Бездна взывает к бездне

Azide x Young Lazy — Samurai (Bass) — Не уходи из комнаты сегодня ночью, — Киришима покладистый и без огоньков в глазах. У него нож в кармане, и он поглаживает чехол указательным пальцем каждый раз, когда что-то внутри сжимается протяжной болью. Бакуго оборачивается. Белая майка исходит впадинками у позвоночника, очерчивает рельефные мышцы груди, оголяет накаченные руки. Киришима поглаживает чехол. Ещё и ещё, пока паника в горле, пока у ключиц собрались мурашки. — С чего бы? — спрашивает Бакуго. Он мог бы промолчать, мог ничего не ответить, как делал обычно, но не в этот раз. Киришима наклоняет голову вбок, потому что ответ ясен. И этого недостаточно. Бакуго накидывает мастерку сверху. Когда он закрывает за собой дверь, Киришима всё ещё молчит. На следующий день их уже двое. В лесу по-утреннему холодно, щекочущий влагой туман проникает под одежду, холодит кости, кончики пальцев едва не теряют возможность функционировать. Дальше — больше. Постепенно приходят и другие, кучкуются у упавшего толстого ствола, закуривают, передают один бычок по кругу, потому что Нейто смерть как нравится эта идея. Блёклая свежесть окольцовывает даже сознание. Киришима чувствует, как его чёрная футболка под толстовкой пропитывается холодом и льнёт к телу в поисках жара. Напрасно. Киришима и сам — ледышка, измученно-бледный, такой же прозрачный, но живой, всё ещё живой, и с глазами, похожими на яркое пламя. Он проводит пальцем по тупой стороне лезвия, затем легонько, едва касаясь, проходится по чёрной рукояти. Непреодолимое желание лечь на мокрую траву захватывает его с головой, говорит, что нужно прийти в себя, говорит, что нужно остудить голову. Так всегда бывает, когда заигрываешься. — У него, типа, раздвоение личности? — Придурок, это никакое не раздвоение личности. Это попытка скрыть свою настоящую. Из отражения в зеркале на него смотрит совсем другой человек. С полуопущенными веками, с выпуклыми от напряжения венами на руках. Киришима подбрасывает перочинный ножик тремя пальцами. Иногда он хочет, чтобы тот приземлился ему куда-то в горло. — Эй, Бакуго. Ничего. — Бакуго. Пустота. — Я собираюсь убить тебя, если ты сейчас же мне не ответишь. Никто не играет с такими вещами. Никто, кроме Киришимы. У него в руках новенькие сюрикены — идеально заточенные на обоих концах, небольшие, всего десять сантиметров в длину. Стоит ему только подумать о том, чтобы выкинуть один из них, и он попадёт прямо в лоб Бакуго Кацуки. — Бесполезная хрень. Просто способ повыпендриваться, — и Бакуго принимает игру. Его руки в карманах, он подходит ближе, чтобы шептать на ухо. — Проверь на мне, если хочешь. Проверь, и мы узнаем, сможет ли это убить меня, сможешь ли ты убить меня. Киришима не отступает, но сглатывает. Бакуго чувствует, как сбивается его дыхание, ухватывает, как опускается его взгляд, а затем снова поднимается кверху, туда, где их щёки едва ли не касаются друг друга. Киришима чувствует непонятный жар, и весь холод, что так наэлектризовал его тело, улетучивается. Остаются только искры в воздухе и огонь где-то под рёбрами. И Киришима подносит сюрикен к его горлу, и Бакуго двигается навстречу, касаясь кожей лезвия. И у Киришимы, мать его, встаёт. В лесу ни разу не было слышно ни одной птицы и ни одного животного. В лесу тихо, и лишь разрежённый воздух больно бьёт по лёгким. Изуку вертит свою цепочку пальцем от скуки, а потом снимает её и отдаёт в руки Шото. — Что если мы немного посоревнуемся? — Киришима в замешательстве, но ненадолго. Бакуго даже не смотрит в эту сторону. Он отворачивается, продолжает возиться с одним из своих ножей. Изуку с нажимом повторяет: — Просто поиграем совсем чуть-чуть. На самом деле, я уже давно хотел увидеть, как ты умеешь управляться со всем этим. Ну, знаешь, я сам буду без оружия. — Нет, — отвечает Киришима. — Я не могу себя контролировать во время таких «игр». Ты останешься с глубоким порезом, и это будет проблемно. Изуку улыбается, искренне удивляясь такой самоуверенности. Через минуту они с Киришимой уже стоят друг напротив друга, и Мидория поворачивает свою голову к Бакуго, чтобы произнести: — Не бойся, я не покалечу его. — Конечно, — кивает Бакуго. — Ты его даже не тронешь. Все отходят дальше, Шото заинтересованно крутит в руках тяжёлую цепь, которую Изуку почти не снимает. Сейчас она не нужна — может зацепиться за лезвие и сыграть против него. Бакуго молча складывает руки на груди. Все эти дни что-то внутри Киришимы не давало ему покоя, и это отличный способ выплеснуть все эмоции. Кайбара неуверенно потирает затылок: — Э-э-э. Ну, типа… начали? Изуку наносит удар первым, рассчитывает