Пыль дорог Асина

Глупые игры всегда просты: Убей сомненья, сожги мосты. Айрэ и Саруман — Блейн Моно

      Всем известно, что подглядывать невежливо. Особенно за женщиной. Совершенно не имеет значения, что занята она в этот момент совершенно невинным делом, и, пожалуй, ничуть не разозлилась бы, узнав о случайном зрителе. Всё равно это ощущается как-то неправильно: молчаливой тенью стоять на границе видимости, в тени замковой стены — и не иметь сил отвести взгляд.       Во всём была виновата флейта. Гэнитиро намеревался вернуть одолженный на время тренировки юми в оружейную, когда порыв свежего ветерка донес до него первую трель — чистую, как капля дождя, ещё не коснувшаяся земли, и звонкую, как удар кузнечного молота. Острыми лезвиями вилась мелодия вокруг ветвей неувядающего дерева, так, что могло бы подуматься — именно её острые грани отсекают лепестки, пляшущие на ветру, словно хлопья снега.       Во всяком случае, так Гэнитиро представлял это впоследствии, пытаясь объяснить овладевшее им горячее любопытство, которое заставило последовать за мелодией во внутренний двор, туда, где рос Вечноцвет. Ведь не кажутся же обычные мелодии звоном металла, их сравнивают с журчанием ручья, или шелестом листьев, или щебетом беззаботных певчих пташек.       Подойдя к воротам, он порывисто вдохнул уже по-весеннему сладковатый воздух, осторожно заглянул за угол — и замер за мгновение до выдоха, впервые увидев, как танцует леди Томоэ.       Сколько бы лет ни прошло, стоит только закрыть глаза и сосредоточиться, как эта картина разворачивается перед глазами, чтобы сорваться в круговерть движений, звуков, цветов — лепестки на ветру, жесткие темные волосы, изящные запястья, сверкающие глаза на узком женском лице. Вечно живая в кратком воспоминании.       Она танцует, едва касаясь ступнями земли, и кажется — лишь нелепый случай вынудил это невероятное существо жить с людьми, подчиняясь их дурацким обычаям. В каждом жесте таится скупая грация не танцовщицы — воина, и это странно, почти неуместно: слишком мало игры на публику, слишком много того, что можно ошибочно принять за искаженную боевую позицию. Плавность, невероятная скорость, легкость — и нет ничего лишнего, даже самой короткой паузы между движениями, только едва заметные бисеринки пота на висках.       Если бы Гэнитиро попросили описать увиденное, вероятнее всего он бы сказал: совершенство. На тоненькой грани между прекрасным и страшным — может ли просто человек двигаться так? Не за это ли госпожу Томоэ прозвали девушкой из облаков?       Ее танец, в котором каждый жест един с металлическим голосом флейты, отчего-то напоминает короткое мгновение, когда клинок покидает сая и весело скалится в лицо противнику. Но ещё больше — о том, что он увидел несколько лет спустя, глупый мальчишка, засмотревшийся на почти смерть.       — Научите меня!       Томоэ лениво щурится. Руки её скрещены на груди, а взгляд тяжелый, жесткий. Страшно и как-то неловко смотреть ей в глаза; поэтому Гэнитиро очень внимательно следит за иссиня-черной прядью, прилипшей к ее виску.       Этим утром он увидел, как леди из облаков фехтует, и движения её, непохожие на любой другой стиль, виденный у бойцов Асина, показались ему странно знакомыми. Удивительное чувство: словно тень от летящей птицы легла на плечо, и ты уже почти знаешь, что увидишь, подняв голову — но не уверен до конца.       — Почему? — спрашивает Томоэ так же коротко и отрывисто, как он озвучил свою просьбу. Это заставляет Гэнитиро нахмуриться: почему — что? Почему он хочет научиться? Почему она должна научить его?       Это так очевидно, что вопрос кажется ему лишенным смысла.       — Потому что каждый мастер передает кому-то свои наработки, а я могу и хочу учиться, — говорит он сухо, всё ещё не глядя Томоэ в глаза. Наверное, именно поэтому её улыбка застаёт Гэнитиро врасплох.       — Могу и хочу, значит, — почти смеётся она. — Ну ты и наглец. Не смущает, что достойнейшие бойцы Асина, кроме, разве что, твоего деда, будут косо смотреть вслед?       