Скажи мне, кто не ошибся, не сбился в жизни ни разу; Кто первый остановился, когда его несёт? Ломали нетерпеливо, в упор не слушая разум. Хотели, чтобы красиво, но всё наоборот. © «Орлы или вороны» Лепс и Фадеев
Холодный, морозный воздух пока еще лишь щекотал лицо, снежинки путались в засаленных волосах. Кажется, что прошло всего ничего. Кажется, этого ничего не было, и это не тюремная дверь хлопнула за ним сейчас, а дверь аэропорта, и сейчас нужно купить подарок Маше и ехать к Андрею с Наташей… Хотелось проснуться, хотелось, чтоб это был сон. Чтоб Наташа была жива, чтоб он не был клеймен судимостью, чтоб всё было, как раньше. И он не был виноват в этом. Не был виноват, что погибла Наташа, что она тогда, давно, выбрала Андрея. Хотя бы в чем-то… Денис набрал в ладони непритоптанного колесами рыхлого снега и провел ладонями по лицу, жмурясь от покалываний на щеках и в глазах — не только от снега, но и от вновь накативших слез. За проведенное в тюрьме время не изменилось, казалось, ничего. То же небо над головой, тот же снег под ногами. И только он сам между этим небом и снегом — уже другой. Нет, он не набил себе наколку, не стал говорить «по-блатному», просто чувствовал, что того Дениса уже нет. Просто знал, что его жизнь закончилась в тот момент, когда он стер то видео. Что уже ничего не будет как прежде. Иногда ночами его окутывал страх, что всё вернется. Вернётся Нестеров, вернётся звонящая ему по телефону Маша, которая попросит прийти к ней в гости, вернётся признающийся в убийстве Андрей, и он, Денис, снова будет стоять и смотреть на то, как горит всё вокруг него, как земля уходит из-под ног и он падает в эту пропасть. Эту пропасть, из которой уже не выбраться, которая затягивает, как трясина, и ничто уже не может помочь вылезти оттуда и не испачкаться. Кому он теперь нужен судимый? Кто он: недоминистр, продажный следователь, просто продажная скотина? Кто? Он даже нормально извиниться перед Андреем не смог. Только видел, что тот простил. Простил низость и подлость. Простил мелочность и бездействие. Простил… И иногда Денис задавался вопросом: а он бы сам простил такое? Он принял выбор Наташи, принял роль друга и отлично исполнял ее долгое время, искренне полюбил Машку, а она тянулась к нему, и сам не понял, когда животный страх захватил его, когда он ступил на такую узкую и кривую дорожку. Когда понял, что разделил всё на «до» и «после» кликом мыши и парой клавиш на клавиатуре. Нестеров… Хотелось удавить эту дрянь. И только после знакомства с ним Денис понял, какой он, оказывается, трусливый. Никогда бы не подумал, что можно быть следователем СК и трусить. А он сумел. И вжимался в подушку ночами всё сильнее, потом поднимал голову и снова с силой ронял ее на подушку, сжимая в кулаках простыню. Он был слаб. Машка оказалась сильнее его. Машка! А он… Было стыдно смотреть в ее чистые карие глаза, и он хотел уйти от школы, пока она не увидит его, уйти незаметно, будто его и не было здесь. Но слух пронзил ее голос и выкрикнутое впопыхах: «Дядя Денис!». «Да какой я дядя… Видеть меня не захочешь, когда всё поймешь…» — думал он тогда, присаживаясь перед ней на корточки и крепко обнимая. «Денис Юрьевич?» — послышалось откуда-то со стороны. Кажется, он даже забыл, как его зовут, да и отвык, чтоб называли так: по имени и отчеству. Последний раз это было в то время между «той» жизнью и «этой», а сейчас чаще слышалось ненавистное с детства «Дэн» и безликое «эй, ты!». А тут… Может, это не ему, а его тезке, какому-нибудь УФСИНовцу? Денис не брался отнимать ладони от лица и смотреть на этот мир, вновь раскинувшийся перед ним. Надо было начинать всё заново. Надо было продолжать жить. Надо было собрать всю заячью храбрость в кулак и поговорить с Андреем, поцеловать Машку… Он не знал, зачем ему это. Просто нужно. Извиниться хотя бы по-человечески, что ли. «Денис Юрьевич? Это вы?» — послышалось снова, и