In Love with Useless

Цвет неба был нереальным, будто в компьютерной игре. Алый, розовый, предзакатно-багровый. Синий, лиловый, белесо-голубой - такой бывает, когда облака трусливо сбегают с небосвода в полдень, отказываясь дать раскаленной земле внизу хотя бы немного тени и влаги. Жарища стояла соответствующая, легкий ветер почти не разгонял слои прогретого воздуха, которые ощутимо давили сверху, как невзбитое перьевое одеяло. Двигаться не хотелось, не хотелось даже моргать лишний раз – солнечные очки, его неизменный аксессуар, куда-то подевались, а без них он мог только щуриться слезящимися глазами, как крот. Приятного мало. Все же подняв руку – та плохо слушалась, будто стала желейной, - чтобы на веки упала спасительная тень, он повернул голову вбок и скосил глаза влево, к покатому горизонту, куда, судя по пылающему оттенку на облаках, скоро должно было упасть жестокое светило. Стоп. Цуккеро заставил вяло текущий поток мыслей ни о чем притормозить и попытался сосредоточиться. Получалось с трудом. Что-то ведь определенно было не так с этим местом. Солнце не может одновременно заходить и стоять в зените. Или все дело в дерьмовом зрении? Он попробовал привстать, но с первой попытки ничего не получилось. Ощущения тела медленно возвращались к нему по одному: онемевшая от долгого лежания на твердом спина, затекшая шея, взмокшие от пота волосы прилипли к вискам и лбу. Задергалось веко. Он слепо пошарил ладонью возле себя, пытаясь найти все-таки очки, но нащупал лишь гладкие деревянные доски. Касаться прогретого солнцем дерева было приятно - ровно до момента, когда вдали послышались резкие вскрики чаек. Как же он сразу не догадался? Это яхта. Та самая, на борту которой он наивно полагал разделаться с бандой Буччеллати по-быстрому. Идеальную он задумал ловушку, даже Сале нехотя признал это. Ребра и спина с готовностью заныли, словно ждали, когда он вспомнит про удары и пинки нескольких пар ног. Вспомнит про леску, очки и треклятый танец. Ублюдки. Ничего, Сале задаст им жару. Цуккеро наконец сел и, прищурившись от яркого света, обвел взглядом корабельные снасти, дверь в трюм, лязгающие о мачту металлические крепления для тросов, лениво колышущиеся паруса. Над палубой нестерпимо блестела почти идеально гладкая поверхность моря – и никакой земли. Живописные утесы Капри уже должны быть в пределах видимости. Чайки не летают в открытом море... Он сглотнул - во рту было сухо, словно туда затолкали ком промокательной бумаги. Капли пота, текущие со лба по переносице, стали холодными. С мелких паршивцев, которые возомнили себя крутыми головорезами, сталось бы забыть бросить якорь возле причала, и яхту могло отнести в открытое море. Хоть бы радио работало… Нет. Дело было не в этом, что-то не складывалось, не давало ему покоя, но мысли ворочались неохотно, раскручивались медленно, неровными рывками, как заржавевшая пружина в старых часах. Ещё раз крикнула чайка, но сколько Цуккеро ни вертел головой во все стороны, так и не смог ее разглядеть. Затем догадался посмотреть вверх, и внутренности разом застыли, пустой желудок сжался, подступив к самому горлу. Солнца не было. Палубу заливал яркий свет, предметы отбрасывали тени - включая его скрюченную фигуру. Но солнца не было. Следом тут же пришло осознание, что в творящейся вокруг чертовщине было еще кое-что, что не вязалось с реальностью. Цуккеро вспомнил, что ребята Буччеллати, закончив с допросом (как он думал тогда - ненадолго), связали его и бросили в трюм. Именно там он очнулся уже ближе к вечеру злополучного дня - с разбитой рожей, ноющими боками и практически слепой на один глаз. Одежда на плече пропиталась кровью из головы Сале, который лежал рядом в ещё более потрепанном виде. Напарник пришел в себя только на следующий день - уже в больнице. Цуккеро провел тогда у постели Сале почти всю ночь - улизнул из своей палаты практически сразу, как узнал, куда того отвезли после операции. Ждал, пока тот очнется, с нарастающим каждый час до рассвета чувством тревоги. И вины. Было отчего считать себя виноватым: Сале нашел его на пристани, когда уже поздно было отступать, чтобы