Excommunication is the new black

      Джон смотрит на свои часы, медленно отсчитывающие секунду за секундой, на плавно скользящую минутную стрелку и почти неповоротливую часовую. Ждать, снова ждать и ещё немного ждать. Худший из аспектов пребывания здесь. Скука. Отсутствие каких-либо занятий заставляет мириться с постоянно присутствующей вялой сонливостью.       Хоть Библия и Слово Иосифа помогают, он не может читать их постоянно. Он не Иосиф. Не такой верующий, добросердечный, не такой святой как Отец. Он не может бесконечно молиться и перечитывать Священные Писания. В конце концов он всё равно отвлекается, и его внимание рассеивается.       В командном центре снова шумно, люди перешёптываются о чём-то, чего Джон не может разобрать. Хотя он на самом деле не хочет. Они всегда говорят об одном. В жопу Блажь (что-то о накачанных ею обезумевших животных); в жопу Сидов (к сожалению Джона — не буквально, это было бы куда веселее); а вы слышали о (какой-то мелкой проблеме) в (какой-то глуши); а давайте попросим помощника шерифа разобраться с (будто ему нечем заняться, кроме систематического уничтожения имущества семьи Джона). — Привет, — помощник Пратт подходит к решётке, держа в руках ложку и металлическую миску, накрытую крышкой. — Мы с Салагой сейчас уезжаем, и я решил убедиться, что тебя покормили. Нельзя же руководить спасательной операцией на пустой желудок.       Это звучит по-доброму, дружелюбно и непринуждённо — если бы не резко контрастирующая монотонность и застывшее в безэмоциональной маске лицо.       Джон встаёт и забирает миску. Она небольшая, свободно проходит через окошко в решётке, холодная, но приятно тяжёлая. Он действительно проголодался. Неожиданно… мило со стороны Пратта. — Спасибо. — Давай наручники сниму, — говорит он.       Джон ставит миску на ящик и протягивает руки. Пратт кивает ему с ухмылкой и вешает наручники к себе на пояс. Джон возвращается к ящику и поднимает крышку. Ложка застывает на пол-пути к миске.       Несколько мгновений уходит на осознание того, что именно лежит перед ним. Коричневые куски в каком-то желе, мерзком сероватом налёте. С очень характерным запахом — им пропитался воздух в Центре помощи ветеранам с тех пор, как там обосновался Иаков.       Собачий корм. Омерзительные, дешёвые собачьи консервы. — Ты издеваешься? — спрашивает Джон, глядя на Пратта, который стоит, скрестив руки на поясе. — Не-а, — Пратт без тени эмоций наклоняет голову, словно наблюдая за забавной зверушкой. — Я не стану это есть, — Сид кривится от гнева и отвращения. Что он себе позволяет? Как он посмел?! — Тогда останешься голодным. — И хорошо, — отрывисто бросает Джон, с силой хлопая крышкой по оскорбившей его миске и отталкивая её от себя. — Знаешь, дней через восемь это будет выглядеть очень аппетитно, — Стэйси достаёт раскладной нож и начинает лезвием чистить ногти. — И тогда ты скажешь мне спасибо. — Через восемь дней меня здесь не будет, — Джон подходит ближе к металлическим прутьям, сжимает их и сверлит взглядом Пратта, надеясь, что тот сейчас упадёт замертво. Тот не падает. — Продолжай заблуждаться, — он смотрит своим немигающим пустым взглядом на Джона и вздыхает так, словно это его здесь мучают. — Я просто присматриваю за тобой, Джонни. — Не смей меня так называть! — рычит Сид. Так могут говорить только его братья, и Пратт точно не один из них — дерзкий, высокомерный, злобный маленький ублюдок.       Кто-то кричит внизу и дверь в командный центр глухо лязгает: — …но, Пратт, да где ты, чёрт возьми? Время ехать! — у Салаги уставший голос. — О, — Пратт приподнимает брови, — похоже, мне пора. Ещё увидимся, Джонни.       Глаза застилает кровавая пелена. Джон вскидывает руку сквозь прутья, но не успевает схватить Пратта за плечо. Он выплёвывает ругательства и оскорбления, которые только приходят в голову, пока Стэйси идёт к выходу. Он не отвечает, но Сиду слышно, как тот тихо и жестоко смеётся, прежде чем хлопнуть дверью. У Джона не остаётся ничего, кроме тишины и неизрасходованной ярости, текущей по венам.       Он вопит от бешенства и когда это не помогает, он хватает миску и бросает сквозь окошко в решётке. Она отлетает, почти удовлетворительно звякая о перила, а собачьи консервы разлетаются по проходу.       Если бы он сейчас был на ранчо или в любом из убежищ своей семьи, рядом бы уже выстроились верующие, жаждущие помочь своему Вестнику справиться с праведным гневом. Стоило бы Джону повысить голос — и Пратт был бы обречён. Его, вырывающегося и кричащего, отволокли бы куда-нибудь на исправление, где Джон показал бы, в чём тот ошибся. И когда всё это закончится, он сделает именно так.       