тогда Игнатьев уже понял, что это именно ему, а не кому-то стороннему. И голос-то ведь знакомый. Женский. Жаль, не Наташин… Вытер мокрое от снега лицо и обернулся. Позади него, оперевшись на открытую переднюю дверь автомобиля, стояла явно знакомая ему женщина. И ей он тоже, понятное дело, знаком. И вдруг щелчок в голове. Адвокат Емельянова… Он не помнил, как ее зовут. Помнил только это сочетание. Адвокат Емельянова. Посмеяться решила? Посмотреть, каким он стал жалким? Как его сломала тюремная система? Подошел, раз окликнула, хотя ни малейшего желания делать это не было. Она всегда смотрела на него с презрением. Сверху вниз. Конечно, она же правильная девочка, паинька-дочка, а он — коррупционер, отброс системы, предатель, сын алкаша, который так и помер под каким-то забором. Хотя… Почему под каким-то? Под вполне конкретным и известным Денису. Ему было жалко мать, которая все равно любила этого урода, которого именовала его отцом. Просила называть именно так, и биологически так и было, но Денис не испытывал ни малейшего чувства привязанности к алкоголику и дебоширу. И когда мать плакалась ему на свиданке, Игнатьев испытал лишь какое-то облегчение. Не было больше этого балласта, но тут же скребущее чувство заныло на душе: он сам теперь не лучше этого «отца». Он сидит в тюрьме лишь формально по статье, а по факту — за предательство друга и его семьи. — Только не говорите, что приехали сюда специально, чтоб полюбоваться на мою мумию, — равнодушно проговорил он, облокотившись на автомобиль. Он и правда сильно похудел за это время, изменился в лице и будто постарел лет на пять-десять. А она не поменялась практически: такая же свежая, с уверенным взглядом, в приличном, в отличие от его за истечением времени, пальто и красивой прической в противовес его засалившейся шевелюре, которую следовало подровнять. — Больно надо… — она будто выплюнула эти слова в него, и Денис, словно ощутив это, потер кулаком случайно выбранное место на пальто. — Вы не единственный здесь человек. — Человек… — усмехнулся Игнатьев и как-то немного нервно покрутил головой из стороны в сторону. Человек… Мог ли он назвать себя сейчас человеком? Не потому, что у него на всю жизнь есть клеймо — судимый, а потому, что есть и другое — предатель. Он предал самых дорогих ему людей. Предал. Продал. — Вы… неплохо выглядите, — заметив его некое замешательство и смятение, сказала Надежда и убедилась в том, что и правда, когда-то следователь по особо важным делам Игнатьев выглядел вполне себе сносно. Только вот Денис так не считал. Ему казалось, что всё, что у него было, утонуло в этих стенах. У него не было ни лица, ни души, ни крови. Одни кости. — Может, вас подвезти? Я свои дела здесь уже закончила. — Я, надеюсь, тоже, — пробубнил Денис, — и не боитесь меня пускать в свою машину? Не противно? — едва он рванулся открыть дверцу машины, как одернул руку. — Вы же меня презираете. — А я вас не на свидание и не в ЗАГС зову, — отчеканила Емельянова и села за руль, — и надеюсь, что вы здесь не понабрались блатных словечек и повадок. Иначе высажу прямо на трассе. Игнатьев усмехнулся и все же сел на переднее сиденье. Так он все равно быстрее доберется до Питера. И больше всего ему хотелось очутиться в своей квартире. Принять, наконец, нормальный душ, выпить нормального чая и поесть нормальной еды… А потом выспаться на нормальной кровати, когда никто не будет храпеть всю ночь, когда всё — только его. И сесть на нормальное сиденье нормальной машины было уже первой ступенью в возвращении к нормальной жизни… Только почему она помогает ему? Или она настолько правильная, что помогает всем и вся, даже таким, как он — кого терпеть не может всей душой? Ведь сама сказала, что он поступает гадко и подло, правда не договорила, кто он сам. А он и сам прекрасно знал — кто. И она же сказала, что ему со всем этим жить. И он живет. И он несет этот крест. И этот