придумать другой план. Если бы все пошло, как они задумывали, Цуккеро взял бы большую часть риска на себя – Soft Machine был идеален для засады и захвата заложников. Но вышло все с точностью наоборот: Буччеллати возмутительно быстро раскрыл его трюк и отправил в нокдаун. Сале пришлось импровизировать. Марио хотел сказать, что не выдал его под пытками, просто им не повезло нарваться на чересчур везучих и сообразительных паршивцев. Боялся, что Сале ему не поверит. Или вообще не выкарабкается – вдруг пуля повредила в его мозгу что-то важное. Вдруг он не сможет говорить или не узнает своего напарника? Или вообще останется овощем? Пассионе о нем не позаботится – не после того, как они решили присвоить сокровища Польпо. Скорее, отправит киллера из Ла Сквадры по их жалкие души. От этих мыслей бросало в холодный омут отчаяния и паники, он то торговался про себя с высшими силами, выставляя в качестве лота свой здоровый глаз, - лишь бы все закончилось хорошо, то замирал в ступоре, уставившись на кардиомонитор. Им повезло. Сале очнулся к обеду и молча метнул в голову Цуккеро подушку – а ведь мог и стоящий на тумбочке стакан с водой. И даже больной глаз высшие силы решили вернуть ему почти зрячим. Но главное – Сале хоть и злился, но верил ему. На радостях Цуккеро тогда чуть не наговорил лишнего, но облегчение длилось недолго. Сале мучился от головных болей, а денег, которых хватило бы на реабилитацию и хорошего врача, у них не водилось и в самые лучшие времена. Поэтому Цуккеро нагло обчищал римские аптеки, прекрасно понимая, что рано или поздно на это обратит внимание Семья. Которая в целом пока что не особенно спешила с возмездием за предательство. Они гадали, в чем же дело, надеялись, что все забудется. В конце концов, любой на их месте потерял бы голову от такого количества денег. Да и кому они теперь могут угрожать? Но Босс не забыл их. Первые пару месяцев после чудесного «разоблачения» у него просто руки не доходили, чтобы разобраться с теми, кто точно знал, что вовсе он не Босс. И никогда им не был. Да, лучше бы высшие силы забрали оба его глаза… Цуккеро снова прилег прямо на палубе и закинул руку за голову, чтобы затылок не лежал на твердых досках. В конце концов, что бы за хрень здесь ни творилась, он хотя бы не связан, его не ждут побои и пытки, он не ранен и не страдает от боли. Может, хотя бы раз за целую вечность ему решил присниться хороший сон. Волны лизали борта яхты, лучи невидимого солнца пригревали - можно было просто закрыть глаза и притвориться, что он на отдыхе, на каком-нибудь жутко пафосном курорте для богачей. Представить, что яхта его собственная, под спиной удобный шезлонг, стоит немного протянуть руку вперед, и в ней тут же окажется бокал с холодным шампанским, влажный от капель конденсата. Ну а чтобы другая рука не скучала без дела, он попробует убедить себя, что она обнимает напарника. Острые плечи, тонкие, но сильные загорелые руки, выступающие под тканью майки ребра – это он не променял бы на объятия всех супермоделей мира, которых любил упоминать вслух, в тщетных попытках отрицать очевидное. Цуккеро чувствовал, как горят от смущения щеки и уши, но Сале здесь не было, так что некому будет и осудить его за лицемерие. Кроме него самого. - Ну и чего ты лыбишься?.. Знакомый голос прозвучал откуда-то сверху и справа, словно говорящий находился возле входа в трюм, а не у него под боком. Цуккеро вздрогнул и открыл глаза. Думал, что проснется у себя в машине. В тюремной камере. В особняке нового босса. Может, в больнице – вдруг все, что было после, просто приснилось ему, и они с Сале никуда не убегали?.. До Цуккеро вдруг дошло, что он не помнит ни единой детали побега. У них вообще вышло? Они теперь в безопасности? Может, добрались до Монако, как хотели, и его голова просто перегрелась на солнце во время морской прогулки? Он решился взглянуть на Сале – тот выглядел вполне реальным. Молча стоял возле мачты, ухватившись рукой за трос. Ветер гулял в прорезях свободной белой майки, перебирал рыжие пряди… Глубокий медно-красноватый цвет, который Цуккеро наблюдал всего раз за время их совместной