-Ты же понимаешь, фриц, что не суждено нам с тобой вместе быть. -О да, никто и не претендовал. -Ну вот и славно. Потому что я скорее сдохну, чем признаю тебя своей родственной душой.
Война могла бы закончиться, могла бы вообще не начинаться, по хорошему. Да и зачем она вообще была нужна? Чтобы погибло столько людей, чтобы столько человек лишились тех, кто был им предсказан судьбой? Зачем-зачем-зачем? Не нужно было смотреть на похоронки, чтобы точно знать, что твой любимый человек не вернется к тебе уже никогда. Не выйдет живым из этой бойни, не взойдет на порог дома, не обнимет, не прижмет к груди. Не услышать больше ни его голоса, ни смеха, ничего. Лишь тихий шепот на краю сознания останется тебе вечным спутником до самой смерти, когда можно будет наконец взять за руку часть своей чертовой, окостеневшей, выгоревшей за годы одиночества души. Видеть за чужими спинами силуэты было невыносимо, было страшно, мерзко, отвратительно. Но такое облегчение испытывалось от осознания того, что пока что за твоим плечам никто не стоит. Пока что. Ведь война забирает всех. Отбирает. Загребает в свои лапы. И нет спасения ни для кого. По коридорам шел он. Тот, кто пережил столько лет в концлагерях, столько всего повидал, уничтожил часть врагов на их же территории. Тот, за чьей спиной тоже была тень. Тень того, кто погиб, кто умер, кто никогда не вернется. И все отводили взгляд, пытались не смотреть, не обращать внимания. Никто не хотел показывать жалость, никто не хотел себе такой участи. Но никто и половины не знал. Война закончилась и теперь мир пытался смыть ее кровавые последствия, научиться жить дальше, не оглядываясь за спины, пытаясь не замечать шлейфы мертвых за спинами живых, пытаться не говорить об этом, искать в живых людях отголоски своих родных и таких нужных половинок. И люди сходились, сшивались неровными швами друг с другом, объединенные общими болью и отчаянием, ведь никто не хотел оставаться в одиночестве, все хотели урвать в свои жизни хоть крупицы счастья или хотя бы добра, что уже не могли им подарить самые нужные люди. Нитки между людьми натягивались, трещали швы, детали не скалывались, пазл никак не давал одну картинку, да и как он должен был это сделать, если судьба рисовала совершенно разные пейзажи. Люди буквально тонули в собственном одиночестве и пытались не подходить к зеркалам, потому как тогда особенно явственно смоляные тени за спинами глядели своими мертвыми глазами на них. Фигуры, сотканные из тьмы, приобретали очертания, видимые лишь тем, за кем присматривали, мягко улыбались и молчали. За что вселенная наградила их этим кошмаром? Ивушкин уже давно не был младшим лейтенантом, уже давно не мечтал вернуться на родину, уже давно не стремился к свободе с той отчаянной тягой, что всегда блестела в его глазах, не позволяя сдаться. А все было лишь потому, что почти до самого конца войны он мог хвастать тем, что его ждут. Он мог цепляться за эту надежду, как за спасительный круг. Каждое утро с облегчением смотрел на отсутсвие второй тени, падающей от его фигуры. А потом… Были серые-серые глаза, первое и последнее касание рук, отчаяние напополам с осознанием и дикая боль в сердце, что ломала, выжигала душу. И хрупкие края души, к котором так идеально, как детали пазла, подходили чужие, обугливались, оставляя после себя лишь обгоревшие края, больше не пригодные для того, чтобы соединиться с той, другой, ныне не существующей. А потом... Были крики животной боли и отчаяния, что разрывали сердца всем вокруг. Были слезы в синих глазах и желание умереть вслед за своей половиной души. Кольцо рук друга, что оттаскивал от края моста, молча, не пытаясь успокоить, потому что такое пережить нельзя на самом деле. А потом… Были лишь насмешливый взгляд серых глаз в спину и вечная вторая тень, что теперь безотрывно следовала за ним, мягко направляя его, пытаясь уберечь от глупостей. И сожалеющие взгляды экипажа, который прекрасно все понял. А потом… Было возвращение в Союз, допрос, удивительное, но больше показательное для солдат прощение, награждение, и просьба отправить его обратно на фронт. И пепельные руки, что пытались удержать от новых сражений, еле слышный