Еретические техники — так шепчут в спину леди Томоэ. Против традиций меча Асина. Противоестественно. Нет, она — чужая, и потому может делать, что пожелает. Но это не для нас, нет, это — чужое… Гэнитиро нравится думать, что и он тоже — чужак, который смог стать частью Асина лишь потому, что его посчитали достойным, почти так же, как самого демона Гёбу.       Наверное, похожим образом поступает его дед: определяет ценность людей и вещей, поместив их на острие меча и отбросив сомнения — свои и, тем более, чужие. Какова ценность Пути Томоэ? Смертоносна ли её техника, страшна ли, прекрасна? Это так очевидно.       — Нет, — говорит Гэнитиро, чувствуя, как в его мысли вклинивается полузабытый голос флейты. Так вот на что была похожа тренировка Томоэ! — Учитель.       — Хорошо.       Может быть, потом она добавляет что-то вроде: это будет интересно. Или чуть жестче: не надейся, что будет возможность отлынивать. Память, неверная, как движение воздуха, уносит прочь ненужные детали, как будто лепестки сакуры, и лишь изредка возвращает их — искаженными почти до неузнаваемости. Бросает в грязь под ногами.       Так несколько лет проносятся перед мысленным взором, хотя Гэнитиро едва успевает моргнуть в краткое мгновение между ударами сердца — с порывом ветра, коротким вдохом, оборвавшейся мелодией.       Всё изменилось: цвет неба у горизонта сплавился в зыбкую весеннюю серость, далёкие облака закручиваются причудливыми бурунами, да и сам горизонт — не тот, не там и не так, словно угол обзора моментально изменился. Или же он, Гэнитиро, стал чуть выше ростом — и лишь потому почувствовал странность произошедшего, что это произошло слишком быстро.       В общем-то, не изменилось ничего существенного.       Удивительным образом новая Томоэ, которую он видит перед собой, ничем не отличается от предыдущей, разве только — бледной тенью на дне тёмных глаз. Едва различимую эмоцию не получается расшифровать и назвать по имени.       Ветер крепчает, и с очередным его хлестким порывом мир враз тускнеет — это солнце скрылось за сизым маревом туч. Надвигается гроза. Она уже ворчит у самого горизонта — тоненькие золотые нити, тянущиеся к вечно неспокойному Вихрю Первоисточника.       Сколько раз за эти годы Гэнитиро приходил в дворик за замком Асина, чтобы смотреть, как молнии расчерчивают причудливыми линиями водоворот облаков? Сколько ещё будет смотреть на них потом, в тщетной надежде понять, когда именно упустил из рук инициативу — то ли очередного сражения, то ли самой жизни? На подобные мысли никогда не хватало времени, и тем более странно, что они приходят в голову именно сейчас, бессмысленные и пустые.       Томоэ стоит перед ним, сложив на груди руки и странно прищурившись, как будто оценивает, и едва-едва, почти незаметно, хмурится. Повторяет, как эхо:       — Вот же упрямец. Почти как… — эту мысль не стоит даже произносить вслух, и так ясно, как кто. Считать подобные сравнения лестными — или же оскорбительными? — Впрочем, не важно. Начинаю думать, что я ошиблась.       — Ошиблись в чём, леди Томоэ? — переспрашивает Гэнитиро со всей учтивостью, которую способен изобразить. Разумеется, он уважает её, как только может ученик уважать учителя, но мальчишеская нетерпеливость так и не ушла окончательно. Не то чтобы она мешала в обучении слишком сильно.       — Ошиблась, соглашаясь тебя обучать, — морщится Томоэ. — Давай, повтори эту свою наработку, и мы посмотрим, что можно с ней сделать. Раз уж ты вытащил меня из замка во время праздника в очередной раз, лучше провести это время с пользой.       Гэнитиро нервно поправляет хват на рукояти катаны и занимает начальную позицию — быстрее, чем успевает подспудно удивиться, что понимает, о чём именно его попросила Томоэ. Каждое следующее движение — отработанное до автоматизма, естественное и привычное, как дыхание, если бы можно было говорить о естественности дыхания смерти.       Ищите безумцев! Карой небес моровые поветрия ещё временами называли, давясь обидой на судьбу, но естественным порядком вещей в мире — никогда, не в здравом уме.       