работы – как-то им больше года пришлось жить на севере Франции, занимаясь одним дельцем Пассионе. В Италии волосы Сале выгорали почти до полной желтизны еще в марте, становились жесткими и сухими, что неизменно повергало того в раздраженное настроение, особенно по утрам, когда нужно было соорудить из «соломы» на голове некое подобие прически. Цуккеро захотелось узнать, какие они на ощупь сейчас. Наверное, мягкие, чуть влажные и оттого тяжелые. И пахнут морем. Он встал, поразившись тому, с какой легкостью мимолетный порыв стал импульсом к реальному действию. Раньше столько усилий требовалось для того, чтобы Сале не догадывался о его настоящих желаниях. То есть, обо всем тот догадывался, конечно, - Цуккеро был далеко не так хорош в конспирации, как ему нравилось думать, - но виду не подавал. Это была такая игра, в которой каждый усиленно пытался доказать, насколько другой ему безразличен, давая понять, что у них куча других вариантов, и выставляя напоказ свои победы на поприще секса. Пустые ничего не значащие связи. Временами система давала сбой, когда кто-нибудь из них переходил границу, а другой чувствовал себя слишком злым и уязвленным. Тогда они ссорились из-за первой попавшейся глупой мелочи – пробитого колеса, мусора, который кто-нибудь из них забыл вынести, геля для волос, остатки которого какая-то сволочь выгребла со дна банки без остатка, не оставив другому. Обмен гадостями как-то незаметно перетекал в злые поцелуи, больше похожие на укусы. В итоге все заканчивалось сексом – бурным и страстным, и на пике удовольствия Цуккеро казалось, что все же ясно как день, он не мог и не пытался скрыть обожание в своем взгляде, видел дикую смесь нежности и восторга в расширенных зрачках Сале. Это было признание. Неужели этого было недостаточно? Но наутро они неизменно не смотрели друг другу в глаза и притворялись, что ничего не было. Раньше это всегда заставляло увязать в отчаянии и беспомощности, которые захлестывали с головой, лишая опоры под ногами, и чтобы заглушить эти неудобные чувства, он напивался и шел в ближайший клуб, где знакомился с первой попавшейся женщиной, имени и лица которой не помнил на следующий день. Когда наутро он заявлялся в их общую с Сале квартиру, там его ждали ледяное молчание и полный презрения взгляд, так что он тут же жалел о содеянном. Чувство вины постепенно перевешивало гордость, и через пару дней он был почти готов молить о перемирии, чтобы поговорить наконец по-человечески. Но так никогда и не решался действительно сделать этот проклятый крошечный шаг навстречу. За это время Сале доходил до собственного предела, после чего, оглушительно хлопнув входной дверью, демонстративно пропадал на пару ночей – ужасных ночей, где Цуккеро часами мерял шагами гостиную, сначала злился, потом жалел себя и напивался до скотского состояния. После Сале возвращался – бледный от недосыпа, с темными тенями под глазами и – что подтверждало худшие подозрения Цуккеро о том, чем он занимался все это время, – лиловыми засосами на шее и синяками на боках и худых бедрах. Постепенно, очень медленно, напряжение спадало, и чтобы не рехнуться, они оба с облегчением возвращались к спектаклю под названием «мы просто напарники» - до следующего раза. Рутина. Замкнутый круг. Но здесь, в этом чудном месте без солнца и определенного времени суток, все, что раньше мешало открыться, как будто исчезло. Цуккеро четко и ясно видел, в чем же было дело, что вставало между ними, как невидимая и непроницаемая стена. Стыд и страх. Признаться в чувствах значило показать свою уязвимость, но если живешь и работаешь в банде, недоверие ко всему и всем становится твоим спутником, который следует за тобой везде – в бизнесе, в драке, в любви. Покажи свое мягкое место кому-нибудь – и в него обязательно ударят. А Цуккеро точно был не из тех, кто способен долго сдерживаться; боже, дай ему волю, и он бы выражал свою любовь везде, при любом удобном случае, как глупый доверчивый щенок. Наверняка пытался бы поцеловать Сале в публичном месте или же взять его за руку. Однозначно затеял бы драку с мускулистым парнем в пляжных шортах, который