Когда цветет лиственница

Мягкий приглушённый свет в доме, запах только что съеденного завтрака, от которого невозможно было не устать. Пресная и безвкусная, а порой холодная еда, не вызывала восторга. Одно только радовало – комната была тёплой. Скрип двери, ослепительный свет от пейзажа: ярко настолько, что приходится жмуриться. Под массивными сапогами хрустящий снег, впереди белая бездна, в которой потонула вся земля. Промёрзлая, однообразная, однако от этого не менее прекрасная в своём величии. Краску вносит голубое небо над головой, которое здесь кажется особенно близким, досягаемым. Небо, будто зеркальная поверхность снежной пустыни, не имеет начала и даже конца. На горизонте виднеется лес. Высокие и древние ели возвышаются над белой землёй, верхушки тянутся к небу, их ветки – крепкие и длинные, покрыты снегом. Толстые столбы хранят в себе вековую историю. Тайга неподвижна и безмолвна. В первый раз, когда Хосок прибыл сюда, ему казалось он на краю мира. Именно так выглядит то самое "ничто". Белое и бесконечное. Старый и потрепанный, но от этого не менее тёплый, шарф заботливо обнимает шею, прикрывает лицо. На руках утеплённые перчатки – последняя пара. Длинная куртка с высоким воротом – всё для той же цели согреться. Ночью не было метелей, поэтому расчищенную ещё со вчерашнего дня дорогу не замело. Протоптанная тропинка в сторону сарая и приветственное ржание мула, который распознал в хрустящем снегу шаги своего единственного друга. — Доброе утро, Чингу, — Хосок проводит рукой по морде мула, приветствует, а животное тычется мордой в ладонь. — Пора тебя кормить. Я спрятал немного сена на зиму. Прости, сегодня опять корм, — Хосок чувствует грусть животного, которое уже давно не ело ничего, кроме сухого корма. Впереди зима, которую надо пережить. Просто перетерпеть. Со своим преданным другом Хосок проводит уже третью зиму, но каждый её приход омрачает. Всё же не лучшие времена грядут. Ноябрь выдался морозным, но метелей было меньше, чем обычно. Кормушка заполнена, мул жадно поглощает еду, а Хосок пристроился сбоку и заботливо вычищает щеткой мягкие бока. Чингу довольно дёргает ушами, не поднимая головы фыркает. Чон занялся каждодневными делами, которые не вызывали в нем больше никаких эмоций. Покормить Чингу, почистить кормушку, сарай, подготовить телегу, сложить инструменты. Военный рюкзак, в котором скудная аптечка, сухой перекус и бутылка воды, перекинут на плечи, но потерял свой вес. Хосоку легче с ним, чем без него. Мул запряжен в телегу, животное нетерпеливо топчет землю, но тут же успокаивается стоит Хосоку потянуть за поводья в сторону выхода. Ничего не изменилось. Хосок имеет слабую надежду, выходя из сарая, увидеть что-то новое, что-то другое. Но всё по-прежнему белое и нетронутое. В этих краях время застыло. Минуты и часы, годы и века проходят здесь незаметно. Ничего не имеет значения. Здесь время потеряло свою силу. Сапоги тонут в снегу, но не промокают. Другим людям тяжело понять маршрут Хосока: со всех сторон его окружает снежная пустыня – она не имеет знаков отличия, по ней тяжело ориентироваться. Но на десятый год жизни здесь, ты уже перестаёшь понимать, куда ведут тебя ноги. Сибирь не побуждает думать. Нет желания растрачивать время на бессмысленные скитания в мыслях. Мечты в лютом холоде тормозят, побуждают на лень, соблазняют на привал. Но Сибирь не прощает промедлений. Ты либо в движении, либо мёртв. Чингу дёргает ушами и выдыхает горячий воздух, покорно следуя за хозяином. Над их головами могучие деревья, вершины которых упираются в небосвод. Чем дальше доходит Хосок, тем меньше деревьев становится. Привычные пятнадцать минут пролетают незаметно, а вокруг уже редеют деревья, всё больше пней и голой земли попадают на глаза. Небольшая опушка, на которой Чон по плану сегодня должен закончить работу, постепенно