выбить нож из рук Киришимы. Он ни в коем случае не недооценивает соперника и понимает, что это — самый примитивный способ действия в такой ситуации, хотя, конечно, даже не рассчитывает на то, что Киришима умеет манипулировать ножом в воздухе, поэтому быстро подхватывает его, перебрасывает в другую руку и делает выпад вперёд. Никакого чехла, никаких тренировок. Лезвие оголено, а Киришима даже не думает вести себя так, словно всё это понарошку. Он взмахивает ножом перед лицом Изуку, и, не успей тот отойти на шаг назад и пригнуться, лишился бы глаз за секунду. Бакуго наблюдает, как Киришима отражает удары, как выдерживает натиск лодыжки Мидории всего лишь одним локтём, как разворачивается и метит остриём куда-то в печень, но Изуку слишком ловкий и прыткий, он легко может изловчиться и вынырнуть даже из самой безвыходной позиции. Его рефлексы натренированы до максимума, он действует почти на стопроцентном автопилоте. Он улыбается, потому что ему блядски весело, он не в себе, абсолютно не в себе. И, тем не менее, он не может достать Киришиму. Ещё ни разу ему не удалось нанести хотя бы один удар. Киришима движется непредсказуемо и быстро, он управляется с ножом не просто хорошо, он управляется с ним идеально. На его лице ни толики эмоций, на его лице полуопущенные веки и огонёк вместо зрачка, сияющий холодной решительностью. Он знает, что Бакуго смотрит, но в его голове совсем нет мыслей, он позволяет оружию направлять себя, подсказывать себе. Одного быстрого взгляда на Бакуго хватает, чтобы понять, что к чему. Изуку думает — нет, это невозможно, всё не могло быть одной большой задумкой. Потому что Бакуго хоть и гений, но не настолько, он не мог быть таким дальновидным, не мог всё продумать наперёд. Но он продумал. Он, мать его, выдрессировал этого пацана, а Киришима этого даже не заметил. И всё это настолько до абсурдности смешно, что остается лишь молча восхищаться и продолжать подыгрывать. — М-м, синдром маниакальной привязанности? Всепоглощающая любовь… Нет, — Изуку смеётся как-то хрипло и тихо. — Опасное явление, которое приходит под видом сильного увлечения и доводит мечущийся мозг до сумасшествия, до безумия. Ты хочешь сделать из него собачонку, подавить его, приручить. Весь мир превратится для него в одну точку, и эта точка — ты. Будешь управлять им, использовать в своих целях, доводить, выводить. Не отвечать ему, игнорировать, — и он начнёт потихоньку сходить с ума, начнёт ослаблять защиту, и тогда ты выудишь наружу то, чего так желаешь: ту его сущность, что заставляет кровь застывать в твоих жилах. Но есть одна проблема. Киришима переворачивает нож в своих ладонях, меняя захват. Изуку бьёт ногой с разворота, но успевает отскочить прежде, чем лезвие забьётся в его бок. Бакуго прерывисто выдыхает и неосознанно касается пальцами своей шеи. — Какая, нахрен, проблема? Понимая, что сейчас произойдёт, они оба останавливают удар. Нож тормозит всего в нескольких сантиметрах от горла Мидории, кулак едва не касается носа Киришимы. Сбитое дыхание одерживает вверх, адреналин достигает финальной точки, обдаёт жаром грудь, сжимает сердце колючей болью, заставляет руки подрагивать мелкой дрожью. Слишком большое количество, от которого начинает гудеть голова. Киришима отстраняется, убирает нож. Мидория довольно похлопывает его по плечу. — Чтобы провоцировать его, нужно, как минимум, не сходить по нему с ума. Киришима едва понимает, что происходит. Его сердце бьётся так быстро, что ощущение, возникающее в груди от разливающегося жара, похоже на тревожность, похоже на предвкушение чего-то необъятного и пугающего. Бакуго здесь. Тянет за руки, царапает короткими ногтями. Хватает трёхсекундного взгляда в глаза, чтобы из растерянной овечки Киришима превратился в того, кто срывает с Бакуго рубашку, и мелкие пуговицы падают на пол одна за одной, потому что ему так необходимо вцепиться зубами в плечо, провести языком по ключицам, заставить Бакуго зарычать от горячего наваждения, собравшегося в поджилках. Киришима не задаёт вопросы, Бакуго не собирается распинаться на диалог. Это просто случается. Злость, агрессия, жар концентрируются в одно единственное чувство, которое сносит крышу и звенит в ушах. Он впечатывается ладонями в стену, зажимает в неё Киришиму, отдёргивает за волосы. Три секунды, — снова три секунды горячего дыхания у шеи, возле подбородка, у мочки уха — и ноги едва не подкашиваются. Киришима хватает его за плечи, делает выпад вперёд и валит на пол. Растерянность и желание смешиваются воедино, создают адовый коктейль вожделения, Бакуго едва не цепляет собой сложенный у стены теннисный стол. В подсобке, где