жил по соседству и частенько пялился на задницу его напарника. Предложил бы Сале уехать подальше, сбежать на край земли, чтобы не сдохнуть в один прекрасный день, как Бонни и Клайд, в какой-нибудь перестрелке. И это неотвратимо поставило бы их жизни под угрозу – все слышали, что стало с Джелато и Сорбетом. Романтике не было места в их жизнях, в нее можно было только играть, старательно скрывая ее под слоями похоти и деланного безразличия. Что-то подсказывало Цуккеро, что игра наконец окончена. Но вместе с облегчением внутри поднималось странное чувство тревоги. Которое усилилось, когда он наконец-то забрался наверх, к мачте. Сале молчал. Цуккеро уже подумал, что опять умудрился что-нибудь натворить, и приготовился извиняться, в чем бы ни состояла его вина, но нутром чуял, что причина этого молчания не в обиде и не ревности. Нет. Причина была в чем-то таком же неотвратимом, как могильная плита с именем любимого человека на ней. Это был не сон, так ведь? Ветер здесь ощущался сильнее, и он слегка поежился. Что-то холодное и жуткое шевельнулось на задворках сознания, словно гигантский липкий слизень прополз по задней стороне шеи, но Цуккеро мотнул головой, пытаясь прогнать видение, и оно послушно исчезло. Его напарник был здесь, настоящий, осязаемый, волосы падали на его лицо, мешая посмотреть в глаза, и Цуккеро поднял руку, чтобы отодвинуть волнистую прядь – зачем Сале постоянно выпрямлял их? - Эй, ты в порядке? На носу и щеках Сале прибавилась пара свежих веснушек, он беспомощно моргал, стряхивая с ресниц слезы, и Цуккеро почувствовал, как все у него внутри переворачивается от этого зрелища. Пальцы напарника вцепились в трос – сильно, до побелевших костяшек. Другой рукой он щупал левую сторону груди под белой майкой – словно что-то потерял. Его губы задрожали, послышался судорожный выдох. Цуккеро аккуратно положил ладони на его плечи - словно боялся, что Сале исчезнет как облако тумана под лучами солнца, - и слегка встряхнул. Пурпурный взгляд остановился на нем, заставив ноги Цуккеро снова стать ватными. Он ни черта не понимал, но чувствовал, что сейчас услышит дерьмовые новости. - Я не успел. Марио, прости, я не… Рука заскользила по металлическому тросу вниз, не ослабляя хватки, Цуккеро увидел, как между пальцев Сале проступили капли крови и побежали вниз по запястью, оставляя на коже алые дорожки. Сверху пронзительно вскрикнула чайка. Закусив щеку изнутри зубами, Цуккеро заставил чужую ладонь разжаться и наконец сделал то, чего так долго хотелось, – обхватил Сале руками и сжал, сильно, чтобы вдыхать его запах, чтобы слышать сердцебиение – частое и неровное, чтобы ощутить тепло. Чтобы успокоить. Чтобы успокоиться самому. - Мы ведь подохли, верно? Сале устало вздохнул, молча ответив на его удушающее объятие. Следовало догадаться. Попытки обвести вокруг пальца Босса – нынешнего или предыдущего, неважно – никогда добром не заканчивались. Уж им-то следовало об этом помнить. - Только я. Цуккеро резко отстранился: - Эй, почему тогда я на чертовой яхте посреди моря? Все такое настоящее. - Он провел пальцем по щеке Сале, заставив того сморщить нос. – Нет уж. Мне точно крышка. - Ты без сознания. Тебя они для чего-то держат живым. – Цуккеро услышал, как скрипнули зубы. – Пока что. - Вообще ничего не помню. Надеюсь, я там не слишком сильно страдаю перед смертью. – Он усмехнулся, тут же сообразив, насколько неуместной получилось шутка, по тому, как лицо Сале перекосилось гримасой боли. - Так сильно хочешь ко мне присоединиться? – Теперь чужие пальцы вцепились в куртку на его плече, окрашивая темно-зеленую ткань красными потеками. – Поздравляю, ждать осталось недолго. - И хорошо! Прекрасно! – От гнева кровь прилила к лицу тяжелой волной, но он все равно не отпускал Сале. – Да, хочу! Неужели это, черт возьми, не очевидно?! Что-то в нем натянулось, как горячая струна, и со звоном лопнуло. Холодная темная громада снова шевельнулась в его мозгу, придвинувшись ближе, заслонив собой половину оранжево-лилового неба на закате, превратившись в бездонный омут, откуда пахнуло вдруг болотом и запахом сырого мяса. Цуккеро сжал