пустела. С каждым приходом всё меньше деревьев встречает его и всё больше "чистой" территории. Он отстегивает телегу, скидывает на неё тяжёлый рюкзак, а Чингу привязывает к ближайшему дереву. Рюкзак постепенно пустеет, а инструменты выложены наружу. Лезвие топора отбрасывает блики на лицо Хосока, будто изголодавшись по работе. Чон не понаслышке знает, как скоро приспособление становится непригодным, если не использовать весь его потенциал. Хосок достаёт самодельные маячки. Деревянные балки, окрашенные в красный, воткнуты в землю по всему периметру дерева. Он снимает шарф и подставляет лицо воздуху. Ветра нет. Как Чон и предполагал, работа пойдёт значительно быстрее. Старая сосна приветствует Чона накренившимся стволом и обрубленными ветками. Она бы не пережила ещё одну метель. Хосок достаёт из рюкзака раскладной стул. Прочно установив его, он взбирается, опираясь на ствол сосны одной рукой, и держа топор в другой. Пара ударов обухом и ветки падают на белый снег, оставляя узор от иголок. Как Чон и думал, начался процесс гниения. Спрыгнув со стула, убирает тот в сторону, не расстаётся с топором. Широкий размах и глубокий подруб на стволе в сторону севера. Хосок отходит к рюкзаку, вытаскивает тонкое, но прочное бревно, которое всегда служит рычагом для падения хлипких и больных деревьев. Один конец бревна упирается в землю, другой в кору сосны, Чон продолжает рубить, и вот на четвёртом ударе, послышался слабый треск, с которым дерево наклонилось в сторону, а после с мягким шумом упало. Остался только старый пень, который вскоре придётся поджечь, дабы болезнь не распространилась. Деревья, как люди. Проживают свою жизнь, за которую видят бесчисленное количество доброго и подлого. И заболевают, точно человек – медленно и незаметно, а потом увядают слишком быстро. Солнце проделало свой путь и через пару часов грозилось исчезнуть вовсе. А завтра всё по новой. Хосок одиноко сидел на пне, заливая пережеванный паек водой и смотрел на проделанную работу. Сегодня он наконец закончил восточный участок тайги. Чингу тоскует по теплому сараю и торопит хозяина глухим ржанием, а за спиной мула телега полная дров. Хосок стряхивает крошки хлеба с бороды, задумчиво чешет щёку и устало поднимается. Рюкзак снова полон инструментов, снова за плечами. Спину тянет тупая боль. Он чувствует, как заработал новую пару заноз, но они его больше не беспокоят. Как и мозоли, с огрубевшими ладонями, которые за последние десять лет потеряли чувствительность. Чингу нагружен, но не высказывает недовольства, сам подгоняет Чона, мечтая поскорее очутиться в родном сарае. Проложенным маршрутом они возвращаются домой. На Хосока внезапно навалилась тоска. Возможно, потому что на прошлой неделе вместе с провиантом доставили газету о ситуации в Сеуле. По-прежнему было неспокойно, но люди начали выходить на работу. Чувствовалось, как всеобщий страх стал сходить на нет, как корейцы перестали прятаться и надеяться на лучшее будущее. Пара школ уже начала функционировать, стражи порядка больше не разгуливали под окнами домов, пугая одним только взглядом. Десять лет назад Хосок и подумать не мог, что окажется в Сибири. Что будет заготавливать лес. Жизнь повернула все события под крутым углом, иначе, как двадцатилетний Чон мог думать о войне. Наступил сорок пятый год. Корея избавились от гнета Японии, но стала центром столкновения двух держав. Страна ощущала себя канатом, который постоянно перетягивали, как бы играючи, главы государства. Тридцать восьмая параллель. В тот день кажется всё закончилось. Хосок, будучи инженером в строительной компании, внезапно остался без работы, без средств к существованию. Дома горько плакала мать, которая прижимала к груди младшего брата, что только недавно окончил школу. Отец тогда перестал говорить. На его лице, некогда суровом и