Если ты отдал всё

У всего есть запах. Сегодня запахи ведут Сейдо по сумрачным местам, которые люди обычно предпочитают обходить стороной. Глухие подворотни и заброшенные офисы, окраинные парковки и сомнительные заведения. Он идет за тяжелым сладковатым запахом гуля, как если бы тот оставлял метки-указатели на стенах. Вряд ли гуль желает этой встречи. Он и сам не знает, зачем идет. Он боится оступиться в темноте — голова кружится от голода, — но не останавливается. Металлическая лестница, арка под домом, темный двор... Запах становится сильнее, значит цель близко. Иногда он спрашивает себя: зачем охотится на гулей, что хочет доказать? Прежний азарт давно прошел — да и было его немного. Желание выделиться выгорело вместе с другими желаниями. Теперь он только тень, призрак. Или он выбрал отшельничество своим наказанием? Сейдо не помнит. Это смешно, так смешно, что хохот сам рвется наружу. Сейдо зажимает рот ладонями, чтобы не выдать себя. Желудок отвечает болезненным спазмом, и он сгибается пополам, пережидает. Тихое шуршание впереди. «Все-таки услышал». Он разгибается осторожно и идет на звук. Останавливается резко, словно перед ним выросла стена. Кожей ощущает чужое присутствие. В грязном пустом дворе — только тьма. Пялится на него горящими лихорадочным огнем глазами. — Тебе чего надо?!— громко шипит едва различимый противник. — Угадай,— глухо отвечает Сейдо. Одно это слово требует усилий. Тишину нарушает оглушительный треск разрываемой ткани, лопатки жжет болью, и тут же за спиной он чувствует знакомую тяжесть — массивные крылья-укаку. Они всегда готовы к бою, всегда жаждут драки, крови и смерти. Перед лицом смыкается забрало какуджи. Под ложечкой сосет, во рту появляется привкус железа. Внутри морским приливом поднимается сила, разбуженная охотничьим инстинктом. Сейчас это только злит. Проклятая сила не берется из ниоткуда, она всегда черпает из него самого. А в нем почти ничего уже не осталось. Только это глупое упрямство, только оно заставляет делать еще один шаг вперед. Гуль отступает назад, поводит головой. — Ты... ты ведь Оул! Чего ты хочешь? — Твою жизнь, — отвечает он равнодушно. Это ложь, на самом деле он не хочет ничего. — Почему? Ты ведь был с нами на острове. Ты не вернулся к... этим. Зачем тогда? Сейдо пожимает плечами. — Ты ешь людей. — Но... Он мог бы использовать снаряды-укаку, но они отнимают много сил и часто расходуются впустую. Поэтому выбирает другое. Три шага вперед, выпад и удар. Тяжелое острое кагуне, как огромный меч, со свистом рассекает воздух, кожу, мясо и кости, резко возвращается обратно. На землю течет густое, черное. Мучительную секунду Сейдо ждет: лицо его противника совсем рядом, тот смотрит огромными удивленными глазами. Кажется, хочет сказать что-то — последнюю обвинительную речь. Хоть одно слово. Сейдо думает только о том, что его удару не хватило мощи. Гуль пялится на него, открывает рот и... заваливается назад. Сейдо рассматривает его отстраненно. Из раззявленного рта выходит только кровь, собирается в лужу под телом. Глаза слепо таращатся в пустоту, гуль поднимает руку, словно бы ищет его. Сейдо устало выдыхает — добивать не придется: из разваленного живота клубком дохлых змей выползает требуха. Края раны уже не могут сойтись. От гуля несет нестерпимо. Сейдо стирает со щеки теплую липкую каплю. «Надо поесть», — бьется в висках. Ноги подкашиваются, и он падает на колени, штаны намокают от густой вонючей жижи. Просто протяни руку и... Он ведь держался так долго на одном гульем мясе, он почти привык... «Как тебе это удавалось, Амон-сан?» Он не может съесть это, даже чтобы встать, даже чтобы жить. Надо подождать, просто подождать, когда круги перед глазами остановят вращение и отступит тошнота. Потом медленно подняться на ноги — они все еще отвратительно дрожат. Он бредет обратно, без направления, без цели. В черноте наверху мерцают далекие выцветшие звезды. «Зачем это все? — спрашивает он черноту. — Зачем я продолжаю? Ради того, чтобы исправить никчемный мир? — Хочется смеяться, ведь это даже не его идея. — Искупить вину? Глупости. Или нет?» Вот если бы просто лечь и раствориться в пустом ночном небе. Снова запах влечет его. Знакомый, приятный. Тело упрямо цепляется за жизнь, тянет Сейдо через задворки сияющего Токио во тьму, ближе к гнилому нутру, и он идет, словно пес на поводке.  Ему все равно. За мусорными баками опасливо прикрытое картонкой тело. Он колеблется всего секунду,  потом отбрасывает помеху в сторону. Тело сочится кровью, источает беспокойный запах еды. Кто-то здесь недавно ужинал.  Плевать.  Он сдирает с трупа мешающую одежду, как оболочку колбасы,  погружает пальцы в еще не успевшую закоченеть плоть, отрывает с тошнотворным звуком мышцы. Набивает мясом рот, проглатывает, почти не жуя. Он не чувствует вкуса, но не может остановиться. И ест еще, еще... и еще. До тех пор, пока уже ничего не может пропихнуть в себя. Наружу рвется рыдание. Сейдо падает без сил, перекатывается на спину. Неужели вот так все будет? Из-за своей слабости он потерял — так глупо, так бездарно — последнее, что у него было? Из темноты они смотрят с печальным укором: мама и папа, Ходжи-сан, Амон-сан... Мадо. И говорят беззвучно: «Упасть легко, но выбираться куда сложнее. Твоя яма оказалась слишком глубокой — нам очень жаль». Было ли им жаль? Помнил ли его хоть кто-нибудь теперь? Вот чего он искал все это время — наказания, расплаты... искупления. Лицо стягивает от засыхающей крови, слезы бесполезно стекают на землю. Они не могут отмыть его от этой грязи. Черное небо в далекой вышине гасит последние звезды. Их свет тоже не для него. «Я должен был выиграть этот бой, должен был справиться и получить освобождение. Ведь так было бы правильно — если отдал все силы...»