крест ему нести всю жизнь. И никуда не деться, нигде не спрятаться. — Нет, правда, почему вы… вот так? «Денис Юрьевич, давайте подвезу»? — все же не выдержав и не найдя разумного объяснения в своей еще не до конца обвыкнувшейся к свободе голове, решил спросить ее саму. — Значит, вы бы на моем месте предпочли уехать и плюнуть в мою сторону? И вот чего Денис терпеть не мог, так это подобных фраз и ситуаций. Когда предлагалось встать на место другого человека и предположить, как бы поступал он. И самое противное, что он редко когда мог нормально сделать это и с уверенностью потом заявить: «да, я бы поступил так», — или наоборот. Чаще он терялся и не мог сказать. А сам осуждал кого-то, чисто абстрактно пытаясь вообразить реальную ситуацию. — Нет… — сказал коротко и отвернул голову к окну, смотря, как пролетают перед глазами заснеженные деревья — ели, сосны, березы, какие-то другие, укрытые плотным покрывалом. Они смешивались воедино, и не получалось зацепиться взглядом ни за одну. В глазах зарябило, и Денис снова развернулся и устремил взгляд на лобовое стекло. — Что делать собираетесь? — оба понимали, что в СК ему путь закрыт. Кому он там нужен? А ни о каком министерстве в Москве и речи не шло. Завтра же все заголовки будут пестрить тем, что в столице появился судимый министр. Содержание не заставляло фантазию слишком напрягаться — оно было довольно очевидно. — Душ принять и выспаться, дальше видно будет, — всматриваясь в, казалось, бесконечную дорогу абсолютно без эмоций, равнодушно проговорил Денис, про себя подумав, что сделать-то надо как раз достаточно много: съездить к матери, к Андрею, к Наташе… ну и этого, который отец, навестить. — И, пожалуйста, если хотите сказать, какая я сволочь, говорите сразу, не гоняйте мысли в голове. И правда, ему хотелось бы лучше услышать это от нее, чем осознавать, что она сейчас об этом думает. Лучше услышать и знать наверняка, чем догадываться и накручиваться. А она будто бы и не прореагировала, только как-то головой мотнула в его сторону, оторвала глаза от дороги и посмотрела на него: «Денис Юрьевич, я вам что хотела, то уже сказала тогда. Добавить мне нечего. А вам бы правда выспаться». Игнатьев заерзал на сиденье, будто почувствовав втыкающиеся в него маленькие иголки. Вспомнил слова, сказанные ею ему тогда. И она была права. И она была слишком права… — Как… Андрей, Маша? Вы их видели? — прошло довольно много времени перед тем, как он спросил это. Долго перегонял эту мысль, шлифовал и пытался создать хорошую формулировку без неровностей и неказистости, но как ни крути, вопрос все равно получался практически одинаковый, а с каждой минутой выжидания спросить становилось всё сложнее, думал уже забросить эту идею, как вдруг, будто случайно и не он вовсе, прозвучал голос. — По-моему, об этом лучше спросить у них самих, — она улыбнулась ему, будто уверяя в правильности этого решения. И Денис сам приулыбнулся. Он ведь и сам собирался так поступить. Собирался навестить Климовых, но боялся. Боялся точно так же, как и хотел. Эти чувства уравновешивали друг друга. Как тогда… Но тогда страх поборол всё остальное. И сейчас Игнатьев решил для себя: теперь он соберет свою трусливую душу в кулак и придет к ним. Хотя бы попробует. Не удастся поговорить — значит, не удастся. Сам виноват. Но тогда он сможет сказать себе с полной уверенностью: «Я пытался». Денис даже не понял, как вдруг деревья сменились домами, машин на дороге заметно прибавилось, а внутри всё стянулось в тугой узел: он почти дома… Он смотрел на продолжающий жить и без него город. И вдруг осознал, что всё жило тут и без него: что так же ездили машины, рождались и умирали, женились и разводились люди, вырастали деревья, закрывались и открывались компании, раскрывались уголовные дела. Но всё это — без него. Его здесь не было в эти моменты. Он был там, где просто не мог оказаться следователь следственного