строгом, появилась обречённость, которая не могла не пугать членов семьи. Чон впервые не знал, что делать. Единственный, кто приносил доход, единственный, на ком держалась семья. Тогда война не имела никакого значения. Она будто прошла мимо. В полной мере семья Чонов ощутила её лишь потом. По улицам начали рыскать американские служители порядков, установили комендантский час, ввели расход на употребляемые продукты. Мать пыталась заняться мелким бизнесом, шила детские вещи, но всё было тщетно. Полицаи разгоняли всех, не гнушались силой, хозяйничали, пока у них были развязаны руки. Сеул оказался в центре распутья. С двух сторон давили и угнетали, втихаря мерились силой, показывали свое влияние. Американская и советская пропаганда дошли до пика, когда корейская молодёжь забыла о своей стране. Приписывая себя к одному из оккупантов, они лишь заново поджигали недавно потухшие ссоры. Беспорядок в стране развязал руки бандитам – те стали формировать группировки, держать районы Кореи. Они гордо называли себя мафией, забирая в свои ряды всех отчаявшихся и жестоких. Пользуясь безвыходностью людей, мафия начала давать деньги в долг. На эту удочку попал младший брат Хосока. В один из вечеров, он неожиданно ушёл из дома, и вернулся только ночью. Скидывая с плеч тонкую куртку, он гордо достал из-за пазухи пачку американских банкнот, и помахав ей перед шокированными лицами родителей, заявил: — Мы теперь богаты! Мать в ту ночь глухо выла, утыкаясь в подушку, а отец смахнул с лица скупую слезу, покачал головой, не сказав ни слова. Восемнадцатилетний братишка и понять не мог что с ними будет. Работы по-прежнему не было, а кредиторы не забывали. Мафия наведывалась то ранним утром, то глубоко ночью. Они вели бессмысленные разговоры, запугивали отвратительно, упиваясь своей властью. Бывало, уходя, разбивали что-то из малочисленной утвари. Хосок не смог этого терпеть. Готовый взяться за любую работу, он скитался, просил помощи у Америки, но та лишь неопределённо отвечала. Последний свой шанс он видел только в СССР. Там посмотрели задумчиво, переспросили о готовности заняться любой работой, и получив утвердительный ответ выдали бумагу с печатью. Сибирь. Тайга. По началу Хосок не понял. Друзья отвернулись, обвиняя его в поклонение врагам, а Чону было плевать. Единственный его выход был распечатан на пожелтевшей бумаге, с ясным направлением. Север. В тот вечер Чон спокойно гулял по городу, а вернувшись домой начал собирать вещи, не отвечая на вопросы семьи. Стоя на пороге дома, он показал смятую выписку, а после бросился к родителям. Безудержно и долго плакал, не стесняясь, а в ответ слышал такие же содрогания плеч. Брат до последнего отказывался его отпускать, дошло до ссоры, но решилось горькими слезами. Хосок впервые понял, что значит прощаться. Сибирь встретила его метелью и соседом по хижине, который вскоре должен был уехать отсюда. Хосок ему открыто завидовал, понимал, что он здесь надолго, а возможно и навсегда. Два месяца обучения, а потом он остался один. На конце мира. Первый год он медленно сходил с ума. Раненым зверем метался по комнате, не находил утешение ни в чем. Цеплялся за людей, которые поставляли провиант, как безумец. Несколько раз просил их передать письмо его семье, но отчего-то он знал, что оно не находит адресата. А после привык. Начал жить надеждой на лучшее, только потом и это не помогало. Он больше ничего не хотел. Морозы перестали быть ему в тягость, невкусная пища не вызывала отторжения, застывшее время не побуждало двигаться. Хосок застыл вместе с ним. Имея городскую привычку, продолжал бриться, пока не осознал насколько это не практично. Драгоценные бритвы нужны были в хозяйстве, а лишняя растительность на лице спасала от холода. Мозоли больше не залечивал, позволял коже огрубеть. Первое время ему жёстко не хватало