Excommunication is the new black

      Как только они получают подтверждение, что переполненные грешниками фургоны Мэри Мэй и пастора Джерома доехали до Фоллс Энда, и что помощники Хадсон и Пратт тоже благополучно добрались, Уайтхорс выключает рацию и поднимается на ноги. — Идём, — говорит он Джону и, соблюдая своё обещание, заставляет его убирать разбросанный собачий корм. Шериф достаточно добр, чтобы выдать Сиду тряпку, ведро, бумажные полотенца и целлофановый пакет, в который следует положить остатки корма и миску. Даже снимает с него наручники, прежде чем уйти делать своё Бог знает что.       Зато рядом остаётся Бёрк, и на его ремне висит новенький электрошокер. Он сидит на стуле, привалившись к стене, и ждёт момента поиздеваться над тем, как Джон убирает. Случай представляется. — Ты вообще тряпку когда-нибудь в руках держал? — спрашивает Бёрк с блеском в глазах, который свидетельствует о том, что он в курсе, что ответ — «нет». Это явно не предложение помочь, он просто продолжает насмехаться.       Джон не отвечает, продолжая возить тряпкой по бетону, размазывая мыльную воду. К полу присохли кусочки корма и желе, которые бесят тем, что совсем не хотят отмываться и сводят на нет всего его усилия. — Выжми тряпку, на ней не должно быть лишней влаги, — появляется Уайтхорс с накрытым подносом в руках. — Эта грязь не отмоется просто холодной водой, даже со всеми чистящими, которые я туда налил. Но всегда можно потереть посильнее.       Уайтхорс обходит лужу с ароматом сосны и ставит поднос в камере Джона. Тот недовольно скрипит зубами и отжимает тряпку. Убирать сложнее, чем он думал. Плечи начинают болеть из-за непривычной позы. Пожалуй, он не будет больше так ругать последователей за то, что они плохо вымыли окна или недостаточно натёрли паркет. Возможно, он даже предложит им кофе после работы. — Ты хоть раз в жизни работал? — Джон открывает рот, чтобы напомнить Бёрку о своей блестящей адвокатской карьере, но маршал его перебивает. — В смысле, по-настоящему работал. Руками. Нет, так ведь? Это видно.       Джон цокает языком и начинает тереть немного энергичнее. Уайтхорс был прав — присохшие куски лучше оттираются, когда тряпка не такая мокрая. Он снова полоскает тряпку в ведре и почти досуха отжимает. — Это всегда делал кто-то другой, да? Убирал за тобой и всё такое. Это очевидно. Ты хоть раз заходил на кухню? Хоть раз? — наседает Бёрк.       Несколько раз на самом деле. Каждый раз, когда приёмные родители избивали его, это происходило на кухне. Видимо, чтобы было легче оттирать кровь. После этого был колледж и его столовая, а после колледжа — собственная домработница, которая занималась уборкой и готовкой. Когда в его дом в Роме переехал Иосиф, который настоял на том, что лично будет готовить для воссоединившейся семьи завтраки и ужины, Джону опять не пришлось этого делать. А затем появилась ретивая и готовая на всё команда верующих.       Однажды он даже попробовал готовить самостоятельно — обычные макароны с сыром, из-за которых Сиды стали объектами для насмешек на чаепитии у Ника и Ким пару лет назад. Больше он и не пытался готовить. Кухни… пугают.       Джон не озвучивает свои мысли. Просто равнодушно мычит и продолжает работать. И когда он считает свою работу выполненной, смотрит на шерифа, который стоит рядом с его камерой. — Этого достаточно? — Если честно, то нет, — отвечает Уайтхорс, — но я вижу, что ты хорошо постарался. Закончим на этом. — Как думаешь, может, поставить его на уборку? — спрашивает Бёрк с мерзкой ухмылочкой. — Пока он торчит в камере, нам от этого никакой пользы. А практика творит чудеса.       Уайтхорс, похоже, обдумывает это всерьёз. Тьфу. Маршал хихикает и идёт вниз по лестнице — очевидно, выносить мозг кому-то ещё. Он тяжело опирается на перила и штатив капельницы. Интересно, сколько ещё Блажи осталось в его крови — насколько глубоко Вера вонзила в него свои когти. Джон оставляет тряпку в ведре и разворачивается к камере. — Заходи, — говорит шериф и, разумеется, Джон подчиняется. У него нет выбора.       