Если ты отдал всё

Сейдо думает, что жизнь полна жестокой иронии, пока выблевывает остатки человечины час спустя. Мысль о смерти казалась ему привлекательной совсем недавно, но теперь, в шаге от нее, он молит неизвестно кого: «Пожалуйста, только не так, не сейчас!» Гули появились из ниоткуда — трое или четверо, он так и не понял. Они быстро, без церемоний объяснили его заблуждение: «хозяином» тела был вовсе не тот одиночка из переулка. Или тот, но... всё это не важно. Важно одно: они в ярости, а он способен лишь подняться на ноги и ждать, когда чертова регенерация заработает. — Этот урод полтуши сожрал! — Сейчас вернет. Бьют сосредоточенно и зло, не пуская в ход кагуне, — так на дольше хватит, говорит главный. Сейдо сопротивляется, но заторможенное кагуне не успевает развернуться целиком до того, как грудь пронзает копье-кокаку. Гуль смеется ему в лицо — Сейдо видит только крупные белые зубы и мясистый язык. Он близко, слишком близко. Это ошибка. Сейдо знает, что делать: пока кагуне гуля в его груди, надо атаковать — перебить тому голень, сломать шею, ударить укаку-снарядами... Так просто... и недоступно сейчас. Когда гуль выдергивает кагуне, разрывая мышцы , Сейдо беспомощно сползает по стене. Ничего не вышло. Как и всегда. Ни самоотречения, ни даже жалкой попытки выжить. Он снова проиграл. *** Смерть несправедлива. Как и все на земле — нечего удивляться. Смерть огромна,  неостановима,  как цунами. Она мчит к нему гигантский вал,  сотканный из самой пустоты, который сметет его жалкие тело и душу, чтобы от них не осталось и следа. «Так лучше, — напоминает он сам себе. — Так легче». Всё равно страшно. Волна накрывает его — будто пальцы срываются с карниза, — и он летит в черный провал. Последнее, что связывает его с этим миром, — боль. Когда она исчезнет, он перестанет существовать. Сейдо снова маленький. Ослепительно яркое солнце бьет в окно поезда,  а внизу сияющей чешуей блестит река.  Сейдо до мурашек,  до холодного пота боится мостов,  он плачет и хочет вернуться домой.  Почему никто не видит, что эта обманчиво спокойная вода приближается,  летит прямо ему в лицо со страшной силой, и он падает,  падает,  падает?..  Мама ласково гладит его по голове и улыбается,  будто все в порядке.  Он вцепляется в ее руку крепко-крепко: лишь бы не отпустить ни на секунду.  У папы на коленях сидеть не слишком удобно, зато он  тёплый и очень спокойный. Он придерживает Сейдо своей большой рукой, говорит уверенно и неспешно, что ему просто не надо смотреть вниз. Сейдо начинает разглядывать длинные белые облака,  похожие на крылья птиц, и перестаёт падать.  Если родители уверены, что всё хорошо,  то, может быть, и правда ничего страшного, что они висят в пустоте? Из далекого солнечного дня и теплых рук его выдергивает резкая боль — рвет изнутри зубами,  режет кишки ржавым тупым ножом. Голос мамы всё еще звучит: «Потерпи  немного. Скоро всё пройдет,  потерпи...» Но боль накатывает с новой силой. Он выл бы, как дикий зверь,  если бы не сделался нем и глух. Боль заполняет собой всё: затекает в невидящие глаза,  в уши,  клокочет в горле, мешая дышать,  поглощает его без остатка.  Он мечется, желая одного — спрятаться,  найти убежище в собственной голове,  но боль держит железным ошейником,  не позволяет отойти ни на шаг. Сейдо терпит,  повторяя про себя: «Еще немного,  немного,  скоро всё пройдет,  немного...» Слова точно заклинание,  отгоняющее боль.  Голоса становятся громче, начинают спорить почти яростно. Это из-за него, он знает. Родители всегда ссорятся из-за него. «Перестаньте!» — хочет крикнуть им он, но тело подводит — получается только невнятное мычание. Становится неожиданно тихо. Губ касается край стакана и мрачный голос требует: «Пей». Он пьёт. Хороший вкус, сладкий, густой, он бы пил еще, но больше не дают. В тишине он слушает свое тело: оно все такое же слабое и никчемное, но боли в нем будто бы поубавилось. Сознанию больше не за что цепляться, и оно уплывает. «Вот и хорошо», — думает Сейдо. Но его поднимают и тащат куда-то,  он готов расплакаться от отчаяния и отбивается как может, но слишком слаб, чтобы сопротивляться по-настоящему. Он все ещё блуждает во тьме,  без света и голоса.  «Я же умер,  умер,  пустите меня,  так нечестно,  пустите,  я не хотел... Ничего из этого не хотел». Голова кружится так, будто он застрял на детской карусели и не может спрыгнуть. Вот бы уловить что-то прочное, за что можно уцепиться и остановить вращение. Сейдо замирает, когда слышит шум воды, но его бесцеремонно толкают в спину. — Ай! — голос возвращается сам собой,  когда сверху обрушивается ледяной поток. В отчаянии он отыскивает неизвестно где силу, разворачивается и толкает своего мучителя в грудь. Тот тяжело впечатывается в стену. Вот так! Но радость иссякает быстро: человек поднимается и возвращает его под ледяные струи, но теперь держит железной хваткой. — Хорошо, — рокочет низкий голос над ухом. У Сейдо больше нет сил бороться: что-то внутри обрывается, он весь опадает — и сдается. Среди потоков воды по лицу текут слезы, тело мелко, стыдно дрожит. «Не все ли равно, если ты уже мертв?» Что-то не так, что-то важное, но он