собеседника, поэтому он часто говорил вслух сам с собой. А после и в этом пропала нужда. Ему расхотелось говорить. Он только изредка произносил фразы, убеждая себя в том, что совсем не одичал. Деревья и тайга стали ему лучшими друзьями. Срубая каждую ель, он чувствовал, как вместе с этим, внутри его души остаётся глубокий порез. Каждое поваленное дерево считалось убийством. Однако и это стало сходить на нет. Чон цеплялся то за одну реальность, то за другую, а после и вовсе потерял к ней интерес. Разнообразие появилось тогда, когда появился Чингу. Ему прислали помощника, так как объем работы намного увеличился. Чингу стал новой причиной говорить, просыпаться и думать о ком-то. Потребность в обществе неотделима от человека. Она также естественна, как наши природные позывы. Тупое одиночество претило Хосоку. Бывало он окунался в ностальгию, думал о прошлом, о настоящем, о том, что ждёт впереди. Умереть среди многовековой тайги Чон считал безумно романтичным, но таким банально одиноким. Впереди показался сарай, и Хосок почувствовал, как мул прибавил шагу. Разгрузив телегу и отпустив животное к кормушке, он принялся опустошать рюкзак, чистить инструменты и расставлять всё по местам. — Спокойной ночи, — Хосок погладил широкую шею мула и направился домой, не забыв запереть дверь сарая. Дома его встретила всё та же картина, с немытой посудой и теплотой. В раковине всего лишь одна тарелка и медная кружка, которую Чон быстро ополаскивает водой. Растопленный снег сильно выручает в домашних делах, когда пресную воду не хочется тратить на лишнее. Не сказать, что ему нужно экономить, но привычка приберегать всё на потом, которая родилась здесь, заставляет его быть более бережливым. Автоматически раздевается, аккуратно укладывая всё по местам, хотя в этом и нет нужды, ведь завтра всё повторится по новой. Усни он в уличной одежде, никто бы его не осудил, потому что попросту некому. Решив, что завтра он пойдёт мыться, заводит будильник на три часа раньше, с грустью понимая, как мало ему придётся спать. Постоянная усталость сопровождает его на протяжении десяти лет. Спит он столько, сколько нужно организму, чтобы не умереть. Всё дневное время тратится на работу. Желательно не задерживаться в тайге, потому что голодные хищники не побоятся приблизиться к человеку целой стаей. В ленивом течение мыслей Хосок засыпает, подсознательно желая, чтобы будильник не зазвенел. * * * Спустя пару часов раздался громкий звон, который тут же был остановлен. Чон потягивается в кровати, разминает затёкшие плечи и шею. Одевшись, он спешит согреть воду, чтобы быстрее покончить с банными процедурами. Живя в таком холоде, подсознательно будешь избегать любого контакта с водой. Первое время Чон ужасно раздражался, когда все его вещи становились сырыми, постоянно промокали из-за снега. За хлипкой дверью, крохотная комната, сделанная по типу турецкой бани. Только развернуться там негде, один большой ковшик и холодный выступ, на который присаживается Хосок. Зачерпнув воду, выливает её прямо на голову, чувствует как отросшие волосы свисают мокрыми сосульками. Жёсткое мыло без запаха каменным куском катается в руке. Тщательно вымыв бороду и волосы, Чон встаёт, смывая, постепенно остывающей водой, пот. Задерживает взгляд на ноге. Неровные, косые и уродливые шрамы на пальцах, как напоминание о своей беспечности и глупости. Неаккуратно зашитые швы на двух пальцах, которые Хосок потерял несколько лет назад. Мизинец и безымянный палец на правой ноге. Стоит вспомнить об этом, как их простреливает тупой болью, которая лишь плод воображения Хосока. Чон рассказывал об этом доктору, но тот сказал, что отрезанные пальцы не могут болеть. Но у Хосока болели. В тот день, наплевав на небольшую ветренность, он вместе с Чингу отправился в тайгу. Уже достаточно ловко сделав подруб, он должен был