шепот на периферии сознания, что нельзя, останься, твоя война окончена, прошу. А потом… Новый свист пуль над головой, взрывы снарядов, крики людей и пепел, что, кажется, теперь устилал землю сильнее крови, которой было так много, что казалось, она на много метров пропитала почву. И отчаянный крик, мольба не лезть в самое пекло, не рисковать лишний раз собой. А потом… Конец войны, парады, общая горечь и молчание, но боль в глазах всех живых, что знакома была всем. Примерка новой военной формы и попытки не замечать чужих прикосновений, неуловимых, но оставляющих следы гари на душе, где-то там, под слоями плоти, где все еще билось глупое, ненужное сердце. Взгляд матери, что была так счастлива видеть сына, но в ее глазах что-то надломилось, когда она заметила всю ту боль на самом дне его зрачка и еле заметную, совсем не уловимую тень за его спиной. И даже Аня, что явно была влюблена в мужчину, не могла стать в тот миг причиной для радости. Свадьба на Анне, что была так счастлива, хотя и понимала, что они далеко не родственные души, попытки создать семью, не оглядываться назад, не замечать вечное присутствие кого-то третьего, вечные командировки и учения, на которых можно было бы забыть обо всем, вот только один вид военной техники вызывал еле ощутимые отвращение и тошноту. И чужие руки. Руки-руки-руки-руки. Прикосновения, любые, успокаивающие, направляющие, удерживающие, не позволяющие бросаться на передовую, под пули. Те, что так отчаянно хотелось целовать, так отчаянно хочется сжимать в своих ладонях, не отпускать ни на секунду. Те, что лишь единожды ощущались кожа к кожу. Те, что больше никогда его наяву не коснутся. И тысячи мыслей, что роились в голове. Постоянные переписи сценария того, что могло произойти тогда, в тот миг, когда жизнь переломилась на до и после. Что если бы он так отчаянно не отвергал то, что они родственные души? Что если бы он не сбежал? Что если бы не было чертовой войны? Если бы он не отпустил чужую руку? Тень мягко скользит руками по волосам и вздыхает. Точно ведь знает ответ на все вопросы, как всегда знал. Вот только нет возможности вытрясти хоть слово, хоть на секунду, хоть на миг снова увидеть реального человека, а не тень от него. А во сне цветут дикие яблони, и поля вовсе не засеяны. Они бескрайние, цветущие совершенно ненормально большим количеством цветов. Тех самых, что цвели в тот самый последний день. И небеса во сне вовсе не исчерчены самолетными полосами. Небо светлое-светлое, чистое-чистое, такое же мирное, как и глаза человека, что улыбается и срывает цветы, собирая из них венки. Коля устал и морально не может больше не иметь возможности даже во сне коснуться этого человека. Коля так сильно ненавидит судьбу и ее шутки. Коля так сильно заебался думать о Клаусе каждый чертов день своей жизни. Чувствовать его за своей спиной, его руки на своем теле, его взгляд, его дыхание, слышать его голос, но не иметь ни малейшей возможности даже мимолетно прикоснуться к нему самому. А его чертова душа смеется в его сне и надевает ему на голову венок, отходит в сторону, сверкает серыми глазами и улыбается-улыбается-улыбается. И без формы будто бы и не врагом был, будто бы и не сражались против друг друга. Отходит в сторону и падает на спину прямо в ворох красных-синих-желтых красок, цветов, трав. Падает-падает-падает. И так хочется его схватить, прижать к себе, не дать больше никогда упасть, не дать от себя никогда уйти. Никуда. Никогда. Но нельзя, судьба и так дала слишком много. Судьба и так сломала ему жизнь. Судьба и так подарила и отняла. Судьба просто сука. А Клаусу все равно. Он мертв. Он похоронен под толщей воды и железа. Под собственным танком. До чего же символично. Он просто подлец. Не смог обречь себя на подобную участь, и уничтожил жизнь Коли. Подло-подло-подло. А Клаус просто мертв. Он больше не думает о будущем. Он больше ничего не боится. Он больше ничего не чувствует. Он просто стоит за плечом своего любимого человека, предназначенного ему кем-то свыше. Он просто больше не живет. А Николай все еще жив. Все еще не понимает, ради чего ему теперь жить. Все еще не хочет просыпаться по утрам и терять даже такую возможность