Когда дверь закрывается, Уайтхорс медлит, словно хочет что-то сказать. Он пристально смотрит на Джона, будто бы пытаясь разглядеть его душу.       Джон не обращает на это внимания, рассматривая еду. В этот раз она не имеет ничего общего с собачьей — слава Богу, — но она всё ещё ужасна. Хоть и почти тёплая. Какая-то рыба, консервированные овощи и пресная переваренная фасоль. В углу подноса стоит блюдце с ванильным пудингом. В еде нет ничего инородного и вряд ли Уайтхорс хочет отравить его, поэтому он шепчет под нос молитвы, прежде чем приступить к трапезе. — Ты мог всё испортить, — говорит шериф. — Мог завести моих помощников в ловушку. Но не сделал этого.       Да, иначе вы бы меня убили — думает Джон, жуя первый кусок рыбы. Она на удивление хороша. Немного пережарена, но свежая и с хрустящей корочкой. — Спасибо, — продолжает Уайтхорс, — я ценю твоё согласие сотрудничать. Салага, как договаривались, привезёт твоё пальто. Тебе нужно что-нибудь ещё? Вряд ли такой человек, как ты, может довольствоваться настолько малым.       Джон замирает, не донеся вилку до рта. Ему здесь скучно, невероятно скучно, не хватает хоть какой-нибудь активности. Он бы не отказался от многих вещей: от книг, музыки или фильмов, бутылки хорошего алкоголя, возможности уединиться или провести час-другой в компании симпатичной девчонки или парня (которых тут можно пересчитать по пальцам). Больше всего ему хочется выйти из этой камеры — но это требование Уайтхорс явно не выполнит. — Блокнот и пару карандашей, — наконец говорит Джон. — Хочу немного порисовать.       Возможно, он сделает пару набросков новых татуировок, раз уж торчит здесь. А когда вернётся на ранчо, сможет воплотить их на себе. На теле ещё много свободного пространства, для раскрашивания которого ему не хватало вдохновения. — Посмотрю, что можно сделать, — отвечает шериф и уходит.       И снова не остаётся ничего, кроме как ждать.       Джон расправляется с едой, оставляя пудинг на потом. Он проверяет заклеенное ухо — пластырь начинает отклеиваться, так что он моет руки и аккуратно снимает его. Так же аккуратно он прощупывает ухо пальцами, пытаясь оценить масштаб повреждений: мочка не порвалась совсем, а разрыв уже начинает рубцеваться. Скорее всего, когда это всё заживёт, в ухе будет огромная рваная дыра — но оно хотя бы заживёт.       Он усаживается на койке и снова перечитывает Слово Иосифа, с теплом вспоминая, как они встретились с Иосифом впервые, уже будучи взрослыми; вспоминая всю бесконечную любовь и доброту, которые дал ему брат — которую Джон однажды сможет познать снова. Тогда, много лет назад, когда Иосиф зашёл в его кабинет в Джорджии, Джон расплакался. Он плакал так отчаянно, как никогда до этого — вся боль и страдания лились вместе со слезами, впитывались в подержанный пиджак Иосифа, пока тот… просто обнимал его, поглаживая по волосам, словно младшему брату снова пять лет и он боится разлуки с единственным человеком, который относится к нему с добром.       Скоро. Джону просто нужно подождать ещё немного. И тогда (почти) всё будет хорошо.       Погрузившись слишком глубоко в воспоминания, Джон не успевает заметить, когда перед решёткой камеры появляется Салага. А когда наконец замечает, не может отвести взгляд.       Помощник шерифа впервые с тех пор, когда Джон увидел его, улыбается.       Заразительная улыбка во все тридцать два, и несмотря на чёрные круги под глазами, Салага выглядит живым. Полным сил. Совершенно не похожим на того измотанного жалкого придурка, которым он был всё это время. И его грязные руки — в карманах пальто Джона.       Сид хмурится. На подкладке останется грязь, кровь и Бог знает что ещё. Кроме того, это его пальто. Оно не предназначено для ношения всякими Салагами. Оно плохо на нём сидит — слишком узкое в плечах и рукава коротковаты. Лучше бы помощнику его не растягивать. Джон любит это пальто и точно не собирается переживать апокалипсис без него, ни в коем случае. — Теперь понятно, почему оно тебе так нравится, — Салага проводит по лацканам своими мерзкими руками, — оно удобное. Очень удобное.  — Отдай, — требует Джон, просовывая руки между прутьев решётки, но Салага просто делает шаг назад, оказываясь вне досягаемости. Он смеётся — и хоть это раздражает и выглядит как насмешка, в этом нет ни капли жестокости. — Думаю, я оставлю его себе, — отвечает помощник шерифа и Джон не уверен, шутит он или нет. Джон пытается дотянуться, прижимаясь ближе к решётке… чёрт, ещё бы пару сантиметров… — Я сделал всё, что ты просил, — возражает он. — Ну же, сделка есть сделка. Ты же вернул своих друзей, так? — Вернул, — кивает Салага с задумчивым видом. — Но мне бы не пришлось просить тебя о помощи, если бы ты их не похитил. — Я пытался спасти их, — как же он устал говорить это. Надоело объяснять свои мотивы людям, которые не слушают и отказываются понимать. Надоело.       Салага смотрит Джону в глаза — лицо без тени улыбки, лоб нахмурен. — Правда? — спрашивает он. — Весь этот сраный бардак из-за того, что ты пытался спасти людей.       Сраный бардак? Да Бога ради, Салага не имеет права осуждать. Это он жесток. Это он кровожаден. Джон видел отчёты — сначала у себя на ранчо, а потом и на рабочем столе во Вратах. Это Салага уничтожает всё вокруг — и ради чего? Ради удовлетворения своего гнева? — Могу сказать то же самое о тебе, — отвечает Джон, пытаясь сохранить ровный голос. Салага сужает глаза и скрещивает руки на груди. Это он зря сказал. Чёрт. Джон кашляет и торопится объяснить: — Слушай, я понимаю. Я адвокат, я знаю, как работает правоохранительная система. Видишь нарушение — обязан исправить. Я в курсе. Но ты не видишь полную картинку. Не знаешь, чем именно мы занимаемся. — Вы… спасаете людей от апокалипсиса? — Салага не в восторге от разговора, но он всё ещё здесь. Он слушает. А это значит, что красноречие Джона до сих пор работает, как надо. Хорошо. — Я знаю, ты не веришь в это. Чёрт, да когда Иосиф впервые об этом заикнулся, я тоже не поверил. Но он говорит правду. Мой брат — пророк. Коллапс грядёт. Мы хотим спасти всех, кого сможем. — Так вот почему вы похищаете или убиваете каждого не-сектанта, который попадается вам на глаза? — тон Салаги слишком небрежен, Джон уже знаком с таким голосом — слишком бодрый и непринуждённый. Помощник шерифа злится и нужно действовать осторожно, чтобы заставить его понять. — Они не слушают, — возражает Джон. — Поэтому нам нужно применять силу. Если мы спасём их тела, их души откроются нам. — Мгм. И если они не переживут твоё коротенькое посвящение, ты превратишь их в произведение искусства, — качает головой Салага. Он сдёргивает с себя пальто Джона и комкает его, прежде чем просунуть в окошко в решётке. — Очень мило. Очень праведно. — Я проявляю к ним уважение, превращая их смертное воплощение в нечто прекрасное и значимое, — поправляет Джон, забирая пальто, чтобы оно не упало на пол. — Ты проткнул рогами лобок какого-то парня и обклеил его цветами. Не очень уважительно, как по мне. Что это вообще может значить? — Толкование бесконечного цикла жизни и смерти, — отвечает Джон. Салага презрительно фыркает, его лицо искажает гримаса отвращения. — Радуйся своему пальто, — цедит помощник шерифа до того, как Джон успевает продолжить объяснение. И уходит так быстро, словно больше не может находиться рядом. Это совершенно несправедливо. Это Джон должен так от него убегать. Мудак невоспитанный.       Джон закатывает глаза и разворачивает пальто, внимательно его осматривая. Как ни странно, оно чистое — и это хорошо, потому что у Джона точно не будет возможности сдать его в химчистку до начала Коллапса. На подкладке пара комочков засохшей грязи, но они легко стираются. Он надевает пальто, придерживая рукава толстовки, чтобы не собрались гармошкой на локтях. Он сразу чувствует себя лучше — привычный вес на плечах, тяжёлая ткань идеальной длины подчёркивает фигуру и согревает.       Он делает вдох и тут же морщится. Пальто пахнет его любимым одеколоном и машинным маслом, но есть ещё что-то лишнее поверх — множество других чуждых и непривычных запахов. Дешёвое мыло, собачья шерсть, несвежий пот и плохой дезодорант?       Фу.       Его любимое пальто теперь пахнет Салагой.