повалить последнее за сегодня дерево. Услышав треск древесины, он не понял, как дерево начало клониться в другую сторону. Прямо на Хосока. У Чона похолодела спина. Застыв с топором в руках, он не мог пошевелиться, судорожно понимая, что его сейчас задавит дерево. Огромная ель грозилась вот-вот его раздавить, как послышалось тревожное и громкое ржание Чингу. Оно привело Чона в чувства, в последнюю секунду, он отскочил, упав на землю, не сразу поняв почему так громко кричит. Его ногу придавило дерево. Жалкие сантиметры ствола, под которые попали его пальцы, причиняли ему невообразимую боль, что помогала не отключиться от реальности. Ржание мула раздавалось всё ближе и ближе, а вскоре показались копыта Чингу, на которых он обеспокоенно переступал. Мысленно дав себе пощёчину, Хосок скрипя зубами приподнялся, заметив по сторону от себя топор. Легко дотянувшись, не без боли, он замахнулся и обрубил твёрдую кору. Почувствовав безграничное счастье, он упал на спину, понимая, что не умрёт придавленный деревом. Отбросив топор, он как можно мягче подозвал Чингу поближе, пытаясь скрыть волнение, и как только животное подошло ближе, он с силой схватился за поводья. Мул предполагаемо отступил на несколько шагов, вытаскивая хозяина из под ели. Приказав животному опуститься, Чон лишь через несколько минут добился желаемого, и с болью перекинувшись на спину Чингу, ухватился за его шею. Он чудом остался жив. Чингу торопливо перебирал копытами и уже скоро они очутились дома. Животное головой толкнула дверь и они вошли в слабо освещенную комнату. Хосок упал на застеленную кровать и велел мулу выйти. Чингу, как ни странно, послушался и вскоре его голова показалась в окне по направлению к сараю. Превозмогая боль он связался с центром помощи, коротко изложил ситуацию и совсем скоро услышал: — К сожалению, прямо сейчас мы не можем вылететь. Ждите нас через четырнадцать часов. Хосок тогда не постеснялся и грязно выругался в трубку, после заметив, что на том конце провода её давно повесили. Чон скинул всю верхнюю одежду, оставив только сапоги. Чувствуя как пульсируют пальцы, он поспешил снять обувь. Шерстяной утеплённый носок насквозь пропитался кровью, и Хосок это чувствовал. Стащить его с себя станет невозможно трудной задачей, возможно, придётся отдирать с кожей. Если же оставить всё так, то можно получить заражение. Четырнадцать часов. Хосок может не продержаться. Пересилив себя он потянул вниз шерстяной носок, и тут же вскрикнул из-за боли, но продолжал тянуть, понимая, что если остановится, то больше не осмелиться. Отбросив ткань в сторону, он наконец взглянул. Два пальца опухли и посинели, ноготь сошёл с мизинца, на другом же криво надломился и болтался. Хосок схватился за его край и выдернул окончательно. Больше боли, чем он ощущал сейчас не могло и быть, поэтому это действие далось ему относительно легко. Четырнадцать часов. Пролежать истекая кровью, с мёртвыми пальцами, не зная, когда тебе помогут. Может начаться гноение, и тогда ему придётся лишиться стопы или же ноги. Никто не сможет помочь его семье. Кредиторы вытрясут из них всё, а позже могут и убить. Корея перестанет быть для Хосока домом. Столько будут стоить четырнадцать часов. Опираясь о стену, он дошёл до кухни, нашёл спрятанную бутылку водки и приложился к горлышку. Внутренности обожгло, но он сделал два больших глотка. Достав из шкафчика остро заточенный нож и спички, Чон взяв всё и доковылял к постели. Разорвав простынь и промокнув её в спирте, продезинфицировал пальцы, хрипя от боли. Его руки дрожали, он никак не мог провести спичкой по коробку, поэтому лишь с третьей попытки, она загорелась. Огнём по лезвию ножа, а после спиртованной тряпкой. Сделав ещё один глоток водки, он понял, что нельзя тянуть. Замахнувшись, он с силой переломил хрящ, крича от боли. Слёзы текли по лицу, но