комитета. Был там, куда никогда не вернется. И сейчас просто хотелось чего-то нормального. Без заборов, колючей проволоки, конвоя… — Адрес говорите. И Денис назвал. Даже еще не понимая, что она спросила, он уже назвал улицу и дом. Он хотел домой. Хотел упасть на кровать, хотел просто вдохнуть запах своей квартиры, где никто его не ждал, где было пусто и тихо всё это время. Осознание этого пришло только сейчас. Надеялся, что его квартиру не облюбовали какие-нибудь бомжи или наркоманы. Мало ли. Времени-то прошло будь здоров. Казалось, что полжизни… Наверное, и на голове уже найдется несколько десятков седых волос. Наверное, эти годы забрали из него всю жизнь, что была, выжали его. И хоть он и сказал тогда Андрею, что держится, справляется, хотелось выть и бежать оттуда. Его стихия — в уютном кабинете в удобном кресле с ручкой в руках! Вот — его место! А не вонючая камера с храпящими зеками. Себя он к ним никогда не приравнивал. Он — другой. И он там по другому поводу. Машина притормозила в его родном дворе, и Денис быстро выискал глазами через окно машины своё окно. Внутри что-то ухнуло. Он дома. Он снова в Питере. Нужно было начинать всё сначала. Только вот в его возрасте и с его биографией сложно начать всё с нуля. Точка отсчета уже найдена — это та роковая ночь — и строить новую жизнь надо с учетом той ночи, тех событий. Он уже не тот. Он — хуже. — Спасибо, — Денис будто неумело приулыбнулся, не зная, как правильно себя вести с этим человеком. Она была совершенно не такой, как Наташа. Другая. Холодная, совсем не трепетная, уверенная в себе и своей правоте, колючая даже. Но это с ним. И на это он делал большие поправки. Это с ним… С ним теперь все будут колючие и холодные. Он заслужил. Он выпал из того круга, где жил. Теперь всё будет по-другому. И что-то ему подсказывало, что лучше уже никогда не будет. — Ну не могла же я вас бросить там, — Емельянова пожала плечами, а Игнатьев поежился: то ли он так жалок, то ли она лукавит. — Не знаю, насколько уместно и вообще нужно ли, но давайте на «ты». Терпеть не могу с некоторых пор слышать это полное обращение…***
Теплый душ, маломальский ужин и горячий чай в конец разморили Игнатьева. Он не поехал к Андрею, да и вообще не сделал больше ничего в этот день. Просто завалился спать на диван и проснулся лишь утром с мыслью, что сегодня ему предстоит, возможно, самое сложное в жизни: пойти к Андрею. Посмотреть ему в глаза. По-настоящему. Не как тогда, когда главным было закончить с этим делом. Когда они были фигурантами этих дел, а сейчас, когда утекло много воды, а может быть, и слишком много… Тем не менее жить без этого разговора казалось для Дениса невозможным. Однажды он уже смолчал, и теперь не мог себе этого простить. Однажды он смалодушничал, и теперь расплачивается. Расплата не была лишь тюрьмой. Расплатой было всё, что происходило с ним. И в его жизни, и в его душе. И полдня Денис потратил на то, чтобы просто сказать себе, что он должен пойти туда. Он никак не мог на это решиться. Не мог сказать себе: «Встань и пойди, тряпка!». Он не боялся получить по морде. Да, знал, что Андрей не опустится до этого. Он даже уверил себя, что готов услышать в свой адрес: «Предатель». Только какой-то психологический барьер все же мешал ему сделать это. Как идти к ним? Покупать что-то? «Угу, подарочки с зоны, — развалившись и смотря в потолок, думал Денис. — Ну, завалюсь я с тортом, и что?». Все варианты казались нелепыми, наивными и детскими. Он больше не мог купить Наташе цветов, Маше игрушку, а им с Андреем какую-нибудь бутылочку и быть уверенным, что вечер будет теплым и дружеским. Впрочем, раньше он и без всяких прибамбасов был желанным гостем в их доме. А теперь незваный. Он даже не поднялся с дивана, просто лежал, не давая себе встать и пойти куда-нибудь. Перед тем как ехать к Наташе он должен поговорить с Андреем. Он не уверен, что сможет обнять