влажные пальцы на белой майке Сале, вцепившись в ткань, будто боялся, что его затянет туда. Затянет обратно. Может, на небесах допустили канцелярскую ошибку и отправили сюда, в объятия Сале, по ошибке? Может, его место в аду, и за спиной уже ждет мрачный и молчаливый проводник из древнеримских мифов, чтобы прокатиться с ним по холодным водам Стикса? Он зажмурился и замотал головой из стороны в сторону, пытаясь выгнать прочь из головы так некстати пришедшее осознание, что реальность бывает страшнее самых изощренных адских мук… Майка Сале затрещала, расходясь по шву. Яхта и море исчезли разом, словно налетевший с залива сырой ветер смахнул зыбкий мираж, превратив его в клубы серого тумана. Цуккеро вздрогнул всем телом, пытаясь шевельнуть ногами, вскочить, побежать, но конечности не слушались, кости стали мягким, словно он был рыбой, которую слишком долго тушили в пароварке. По подбородку текла слюна, тягучими каплями падая на грудь, перед глазами маячили темные бесформенные фигуры, искаженные от застилавшей глаза влаги. Он плакал, но сам не мог понять из-за чего. Не помнил. Не хотел осознавать. - Массимо, похоже, ты переборщил с Manic Depression. Мы не добьемся от него ничего, кроме бессвязного бормотания, - в голосе старика звучала едва заметная нотка разочарования. - Нам и незачем. Но ты прав, Владимир, - нужно взбодрить его. – Тот, кто добрался до него у входа в товарный склад, отрезав от Сале, Массимо Вольпе, придвинулся, и Цуккеро непроизвольно отшатнулся, насколько позволяла спинка стула. Даже глупцу было понятно, что это значило. Пытки. Ему не впервой, и он сам подал этим отбросам отличную идею, рассказав про свое приключение на яхте "Лагуна". Послышался резкий смех, одновременно похожий на карканье вороны и сдавленное рыдание, и одна из фигур, кривляясь, подпрыгнула к нему, блеснули выпученные, как у напуганного животного, глаза. В ладонь Цуккеро сунули холодный и скользкий предмет, по запястью потекло что-то густое и тягучее, запахло кровью. Его пальцы были слишком слабыми, чтобы удержать в руке эту мерзкую штуку, на ощупь больше всего походившую на кусок сырого мяса, и та шлепнулась на пол с неприятным влажным звуком. - Витторио, какая гадость, зачем ты это подобрал?.. – Девчонка, едва закончив фразу, слабо закашлялась. Смех стал громче, Цуккеро почувствовал, как кто-то вытирает ладонь о его одежду. - Думал, это «взбодрит его» – если ты понимаешь, о чем я, ха-ха-ха. Верно, Массимо? - Сомневаюсь, что он способен осознавать происходящее. – Вольпе отвернулся, наклонившись к сидящей на земле девчонке, которая продолжала заходиться кашлем. – Так что можешь размахивать этой штукой прямо перед его глазами – вряд ли это поможет. Все, что нужно, я уже узнал. Анжелика, поможешь нам? Девчонка с трудом привстала, ухватившись за руку Вольпе. - Может, и так, но попытаться стоило. – Скрюченная фигура наклонилась к его уху. - Эй, идиот! Я вынес твоего напарника на раз-два! Ты слышишь? Он и минуты не выстоял против меня. Хлоп – и его безжизненна тушка лежит на полу. Ты ведь все видел, верно, Марио Цуккеро? Не притворяйся. Вижу по глазам – ты все понял. Он что, был твоей подружкой, тот соленый парень? Ха-ха-ха, кажется, я угадал! Глянь на него, Массимо! - Витторио, отойди подальше. Если, конечно, не хочешь попасть под действие Nightbird Flying, - строго проговорил старик. В темноте перед глазами расплылись радужные пятна, прорываясь по центру ослепительно яркими светлыми точками, которые все росли, превращаясь в дыры с неровными краями, как если бы кто-то бросил темную фотографию в огонь. Внутри разгорался нестерпимый жар, сознание Цуккеро исступленно заметалось, как птица, пойманная в западню, пытаясь убраться подальше от происходящего. И у него получилось сделать это снова. Звуки и запахи постепенно отдалялись, остался только голос – не скрипучий голос Витторио Катальди – другой, знакомый, на звук которого Цуккеро рванулся вверх – из последних сил. И кошмар кончился. Исчез так же внезапно, как начался. Он лежал на спине, за бортом задумчиво шумело море, невидимое солнце садилось, на небе тут и там проступали