он не позволил им застилать глаза. Ещё один палец. Хруст и снова крик. Покрывало измазано в крови, Чон молит свой разум не отключаться. Порванную простынь обматывает вокруг ноги, утягивая со всей силой, что у него осталась. Знает, что потом врачам будет трудно отдирать, но сейчас его это не волнует. Четырнадцать часов. Половину из них он мечтает проспать. Свернувшись клубком на залитой кровью кровати, он засыпает, желая очнуться в Сеуле. Так и происходит. Только просыпается он в палате, рядом сидит медсестра, и он не чувствует ноги. Операция прошла успешно, врачи похвалили Хосока за смелость, ведь он действительно выбрал верное решение. Предложили освободить от работы в Сибири, но Чон отказался. Так много денег он нигде не сможет заработать. Анестезия прошла, Хосоку разрешили привстать. На вопросы Чон отвечал односложно, честно признался, что сам был виноват в инциденте. Он отлеживался два месяца, но не сказать, что был шибко этому рад. Хосок подписал контракт, согласно которому, в течение его лечения деньги будут отправляться семье, а после выздоровления он их отработает. В ту ночь он бросил в тайге брёвна, которые вскоре отсырели и пришли в негодность. Это здорово ударило по карману. Позже, Хосоку пришлось возмещать ущерб. Его продолжали беспокоить боли, они утихали только после обезболивающего, но Чон не мог так долго жить. Он начал посещать психолога. Во время сеансов его отпускало, и позже ему показалось, что он и вовсе вылечился. Однако на десятый год всё повторилось. Боль больше не была такой резкой, она будто держалась под плёнкой, не показывала весь спектр. Хосок был только рад. Постепенно швы зажили, но остались шрамы. В добавок Хосок начал прихрамывать. Под слоями одежды, и в снежных сугробах это было незаметно, однако стоило снять специальную обувь, термобелье и прочее, как показывалась лёгкая хромота. Она ему не мешала, разве, что морально. Нередко, Чону кажется, что он инвалид, и от этой мысли больнее всего. Выйдя из ванны, он спешит одеться, а после в сарай. Чингу здоровается и недвусмысленно тычется носом в кормушку. Мул накормлен, рюкзак собран, телега запряжена. Пора работать. Дорога до леса заняла больше времени, чем обычно. Хосок закончил с участком, поэтому перешёл на другой, более дальний. Неизученная местность казалась ему более интересной, и в то же время заставляла напрячься. Неизведанные тропы манили и отталкивали, внушали страх и трепет. Это должен быть его последний участок, поэтому он мечтает скорее начать, а после закончить работу. Совсем скоро он окажется дома, с семьёй, в Сеуле. Не хотелось обнадёживаться, но такова человеческая натура – постоянно искать мечты и цели. Прогуливаясь неспешным шагом, осматриваясь и любуясь тайгой, он вышел к опушке леса. У этого места была особенная аура. Хосок почувствовал это, стоило ему сделать шаг вперёд. И тут он замер. В самом центре стоял человек. Тоненький и хрупкий на вид, одетый лишь в широкую белую рубашку и такие же штаны. Его стопы были босые и сливались со снежной землёй, казались прозрачными, невидимыми. Кипельно-белые волосы мягкими волнами прикрывали лицо, не позволяя рассмотреть черты лица юноши. Слегка сгорбившись, он стоял боком рассматривая верхушки деревьев и кажется не двигался вообще. Хосок не мог поверить своим глазам, он сильнее вцепился в поводья, на секунду посмотрел на мула, убеждаясь в реальности. Правдоподобная галлюцинация никуда не пропала, она продолжала существовать, поэтому Чон искренне засомневался в своём здоровье. Всё это было похоже на бред от одиночества, который казался слишком жестоким. Внезапно он повернулся и у Чона перехватил дыхание от аквамариновых глаз парня. Они драгоценными камнями сияли на его лице, делая черты лица резче и острее. Совсем юный, лет двадцати, с поразительно розовыми губами и светлой кожей. Безмятежное