никак не может поймать мысль. Человек становится прямо под воду, обхватывает его руками и  прижимает к себе. — Будет легче, — говорит он, — потерпи еще. Сейдо устал, так устал: он не может больше бороться и просто хочет поверить, что скоро всё закончится. Он жмется к широкой груди — в клетке ребер далеким молотом стучит сердце, руки держат крепко. Через несколько секунд вода делается теплой, и дрожь отступает. — Все хорошо, — звучит за спиной голос. Знакомый голос. Сейдо уже почти верит в это, пока с него не начинают стягивать промокшие тряпки. С тяжелым мешающим плащом он расстается легко, но куртку пытается сохранить, отчаянно хватаясь за ворот. — Сейдо, твоя одежда грязная и мокрая. Ты замерзнешь в ней, как только выйдешь отсюда. Позволь мне помочь. Сейдо вздрагивает и оборачивается — перед глазами все еще расплываются круги, а вода заливает лицо, но не узнать невозможно. — Амон-сан? — Он так удивляется, что расстается с курткой и майкой без сопротивления. — Ты ждал кого-то другого? — Но... почему? Амон-сан не отвечает, только стаскивает с него старые кроссовки и штаны, пока Сейдо опирается на его спину. Снова кажется, что земля уходит из-под ног,  комната начинает вращаться. — Почему?.. — шепчет он беззвучно.  Нервное напряжение прерывается дрожью,  его колотит так,  что он не может больше стоять. Амон ловит его,  притягивает к себе. — Тихо,  тихо.  Теперь все хорошо. — Но я... Я не смог,  я ел... — Сейдо не способен выдавить из себя ни слова больше. Амон сжимает его крепче. — Ничего,  это ничего. Сейдо смотрит, как в слив утекает бурая от крови вода, и позволяет Амон-сану завернуть себя в полотенце.  Кажется, последние жалкие остатки воли покинули его, и он не чувствует больше ни стыда, ни раздражения. Только растерянность. В комнате ждет Мадо. Она стала неуловимо старше. Мгновение он думает, что она скажет ему, как он жалок и как она разочарована в нем, и весь сжимается.  Но она только протягивает руки: — Иди сюда. Он неуверенно шагает к ней: она поднимается навстречу, крепко обнимает и держит всего одно мгновение, на которое замирает сердце. Потом усаживает его рядом и пытается сушить полотенцем его влажные волосы. Сейдо кажется, будто на самом деле она хочет оторвать ему голову. Но Акира улыбается грустно и прижимает всё еще мокрую макушку к себе. — Ты нас напугал, ты знаешь? Ему нечего сказать — в горле застревает ком. Всё, что он может, — неловко обхватить ее за талию, ощутить тепло. Наверное, он все-таки умер. Амон садится перед ними на стул, протягивает тарелку с какими-то кусочками в буром соусе. Похоже на кошачий корм и пахнет так же. — Бери, тебе нужно поесть. Сейдо смотрит непонимающе то на него, то на тарелку. — Искусственное мясо. Невкусно, но голод утоляет. Сейдо отлепляется от Акиры и берет тарелку. Серьезно? Вот это вместо человечины, вместо всех жертв и борьбы с собой?.. Всего лишь несколько скользких красновато-коричневых кусочков. Он чувствует раздражение и досаду, но будто сквозь туман — сил нет даже на это. Осторожно пробует. — Точно не кошачий корм? Может, вы так шутите, а? Акира кривится раздраженно, Амон смеется. — Да, не шоколадный торт уж точно. Пока Сейдо ест странную субстанцию, Амон бросает на Акиру выразительный взгляд, она в ответ закатывает глаза — они словно продолжают прерванный спор. Нужно хорошо притереться друг к другу, чтобы разговаривать вот так — взглядами. Что-то больно сжимается в груди. — Дай мне руку, пожалуйста, — просит Амон, глядя ей в глаза. Акира смотрит на него скептически, но руку все-таки протягивает. Чуть повыше запястья под пропитавшимся кровью ватным диском прячется короткий свежий разрез. Амон обрабатывает ранку захваченным с кухни антисептиком и начинает бинтовать руку, не слушая возражений и уверений, что и так всё в порядке. Сейдо вдруг понимает, что это значит. — Ты... порезала себя из-за меня? — он смотрит на Акиру с ужасом. Та только жмет плечами — такой знакомый до боли жест: — Тебе было плохо, а я могла помочь. Мне не жалко. — Я был против, — тихо говорит Амон, не поднимая на него глаз. — Моя кровь не хуже. — Хуже, — отрезает Акира. — Не тот случай, когда стоило рисковать. Сейдо чуть не роняет тарелку: его снова трясет, как в ознобе. — Я... Вы... Не надо было. — Надо, — Акира одним словом отметает любые споры. — Ну-ка ложись. Они так и ложатся все трое, как есть, в одежде, устраивают его между собой. Амон сзади, Акира спереди, обнимают,  чтобы согреть. Дрожь не хочет униматься, и Сейдо напряжен как никогда: что они делают? Зачем? Ему неловко, почти страшно, что все это иллюзия, бред пошатнувшегося разума. Амон гладит его по спине. — Расслабься, станет легче. Дрожь утихает медленно, неохотно, оставляя после себя лишь слабость и пустоту, а потом его до краев наполняет теплом. Оно обволакивает его,  и так легко поверить,  что он нужен... Он сжимает большую ладонь Амона, и слышит невнятное сопение за спиной. — Вы не уйдете теперь? — спрашивает он темноту едва слышно, не надеясь на ответ. Акира, не открывая глаз, проводит рукой по его лицу, задевает веки, нос и губы. — Чтобы потом снова искать тебя целую вечность? Вот уж нет,— говорит она сонно.