. Он не выглядит забавно, или неловко, или смущенно, только у него шрамы. Много шрамов. Особенно Есану почему-то запоминается тот, что под ребрами слева, чуть ниже сердца, как будто это самое сердце однажды вырезали навсегда, и теперь Минки никогда больше не сможет ничего почувствовать. Это трагическая история, но история Есана – хуже. Хотя бы потому, что его сердце все еще на месте. – У тебя не найдется сигареты? И оно болит. х Минки, все такой же полуобнаженный, взъерошенный, мокрый, курит, стоя у приоткрытого балкона; часть дыма не выветривается на улицу, а невидимыми облаками курсирует по комнате, забивая Есану ноздри. Есан шмыгает носом и поднимается на ноги. Он подходит к Минки со спины, прячет ладони в задние карманы брюк, нерешительно пожимает плечами. – Что? – Минки спрашивает не зло и даже не заинтересованно – он словно просто помогает Есану чем-то скрасить эту глупую неловкость между ними. Минки усмехается тихо, по-доброму. – Я забыл сказать спасибо за сигарету? – Твои шрамы, – проигнорировав его вопрос, робко роняет Есан. – Как... как ты живешь с ними? Минки долго мнет докуренную почти до фильтра сигарету о дно кружки-пепельницы – как будто обдумывает будущий ответ, тщательно складывает его в своем сознании из мелких частичек. Хочет сделать его таким, чтобы он понравился Есану. Но Есан не ждет от слов Минки ничего хорошего. Есан просто ждет правды. – Как и все живут, – тихо отвечает он. – У всех людей шрамы, просто не все они на поверхности, на коже, разве я должен это тебе говорить? – Не ты, – соглашается Есан. Он смотрит на россыпь мелких родинок на чужом правом плече. Он хочет поцеловать их. Он пытается не забивать голову такими глупостями. Он с треском проваливается. – Просто... как научиться видеть в них что-то красивое? – Я не знаю, – Минки подавляет улыбку и закусывает губу с той стороны, где она (по счастливой случайности) не была изувечена. – Я смотрю на себя в зеркало ежедневно, но уже давно не нахожу ничего красивого. Так что я не знаю, мелкий, не знаю. «Зато я нахожу». «И я знаю». – А, ладно, – Есан почти подается вперед и целует его в губы, но не может, потому что боится сделать больно. В смысле, еще больнее, чем сейчас, чем было днем, когда Минки плевался кровью, а Есан смотрел на это, как заядлый футбольный болельщик с трибун стадиона, и не мог даже закричать. Триумфально – или в громко-горьком поражении. – Извини, если тебе неприятно отвечать. – Все хорошо, мелкий, – еще одно слово-паразит, к которому Есан давно уже привык. Оно ему даже нравится. – Можешь спрашивать, что тебе захочется и когда захочется. Я, конечно, не Википедия и всего на свете не знаю, но постараюсь ответить так, как сам чувствую. Есан решает поцеловать его недели через две или около того, когда его губа уже целиком заживет. Он даже отмечает ярко-красным какую-то размытую дату в своем воображаемом календаре. – А другие ответы мне и не нужны.