Klamstrakur.

Голова, впервые за долгое время, идёт кругом. Пресс болит от перенапряжения, кажется, что в глотке застрял какой-то ком, который хочется выплюнуть к чертям, вырвать из трахеи, вырвать вместе с сердцем, с душой, со всем, до чего дотягивается рука. Маттиас уже давно не ощущает себя живым. Возможно, проще ощущать себя бесчувственной тварью, глядя на мир безжизненным взглядом, но выходит лишь роль живого мертвеца с болезненно разлагающейся душой. Харальдссон ненавидит оставаться один. В голову сразу лезут мысли, которые он бы с радостью сжег на ритуальном костре, освободил бы больную голову, жил бы спокойно, но каждая попытка завершается неудачей. Маттиас старается не думать, потому что когда он начинает, ему сразу становится тошно от самого себя. И, самое главное, он не может остановиться. Что же ужасного в его мыслях? Один единственный факт. Факт того, что, каждый раз думая об этом, он все глубже и глубже погружает себя в пучину. Пучину разврата, похоти, греха, инцеста и чистой, нежной любви. Никто не может любить Клеменса так, как он. Никто не может ненавидеть его так, как он. И никто не может хотеть его так, как его хочет Маттиас Тригви Харальдссон. Со стороны разума глупо полагать, что когда-либо эта связь прервется: порочный круг не разорвать, а похоть не убить даже серебряными пулями. Звучит нелепо, но на деле никто и никогда не мог представить ничего ужаснее, чем это чувство, пожирающее изнутри. Похоть. К сожалению, это лишь одна сторона медали. С другой стороны Маттиас никогда не делает ничего плохого для кузена. Никогда не поднимает на него руку вне сцены, никогда не кричит на него, а также всегда уважает его выбор. Вне сцены. Видимо, поэтому он и не говорит ни слова, когда Клеменс выбирает Ронью. Молчит и тогда, когда они начинают жить вместе. Делает вид, что рад, когда они объявляют о ребенке. Может, он действительно радуется появлению Валькирии — она невыносимо похожа на Клеменса. Изнутри Харальдссона пожирает печаль. Эту печаль невозможно скрыть. Невозможно убить или хотя бы заткнуть. Она колет, режет, руками, без анестезии, рвет ему душу и тело. И в один момент Маттиас сдается. Сдается настолько, что лишь Маттиас со сцены может помочь ему восстановиться. Klámstrákur — это он, Маттиас, придумывает для Клеменса вскоре после того, как опускает руки. Описывает его ровно таким, каким считает. Хочет считать. Липким, мерзким, больным мальчиком, который на все готов ради хорошего секса. Проще думать о том, что вина лежит на женитьбе и похождениях брата, чем на твоей собственной испорченности. И, всё же, кто из них — klámstrákur? Действительно ли это Клеменс? Маттиас знает ответ. И ненавидит и его. Þau eru. Они и есть. Оба. Два липких, отвратительных мальчика, потерявшие как ориентир, так и надежды. Маттиас смотрит на брата, который сегодня выглядит слишком раскрепощено. Слишком расширены его зрачки, слишком скрыт светлый голубой цвет этих почти кукольных глаз. Слишком. Маттиас ловит взглядом каждое движение тела, каждый срыв на крик или стон. Ловит каждый вдох и вдыхает вместе с кузеном. Так нельзя. Так совсем нельзя. Душная атмосфера клуба давит. Люди кричат вместе с ним, кричат о больших ошибках, воют о дешевизне тепла, шепчут о порно-мальчике, который подставляется, извивается, шепчет и стонет прямо перед Маттиасом. Дышать становится тяжелее. Дым забивается в легкие, заставляя те гореть, чесаться, не позволяя вдохнуть глубже. Голова всё сильнее кружится, карусель из видения вызывает тошноту. Харальдссон никогда не убегал в туалет так быстро. Он спокойно уходит за кулисы, лишь там позволяет себе закашляться, и на ватных ногах идет по тесному коридору, такому же дымному, забитому людьми, которые говорят ему что-то, хвалят, критикуют — плевал он на всё это с высокой колокольни. Не сейчас, когда хочется если не покончить с собой, то, хотя бы, как следует проблеваться. Организм не привык к запаху дури. Организм не привык к пассивному курению травы. Очищенный желудок неприятно тянет. Маттиас падает на пятую точку прямо на грязный пол, морщится от привкуса желчи и желудочного сока, стирает выступившие на глазах слёзы. Странно. Харальдссон уже отвык от ощущения рези в глазах, но сейчас даже рад ощущать её. Значит, ещё чувствует. В тишине помещения слышатся чеканные медленные шаги, а к открытой двери подходит силуэт. Маттиас узнает его по одному мутному взгляду. Клеменс. Клеменс смотрит на Маттиаса стеклянным взглядом. Его дыхание рваное, будто он кросс бежал, руки дрожат, а с виска скатывается капелька пота. На секунду у Харальдссона появляется мысль, что он выглядит жалко, сидя в такой позе, как плюшевая кукла, поэтому он пытается выровнять осанку и даже делает потуги встать — но делает это лишь с помощью кузена, который подлетает к нему и подхватывает за пояс. Возможно, хорошо, что он носит эти платформы — с ростом Ханнигану не повезло, пришлось бы сгибаться в три погибели, а сейчас хотя бы есть возможность повиснуть на кузене, не боясь, что позвонок замкнет. Ему правда хочется быть искренним с Клеменсом. Хочется перебирать эти светлые пряди, лежа в теплой кровати и прятать замерзшие ноги под одеялом. Хочется целовать эти мягкие щеки, пытаясь разбудить, утыкаться носом в шею или макушку, засыпая. Хочется заявить о своих чувствах. Хочется, чтобы Ронья никогда не приходила в группу. Чтобы Клеменс оставался тем самым маленьким мальчиком с большим сердцем, а не становился тем, кем он является сейчас. Маттиас морщится. Он так долго вбивает себе в голову, что ему омерзительны мысли о кузене, что и забывает, как приятно от него пахнет, как уютно находиться в его объятиях и какой он, на самом деле, теплый. Лицо обдают ледяной водой, из-за чего Харальдссон морщится. Капли стекают по шее, груди, на живот, соскальзывают по ремням, вызывают дрожь и мурашки. Но ещё больше дрожи вызывает прикосновение к шее губ Ханнигана — аккуратное, мягкое, теплое. Вовсе не пошлое, как могло бы показаться. Маттиас смотрит на кузена с молчаливым вопросом, на что тот лишь мягко улыбается. — Капелька была. Издевается. Это становится невыносимым, настолько, что из груди Харальдссона слышен почти животный рык. Он толкает Клеменса в другую кабинку — чистую, без отвратительного амбре полупереваренного ужина — и заходит следом, закрывая дверь. Блондин усмехается, касаясь ладонями груди брата, но тут же падает на крышку унитаза, изображая искренне удивление. — Закрой глаза и представь, что я — Ронья.