хранится спортивный инвентарь, особо не разойдешься, но это единственное доступное место. Киришима нависает сверху, зажимает коленями предплечья Бакуго и лишает его какой-либо возможности высвободить руки. Он дышит сбито, окидывает звериным взглядом, цепляется за оголённое плечо и вытаскивает нож из кармана. Идеально вычищенное острое лезвие поблёскивает в тусклом свете старой лампы, приделанной к потолку тонким проводом. Киришима упирается ладонью в пол, наклоняется ближе, позволяя почувствовать своё взволнованное дыхание. Это не попытка опьянить или возбудить, но это работает. Бакуго издаёт глухой рык, почти неслышный, но уже через секунду в бёдра Киришимы сквозь оттопыренную ткань джинс упирается налитый твёрдый член. Бакуго облизывается, высовывает язык, позволяет Киришиме действовать. И Киришима действует — касается подушечками пальцев влажного горячего языка, скользит дальше, поддевает кончик. В какой-то момент Бакуго смыкает губы, обводит пальцы языком, посасывает их, приподнимая голову, чтобы захватить с основания. Киришима открывает его рот, снова проводит по выпяченному языку и приставляет к нему кончик ножа. Он не ожидает от Бакуго никакой реакции, не ожидает ничего, что могло бы удивить, но Бакуго высовывает язык ещё больше и облизывает основание ножа, не соскальзывая к лезвию. От неожиданности Киришима ослабляет хват коленями, и это выходит ему тотальной ошибкой. Бакуго освобождает всего одну руку, но уже умудряется скинуть с себя Киришиму, вцепиться железным хватом ему в затылок и уткнуть носом в холодный пол. Он нависает сверху и горячо дышит прямо в ухо. Киришима слышит, как брякает пряжка чужого ремня. Он исходит истомой — необузданной и горячей, как лава, он открывает рот шире, чтобы иметь возможность захватить побольше воздуха, он чувствует, как вставший член заставляет его оттопырить бёдра, а затем заёрзать по твёрдой поверхности. Он издаёт измученное «нгх», и это становится последней каплей. У Киришимы выпадают из карманов несколько сюрикенов, когда Бакуго стягивает с него штаны, и он отталкивает их в сторону, чтобы ненароком не напороться. Рука с затылка скользит к волосам, отдёргивает их и вжимает обратно. В какой-то момент Киришима перестаёт осознавать всё на свете — не думает о презервативах, смазке, предварительной растяжке, не думает ни о чём. До тех пор, пока Бакуго Кацуки не говорит ему куда-то в щеку: — Ты дрочил, думая обо мне? Проникал в себя, думая обо мне? Она не выглядит как то, чему нужна подготовка, — и в подтверждение проникает внутрь одним пальцем, скользит медленно и податливо, будучи смазан всего лишь слюной. Второй заходит так же, Киришима еще не чувствует боли и дискомфорта, но его налитый член требует внимания, и всё, что ему остаётся — обхватить его рукой, пока Бакуго возится сзади. Ему не стыдно, что его уличили в подобном, он вообще не способен чувствовать стыд. Бакуго входит, Киришима перестаёт осознавать вообще что-либо. Протяжный стон слетает с его губ — мокрый, влажный и громкий. Бакуго шипит и наклоняется ближе. Он стонет, но приглушённо, больше рычит, чем дышит. Только теперь Киришима ощущает слабую жгучую боль, но всё равно подается бёдрами навстречу, потому что желание подавляет любые болезненные ощущения. Он стонет его именем, выгибает спину, дрочит свой член, пока Бакуго трахает без остановки, кусает плечи, целует где-то за ухом. БакугоБакугоБакугоБакугоБакуго. Киришима вспоминает всё: горячий влажный язык, остриё ножа на мягком кончике, слюну на пальцах, стекающую вниз по ладоням. Бакуго трахает его без остановки, Бакуго стонет, Бакуго закусывает губы, Бакуго видит слюну, стекающую с губ Киришимы, и хочет кончить. Не. Сходить. По. Нему. С. Ума. — Блядский Киришима. Блядский, блядский Киришима, — шипит он, и Киришима под таким напором изливается в собственную ладонь. Его колени подрагивают, голос срывается на полуслоге. На полуимени. И Бакуго кончает вслед за ним. Обмякает, хватается за объятия из последних сил, целует в податливые губы — нежно, мягко, словно злость никогда не проскакивала в его натуре. Падает рядом, дышит и дышит, пока кругозор не перестаёт плыть. Приглаживает волосы пятернёй, подхватывает один из сюрикенов, кидает их в стену напротив. Голос приглушённый, мягкий, забирается под самые кости и согревает ласковым тоном: — Хренов самурай. Ты просто хренов самурай. Неужели я просто потерял рассудок? Киришима тянется вперёд, но Бакуго впечатывает его обратно и выдыхает прямо в губы: — Я потерял блядский рассудок из-за тебя, — и Бакуго смотрит в его глаза, пока Киришима просто не закрывает их, подаваясь вперёд для очередного поцелуя.