Есть странное искушение: считать, что учебный поединок или продумывание новой техники не требуют каждую секунду помнить про окончание чьей-то жизни, подвешенное на острие меча. Иссин всегда тихонько посмеивался над подобной наивностью мастеров, которые едва ли имели возможность полировать свои расчудесные навыки за пределами школ, и был в этом прав неукоснительной правотой выжившего и победившего. Нет, не так — продолжающего побеждать и расти над собой, даже когда равных его мечу в землях Асина не осталось.       Когда Гэнитиро наносит последний удар в серии «парящей смерти», ему кажется, что он помнит о тяжести жизни и смерти, и вкладывает в свою переработку техники всё, что в неё стоит вкладывать; ирония в том, что кому-то другому всегда казалось иначе.       Где-то за его спиной мрачный, каркающий смех Томоэ сливается воедино с далёким ворчанием грома, и теперь-то, медленно опуская руку с катаной, Гэнитиро начинает смутно осознавать сюрреалистичность происходящего: отсутствие и смазанность деталей, повторение разговоров, неясная тревога на краю сознания, как если бы он забыл что-то важное.       — Мальчик, ты же не бессмертный, — говорит леди Томоэ. Она обошла его и остановилась в паре шагов, напротив, прищурившись с почти угрюмой напряженностью. — Слишком открываешься на последнем ударе, это бессмысленно. Бесполезная трата времени и возможностей.       — Что плохого в готовности разменять риск на хороший шанс сразить противника? Победа должна быть первым и единственным устремлением, — возражает Гэнитиро скорее по инерции, как было во многих подобных разговорах.       Отмахиваться от странных почти воспоминаний, невнятным шумом копошащихся на краю сознания, становится труднее с каждой секундой, как если бы кто-то настойчиво нашёптывал их в самое ухо.       — То, что любой серьезный противник сможет использовать эту паузу в ритме, чтобы ударить в ответ, а второго шанса у тебя, с твоей единственной жизнью, не будет, например? — отвечает Томоэ так же горячо и раздражённо, и взгляд её, даром, что направленный снизу вверх, кажется почти настолько же страшен, как сияющая паутинка пока ещё не покорённых им молний. — Упрямство помогло освоить мою технику, но не поможет заложить основу собственной на пересечении несовместимого. Сколько можно? Как далеко ты готов зайти в своей ослиной неспособности к компромиссам?       «Сколь угодно далеко, — думает Гэнитиро. — До конца».       Первые капли дождя ударяются о плечи и макушку, освежающим ручейком скатываются за пазуху, застилают взгляд. Всё, что он успевает увидеть — тёмные глаза Томоэ, ярко сверкающие на совсем не постаревшем лице, и тень на самом их дне, совершенно несвойственная её несгибаемому духу.       Отблеск его собственных глупых сомнений.       Сонное марево медленно отступает, неохотно освобождая сознание от липкой паутины миражей — теней прошлого, которые только теперь решили напомнить о себе. Час ещё совсем ранний, но короткий отдых принёс неожиданное облегчение, словно бы с плеч свалился приросший к ним лишний груз, стесняющий движения не хуже, чем парадная кираса с ирисами.       Гэнитиро щурится на рассеянный свет, пробивающийся сквозь окно, и ловит себя на том, что слабо улыбается, сам не понимая, чему именно.       Прошедшим вечером он горел мрачной решимостью, почерпнутой в разговорах с разведчиками, упрямым дедом, нахальным мальчишкой, снова разведчиками и замковым интендантом… Едва не устроил демонстративную сцену с возвращением в оружейную родовой стрелы, чтобы поддержать боевой дух.       Это смешно, потому что — как сейчас кажется — ещё слишком рано для подобных жестов. Затяжное ожидание действует на нервы, подталкивая к поспешным решениям и откровенным глупостям. Не то чтобы он не успел совершить достаточное их количество, но нет никакого смысла в горестных вздохах о прочно сложившемся положении, на которое уже никак повлиять не сможешь.       Откуда вдруг берётся такая лёгкость? Может быть, дело в едва слышном шелесте дождя за стеной и запахе далёкой грозы, который пробился в комнату. Досадно: оставленным полям сражений не пойдёт на пользу неожиданная оттепель.       Но это, как и бесконечно многое другое — проблемы едва начавшегося нового дня, который стоит встретить со спокойной решимостью, хотя совершенно точно — без смирения. Что бы он ни принёс.