и спокойное выражение лица, заставляло задуматься – беспокоит ли его холод вообще? Стоя посреди морозной тайги, в одной тонкой рубашке и босыми ногами, он казался Хосоку самым нужным человеком в этом месте. Таким правильным, будто неотделимым от всего леса. — Кто ты? – вырвавшийся вопрос показался очень нужным в такой ситуации, и, что странно, не ввёл белоснежного юношу в ступор. Юноша провел пальцем ноги по снегу, задумчиво поглядел на небо, а после улыбнулся, и сказал: — Я — Юнги, странствующий дух, — слова эти, не прозвучали как ложь. Этот ответ будто единственный правильный. Юнги оттолкнулся от земли и вспорхнул. Внезапно он пропал из вида, а после появился значительно ближе, продолжая висеть в воздухе, будто привязанный длинной верёвкой к одной из веток. Он легко двигался, кружился, приближался немного, а после отталкиваться от воздуха, как от твёрдого предмета. Рубашка съехала с плеча, парила вместе с духом, её края были прозрачными, сотканными из воздуха. Юнги дул губы и хмурил брови, рассматривал лицо Хосока, его одежду. Чаще всего его взгляд останавливался на бороде, он на секунду протянул руку вперёд, но отдернул её тут же, покачав головой. Всё это, как показалось Хосоку, было сделано для него. Показ себя и доля хвастовства. — А как зовут тебя? У людей же принято задавать этот вопрос, — спросил Юнги игривым тоном. — Чон Хосок. Юнги приложил палец к губам, задумчиво помычал, выглянул за спину Хосоку, и увидев мула, вмиг пропал. На месте, где раньше был дух, осталось слабое сияние голубого цвета, а зеленоватые искры пыльцой развеялись в воздухе. Хосок вытянул руку вперёд, желая поймать искорки-снежинки, но те будто таяли, не оставляя и следа. Чон повернулся и заметил своего нового знакомого рядом с Чингу. Мул не видит Юнги, но чувствует. Он подставляет морду под его руку, но не встречается с плотью. Белая, тонкая рука проходит на сквозь, но Чингу довольно жмуриться. — Кто это? — спрашивает он, указывая на Чингу. — Это — мул. — Никогда таких не видел, они не водятся в здешних краях. Дух оказался более разговорчивым, чем Хосок, и последнему это казалось безумно странным. Хосок достал из рюкзака все принадлежности, в привычном темпе разложил их и собирался приступить к работе. Внезапно над его плечом возникла белоснежная шевелюра. Юнги отчего-то грустно посмотрел на топор и снова исчез. Его исчезновение сопровождалось звонким звуком, схожим с звоном. Взяв топор, Чон направился к дереву, на периферии заметив, как дух парит в двух метрах от дерева. Когда Чон взмахнул топором, белое пятно исчезло. Хосок так и не узнал, как исказилось лицо Юнги при взмахе топора.

***

Хосок вернулся домой и не мог поверить в реальность произошедшего. Он ещё долго прокручивал в сознании образ белоснежного духа, пытался доказать себе, что всё это вымысел, но все факты были против него. В тайге он отмахнулся от, как ему показалось, иллюзии, думая, что если не обращать внимания, то она отступит и разум прояснится. Так и произошло, только откуда-то изнутри всё кричало, что не это было причиной. У Хосока появилось смутное чувство, которому он не мог дать объяснение, но почему-то ему казалось, что дух полон любопытства к его персоне. Только на секунду, когда Чон впервые его увидел: сгорбившегося, с задумчивым взглядом и нехарактерной для его молодого лица мудростью, Хосок впал в ступор из-за странного поведения. Будто ребёнок, с бесконечно глубокими и грустными глазами. Собираясь в лес Хосок испытывал странный трепет, и немного быстрее готовился к работе, подгонял Чингу, а очутившись в тайге, оглядывался, пытаясь выловить тонкую фигуру. Но его нигде не было. Он исчез. Из-за этого Чон начал предполагать, что это действительно был глюк его воспалённого одиночеством мозга. Солнце клонилось к заходу, Чон собирался уже уходить, как совсем рядом