видеть свою душу и не чувствовать боль. Он все еще пытается жить нормальной жизнь. Все еще ненормально много думает о чужих руках, глазах, улыбке, шрамах, пальцах. Все еще не может понять, за что это все ему. -Есть возможность избавиться от них,- тихо говорит Аня и смотрит-смотрит-смотрит. Ждет. Как и всегда, не настаивая, но предлагая. Как будто бы точно зная, какой ответ она получит в итоге. И от этого удивительно больно. А ведь она хочет как лучше, хочет спасти даже не их семью, а самого Николая от этого вечного падения в пропасть отчаяния и одиночества. -Я подумаю,- ответ висит в воздухе, а тень за спиной тихо вздыхает и мягко скользит пальцами по идеально прямой спине, пытаясь успокоить, не дать сорваться. Ответ и так понятен. Это было избавление от родственной души, которой уже и не было, исцеление от этой постоянной тянущей боли за грудиной, возможность жить дальше, делая вид, что все как раньше. Вот только эта резьба по живому не всегда приносила долгожданное облегчение. Так хоть была видимость родного человека, возможность встретить его после смерти, уйти вместе, быть вновь вместе в следующей жизни, раз в этой не получилось. Вот только когда отчаяние достигало апогея, люди были готовы на что угодно. И рубить свою душу на куски, отрезая рванные концы, чтобы больше никогда не видеть призраков. Никогда больше не смотреть в мертвые глаза любимых. Аня все понимает. Кивает, не настаивает. Выбор не за ней. Выбор даже не за Николаем. Выбор за ними. Николай прикрывает глаза и устало трет переносицу, стоя на балконе и куря уже третью по счету сигарету. Голову слегка ведет, а желание дотронуться до человека за спиной колет кончики пальцев. Но руки сжимают лишь сигареты, хотя так бы хотели променять чертову отраву на человеческое тепло, на такой же яд, медленно отравляющий организм, бьющий по нервной системе, но чуть теплее, чуть роднее. Нужнее, черт возьми. -Я и так тебя потерял, я не могу лишиться тебя совсем,- шепчут бледные губы, а персональное наваждение смотрит на него со смесью светлой грусти и боли, именно тем взглядом, что смотрел в свой последний миг, слегка наклонив голову вбок, да улыбаясь. И даже битый фарфор кожи, весь усыпанный пеплом не делает его менее живым в тот миг. Вот только он не понимает, что именно мучает его человека, он не в силах. Мертвые же ничего не чувствуют. -Почему?- шелест, не голос, да и не слышится он почти, лишь мимолетным видением пролетая где-то над ухом.- Тебе же будет легче. -Я все еще хочу в следующий жизни быть с тобой,- голос срывается, а глаза неожиданно режет. А ведь не маленький мальчик, слезы не красят. Но какая разница, если сердце рвет, если душа давно на клочки разорвана и сожжена вслед за другой, если уже ничего не осталось, все выгорело и кануло в лету. Пандора выпустила все грехи, а надежду выбросила, да, может, и не было ее там никогда. Ведь какая может быть в их мире надежда, если твое собственное отчаяние маячит рядом. -Там ничего нет,- шепот серых губ.- Ничего. Лишь пустота и темнота. -В темноте лучше вдвоем, чем одному. Смех битым стеклом вонзается куда-то в шею, а руки ложатся на плечи, невесомо, даже ткань не мнут, но ощутимо. И так хочется коснуться кожи, ощутить человека, а не пустоту, хоть что-то, но только не пустоту. И Николай дотягивается до чужой ладони, но пальцы проходят насквозь, не касаются, не ощущают даже холода. Ничего-ничего-ничего. -Отпусти меня, Коль,- тихая просьба, почти немая.- Так для всех будет лучше. Хватит себя мучить, хватит, родной, пожалуйста. -Я просто хочу, чтобы ты был жив,- это почти признание. Оно не к месту, ненужное и бессмысленное, ни одному из них легче не станет от этих слов, никому оно не поможет. Оно не способно ни время вспять повернуть, ни вернуть к жизни того, кто так дорог. Клаус вздыхает и целует куда-то за ухом. Мягкое прикосновение как будто бы наяву, хотя все это лишь самообман. Не более чем отчаянное желание действительно чувствовать. Не более чем морок, призрак того, чего не может случиться уже никогда. -Но я не буду,- выстрел. Контрольный, в голову. Ставок больше нет, господа. Игра окончена, сдайте карты. На сцену рухнул занавес, не давая окончить