первые звезды. Сале склонился над ним, рваная майка сползла с плеча, оголив ключицы, во взгляде читался неподдельный страх, но все, на что хватило Цуккеро, - это глупая улыбка. - Идиот. Идиот несчастный. Не смей бросать меня здесь одного. Ну вот, он хотел сказать это первым. Но Сале всегда опережал его – во всем. Всегда был таким быстрым… Вообще, Цуккеро не раз думал о том, что их шансы умереть одновременно весьма высоки – это не было редкостью среди напарников. Но на случай, если все сложится не так, как в фильмах про трагичную любовь, он эгоистично хотел улизнуть первым. Даже если это будет смерть от старости, а не от шальной пули, которую Сале не сможет остановить. Что маловероятно, но все же… Чтобы не знать, каково это. Не знать, что Сале нет, не знать это даже одну гребанную секунду. Тому, кто остается, всегда хуже. Тому, кто ушел, уже все равно. Но вот он здесь, валяется на палубе, пялясь в небо и чувствуя, как на лицо падают горячие слезы. Тому, кто остается, хуже лишь при условии, что за гранью его никто не ждет. Ему было так хорошо осознавать, что в его случае это не так. И так больно от мыслей о том, что он как всегда опаздывает… Он сел, привлек Сале ближе, зарывшись лицом в его волосы, закрыв глаза, и вслепую нашел чужие губы. Поцелуй получался неловким, с привкусом соли и горечи, но Цуккеро не находил в себе сил остановиться, надеясь вложить в него все, что хотел ответить. Он никогда не был силен в словах. Спустя пару минут Сале оторвался от него, судорожно вдохнув, Цуккеро потянулся за ним и вдруг наткнулся губами на холодные пальцы. - Подожди, Марио… - Сале запнулся, когда Цуккеро начал целовать его руку, чтобы согреть, щеки подернулись теплым румянцем. - Я не хочу ждать. Я люблю тебя. – Слова вылетели из него так легко, что он испугался, вдруг они звучат слишком несерьезно – как и все, что он обычно говорил. – У меня мало времени. Темный удушливый кошмар надвигался, он чувствовал это, знал, что тот снова вцепится в него когтями и утащит отсюда, вернув то, что осталось от сознания, в то, что осталось от тела. Удача неизменно отворачивалась от него, когда дело касалось пыток. Плохая карма. Сколько это продлится, интересно? А вдруг у него не получится вернуться сюда? Вдруг он, не дай бог, вообще выживет? Он ухватился за запястье Сале обеими руками, как ребенок вцепляется в игрушку, надеясь, что это убережет его от монстров под кроватью. - Времени будет много. Вот увидишь. - Стал спецом по загробной жизни, пока меня не было? – Он пытался шутить, чтобы не поддаваться панике. Шум моря становился все тише, оставляя только звук его частого дыхания. И голос Сале. - Я тоже люблю тебя, Марио. Стало темно, лихорадочный жар вернулся, и Цуккеро ощутил, как разум бесконечно растягивается, словно его засасывало в черную дыру. На мгновение он был здесь и там одновременно. Там шел дождь, пахло землей и камнем. Он сглотнул и почувствовал кислый привкус рвоты во рту. - Останься со мной, - он слабо шевельнул губами, но голоса не было. Рядом что-то двигалось, но Цуккеро не видел, что именно. Прохладные капли оглушительно барабанили по мостовой. Никто не отвечал ему. – Сале, мне страшно. Ответь мне. Скажи, что мне делать. Что мне теперь делать? Слева послышался шорох одежды и легкий всплеск, словно кто-то стал ногой в лужу. Soft Machine бросился в направлении звука, выбросив рапиру вперед. В пустоту. Атака, еще одна. Тщетно. Цуккеро больше не мог контролировать стэнд. Он словно сидел в центре управления собственным телом, не в состоянии управлять чем бы то ни было. Наблюдал изнутри, как искрит проводка рвущихся нейронных связей, которые мозг в панике пытался соединить заново, одновременно выбрасывая в кровь невероятно огромные дозы адреналина. Смотрел, как по обшивке ползут змеящиеся трещины, как лопаются сосуды и расслаиваются кости, – и совсем не чувствовал боли. Просто повторял то, что Сале успел сказать ему перед тем, как связь оборвалась окончательно. Повторял как мантру, которая должна была спасти его от всех бед. - Ты должен двигаться. Должен двигаться. Должен двигаться. Двигаться. Двигаться. Двигаться…