раздался характерный звук. Воздух стал насыщеннее, пропитавшаяся хвоей опушка вдруг стала пахнуть в несколько раз ярче и разнообразнее. В этой смеси Чон улавливал запах сосны и ели, лиственницы и кедра – они выделялись, чётко показывали своё присутствие, а вместе создавали невероятный симбиоз. Так пахла тайга. Юнги сидел на одной из заснеженных веток дерева, его голова была в плену раскрытых ладоней. Он покачивал ногой в воздухе, водил по нему, оставляя после себя следы искр. Юнги рисовал зелёной пыльцой неведомые формы и фигуры. Он рассматривал лицо Хосока, как в первый раз, только нет теперь в его взгляде любопытства, только странный вопрос и грусть, отчего Чону сделалось не по себе. — Эй, — дух пропал с ветки и внезапно его голос раздался, будто бы отовсюду, окружил всего Хосока. — Зачем ты рубишь лес? Лицо Юнги возникло прямо перед Хосоком, отчего последний отступил на несколько шагов назад, стыдливо понимая, насколько ему стало страшно от пустого выражения лица, безэмоционального и холодного. От пытливых глаз, на дне которых немой укор. — Это моя работа, — от собственного осипшего и глухого голоса стало стыдно, поэтому Чон поспешил прокашляться в кулак. Дух ещё несколько секунд смотрел в глаза Чону, а потом отстранившись, завёл руки за голову, и совсем тихо сказал: — Работа убивать нас? Вопрос остался без ответа, ведь Хосок так и не услышал его. — Давненько я не видел людей. Как тебя занесло сюда? — Юнги лёжа повис в воздухе, подложив руку под щёку, готовый слушать увлекательный рассказ. Он напомнил Хосоку детей, желающих услышать сказку на ночь. — Приехал работать, — односложно ответил Чон, а потом не зная зачем добавил, — я из Кореи. Глаза духа зажглись огнём губительного чувства. Любопытством. — Корея? Никогда не слышал о таком, какая она? — Прекрасная. Полна традиций, национального единства и патриотизма. Когда я уезжал, запомнил Корею именно такой. Дух ощутимо расстроился, это было заметно по поджатым губам и бесшумному фырканью. Он посмотрел в сторону и снова пропал. Хосок нашёл его рядом с мулом, который оживлённо двигал длинными ушами, пытаясь уловить звук своего знакомого. Юнги гладил Чингу, но рука по-прежнему проходила насквозь, однако это не мешало им контактировать. — Ты редко видишь людей? — Хосок задал первый вопрос, который возник у него, глядя на то, как дух играет с его мулом. — Да, — ответил Юнги. — Вы не особо разговорчивы даже, когда встречаетесь с нами. Некоторые так смешно кричат и убегают, не понимая, что мы просто хотим поговорить. — А вас много? — Хосок сам не понимал, о ком конкретно он спрашивал, но желание продолжать разговор было сильнее его. — Раньше было больше, — дух перестал гладить мула, но руку не убирал. Он, будто отключился от реальности, выпал из неё. — А что случилось? — Хосок не успел договорить вопрос, как был прерван резко брошенным в его сторону комком снега. Раздался заливистый смех, вдруг сидящего на ветке духа, вокруг которого кружились несколько снежков. Двигая белой рукой, с пальцев которой сыпались зелёные искры, Юнги создавал ими снежки. Это зрелище было действительно завораживающим, поэтому Хосок не сразу стряхнул с ворота куртки снег. Детский восторг Юнги был такой искренний и непосредственный, что губы Хосока тронула нежная улыбка. — Это было подло, Юнги, — до этого смеющийся дух, резко остановился и с удивлением взглянул на Чона. Его бледные щеки тронул румянец, придавший ему живости и красок. Он опустил взгляд, почему-то сжался, и все его снежки, что были в воздухе, резко упали, разбиваясь о землю. — Ты смутился? — глупый вопрос Хосока повис в воздухе, а Юнги окончательно отвернулся. — Дурак, духи не могут смущаться, — с этими словами Юнги исчез, оставив после себя голубое сияние и вмиг потускневший запах тайги. Хосок с нарастающей грустью и виной отправился домой.