Это не помощник шерифа Пратт убьёт Джона Сида. А Джон Сид убьёт помощника шерифа Стэйси Пратта.       Когда Салага наконец присоединится к Отцу, когда гнев Иосифа утихнет и Джон будет прощён… тогда он и нанесёт удар. Он будет душить Пратта до тех пор, пока не увидит страх в его глазах, а потом прирежет его. Или закуёт в кандалы и оставит в кромешной тьме, пока Пратт не станет молить о прощении, полумёртвый от голода и обезвоживания, покрытый своей мочой, дерьмом и Бог знает чем ещё. Тогда Джон смилостивится и подарит ему освобождение. Ненадолго. Или он будет избивать его, пока не почувствует удовлетворение, а затем раздавит ему кадык лучшей парой своих ботинок. О, возможности безграничны. Абсолютно, совершенно безграничны.       Проходит почти час, прежде чем шериф поднимается по лестнице и хмурит брови при виде беспорядка. — Уже пора? — спрашивает Джон. Он добрых двадцать минут лежал на койке, пытаясь успокоиться и унять бешенство. Результат неоднозначен. Шея и плечи всё ещё гудят от напряжения, но он хотя бы больше не мечется в ярости по своей камере.       Иосиф всегда говорил, что у него слишком буйный темперамент, он слишком вспыльчивый и это отпугивает людей. Он не может сейчас себе позволить этого — нет, ему нужно сблизиться с этими жалкими грешниками, привлечь их на свою сторону. Нет ни единого шанса, что он заставит их относиться к нему хорошо, но можно постараться сделать так, чтобы они не ненавидели его. Поэтому важно сохранять спокойствие, несмотря на все препятствия на этом пути. Это трудно. Очень трудно. Особенно со всеми этими тупыми, высокомерными и нечестивыми ничтожествами, которые пытаются вывести его из себя — такими, как помощник шерифа Пратт. — Почти, — отвечает Уайтхорс. — Тебе придётся убрать этот беспорядок, когда мы закончим. — Пратт уберёт, — спорит Джон. — Он пытался накормить меня собачьим кормом! — Неужели? — Уайтхорс выглядит удивлённым, словно не знал. — И он разбросал его по полу? — Нет, — отвечает Сид через секунду. Как бы ни было соблазнительно приписать это Пратту, шериф больше оценит честность. — Это я. — Тогда тебе и убирать, — как ни в чём ни бывало говорит шериф. — Без возражений. Родители не учили убирать за собой?       Родители научили его многому. Тому, что он никчёмен и жалок, тому, что он заслужил каждый синяк и каждый момент своих страданий, тому, что глубоко в его сердце скрывается зло, тому, что ненависть кроется под каждым миллиметром его кожи. Но ни в одной из их извращённых жестоких лекций не было ни слова про уборку. Вокруг всегда было полно служанок и домработниц, которые готовили и убирались. А позже появились верующие, пытающиеся порадовать своих спасителей всеми возможными способами.       Джон ничего не говорит шерифу, просто встаёт и протягивает руки. Уайтхорс застёгивает наручники и ведёт его вниз по лестнице. Стол с планами и схемами подвинули ближе к тому, на котором стоит рация. Бёрк уже сидит рядом, сжимая штатив капельницы так, словно от этого зависит его жизнь, и пялясь во все глаза на Джона. Тот игнорирует его и садится справа между столами на расхлябанный раскладной стул, на который ему указывает шериф. — Когда мы закончим с этим и ты приберёшься, я принесу тебе что-нибудь получше, — говорит Уайтхорс так, словно всё, что они ели в эти дни, и было тем самым «получше». — И я поговорю с Праттом. Этого не повторится.       Лучше бы не повторялось, думает Джон, перекладывая планы в более логичном порядке: верхние уровни — наверх, нижние — вниз стопки. На столе валяется горстка фишек и фигурок, явно украденных из каких-то низкопробных шахмат. Он выбирает две фигуры, сделанные из дешёвого белого пластика: ладью для Салаги и безымянный изогнутый кусок дерьма — пешку — для Пратта. Осторожно ставит их у входа в бункер. — Если облажаешься, — говорит маршал Бёрк, пододвигаясь ближе и обнажая зубы в оскале, — я убью тебя. — Если ты убьёшь меня, то как же тогда вернёшься к моей дорогой сестричке? — насмешливо хмыкает Джон и целых десять секунд Бёрк выглядит так, словно собирается перелезть через стол и собственноручно задушить его. К счастью, он этого не делает. — Для справки, — замечает совершенно не впечатлённый этой сценой шериф, — именно это имел в виду Салага, когда говорил тебе не быть занозой в заднице.       Джон пожимает плечами.