и одного акта, хватит, наигрались. Барабан в русской рулетке повернулся именно пулей, осечку не дала, прошила череп. Николай устало трет переносицу и смотрит на брошюру больницы, где делают подобное. Боль никуда не денется. Тень за спиной- гангрена. Нужно резать, ампутировать, избавляться. Нужно просто уничтожить источник и жить-жить-жить. Наконец-то перестань мучить Аню, нарожать детей, зажить нормальной жизнью. Ягер за спиной не позволит, не даст. Вечное напоминание о собственной ошибке. -Я сделаю это. Аня, кажется, счастлива, что больше никогда не заметит замирание Коли в моменты, когда ему что-то в ухо шепчут чужие, не ее, губы. Больше никогда не заметит того, как Коля смотрит в зеркала и витрины, себе за спину, туда-туда-туда. Никогда больше не услышит, как ее муж выдыхает на пике удовольствия не ее имя. Чертовы родственные души. Гори они все в аду. А Николай уже и сам там горит. С того самого дня. В своем личном аду имени Клауса Ягера. И он идет в больницу, записывается к врачу, который смотрит на него с жалостью и смирением, будто на ракового больного, у которого нет ни шанса на исцеление. Знает, скотина, что от человека избавиться можно, а вот от чувств к нему никогда. А Коле кричать хочется, когда он просыпается посреди ночи за день до операции, только-только вынырнув из цветочно-счатливого сна. Когда осознание того, что он больше никогда ничего из этого не увидит, бьет под дых. И боль красками разливается на радужке глаза. А перед лицом все еще стоит чужая улыбка и слышится стеклянный, разбитый, такой родной смех, что он никогда не услышит. И до крика в подушке, до слез в глазах, до сжатых челюстей на наволочке хочется обнять свою душу. Так хочется наконец-то узнать насколько ласковы чужие руки. Попробовать на вкус чужие губы. Прижать к себе чужое тело. Наконец-то впаять в себя другой человека. Идеального, родного, любимого, истинного, мертвого. А врачи смотрят-смотрят-смотрят и будто бы даже могут помочь. Пандора истерично хохочет и топчет ногами сундук. -Побочными эффектами могут быть депрессия, апатия, ненависть к некоторым вещам, отсутствие возможности любить... Коля хочет хохотать вместе с Пандорой. Все это он получил как прощальный подарок от своей родственной души. И научился с этим жить. Только груз вины за смерть стягивал петлю на шее и тянул на дно. Туда, где покоилась и душа. И в момент, когда нужно лишь выйти из палаты, пойти вслед за врачом, отправиться на операционный стол, наконец-то избавиться от кусков собственной души, избавиться от Клауса, Коля бросает прощальный взгляд в стекло окна. Из отражения на него смотрят родные серые глаза и улыбаются. Судьба потирает устало глаза, а случай бросает кости, безумно смеясь. И неожиданно любовь сметает все карты со стола и достает забытый, старый альбом. И сердце бьется сильнее, и больше нет сил бороться с собой, нет возможности пойти и резать себя, нет сил уничтожить душу. Любовь улыбается, гладя светлые волосы, закрывая свои серые-серые глаза. От нее не убежишь, уже поздно, нужно было бежать раньше, когда была возможность, когда были силы, когда еще была возможность просто уйти. А врач смотрит на распахнутое окно и хмыкает. Это не самый плохой исход. А Коля несется по улицам города, не в силах остановиться. И не понятно, отчего именно от спасается. От ошибок, от себя, от судьбы, от любви, от жизни, от Ани и всего чертового мира. От Клауса? А судьба потирает ручки и бросает кости, смеясь и думая лишь о том, что эти двое занятные. Они обязательно встретятся на другой стороне или в следущей жизни, это уже будет решать случай. Коля обязательно на этот раз удержит чужую руку, не отпустит от себя больше никогда. Коля обязательно узнает, насколько мягкими и ласковыми могут быть эту руки. Он точно узнает вкус этих губ. Они точно будут вместе. Ну а пока лишь встающее солнце будет следить за ним, где-то над ухом слышаться смех, да наступать новый день. День, который он встретит один.-Привет! Мне нравится твой танк! -Привет, да, мама подарила на день рождения. -Круто! Я Коля, будем знакомы! -Так мы тезки! Меня Клаус зовут.
Судьба ехидно ухмыляется и потирает руки. Может быть в этот раз… Или нет..?