и поцеловать Машу — она девочка не глупая, а теперь еще и повзрослевшая. Не сильно, но тем не менее. Сложить два и два у нее явно получится, и добрый дядя Денис, которому она в буквальном смысле вешалась на шею, оказался последней тварью, которая не смогла сдержать предательских слез. «Андрей жену потерял и не ноет, а я как девка сопливая…» — с раздражением думал Денис, сжимая губы. Весь день прослонялся по квартире, будто не веря, что он снова здесь. Что он не очнется в этой темной ненавистной камере и вокруг не будут галдеть прокуренные мужские голоса. Вечером он все же решился поехать к Климовым. Наверняка Андрей уже дома. Наверняка Маша уже отучилась. Наверняка они его не ждут и видеть не желают… Он не знал, уместны ли будут подарки от него. Но купил. Купил Маше небольшой букетик и плюшевого зайца, купил бутылку спиртного и убрал в пакет, чтоб не светить сразу. Поджилки тряслись, страх овладевал им, но дважды в одну реку он не войдет. Он поговорит с Андреем и не будет больше мучиться. Так ему казалось. Не хотел думать, что так мытарств станет еще больше. Тогда выхода бы просто не было, а нужно было хоть как-то выбираться из болото, в которое его затянуло. Позвонить в дверь решился не сразу. И вспомнил, как лихо делал это раньше: не задумываясь, быстро и думая, что «что-то долго не открывают». Теперь даже не знал, чего хочется больше: чтоб открыли поскорее или чтоб не открыли вообще. Услышал приближающиеся шаги с другой стороны двери и вдохнул побольше воздуха. Движение за дверью затихло: наверняка Андрей посмотрел в глазок и сейчас не знает, открывать или нет. Но из-за двери послышался детский голосок Маши, спрашивающий, кто там. Денис опешил. Внутри все того сильнее стянулось, и он, будто теряя способность говорить, проглатывая звуки, выговорил: «Машенька, это дядя Денис…». Дверь открылась почти сразу, без раздумий, будто раньше. Девочка тут же кинулась обнимать его, прижалась сильно-сильно. А Денис чуть не выронил пакет и свободной рукой приобнял Машу, будто опасаясь: а можно ли теперь? А имеет ли он теперь право? В том-то и дело, что не знал сам, и спросить в этот момент было не у кого. А снизу уже раздался ее голосок: «Дядя Денис, ну где ты был? Папа только «приветы» от тебя передает, а ты сам даже не позвонил ни разу!». «Я… не мог, малышка… Прости, пожалуйста…» — он глотал подступившие к глазам слезы и опустился на корточки и теперь уже сильно прижал ее к себе. Осторожно разорвал объятия и так же опасливо вошел в квартиру, вглядываясь в когда-то практически родную прихожую, но уже не чувствуя запаха Наташиных духов. Никогда не будет, как раньше. Никогда не будет так, как было тогда. Лучшая часть его жизни закончилась. Осталось дожить то, что осталось. — А папа?.. — он одновременно спросил и о нахождении Андрея в квартире, и о том, не говорил ли он ей о том, кто он, Денис, на самом деле. Но судя по реакции Маши, он для нее все еще был тем же дядей Денисом. Тем другом, которому она, если что, могла позвонить. Только вот, возможно, теперь его телефон навсегда будет для нее вне зоны доступа. — Еще не пришел. Работает… — вздохнула Маша, но так и не стерла с лица улыбку: она была искренне рада ему. А он готов был провалиться. Протянул ей игрушку и цветы, и она, все так же улыбаясь, приняла подарки и осторожно поцеловала его в щеку. Денис отмечал, что она повзрослела, подросла, но была все той же Машуней для него, той маленькой девочкой. Он не сразу понял, что она действительно выросла и в росте, и по возрасту. — Я пойду, наверное… — находиться здесь было неуютно. От этих стен веяло прошлым, давило, снова и снова возвращало его в ту ночь. Если бы он только попросил Наташу разбудить Андрея, если бы не ушел так быстро, все могло бы быть по-другому. Может, и Наташа была бы жива. Может, и он бы не стал предателем. А всего лишь нужно было… И теперь стоять здесь и смотреть в эти наивные, ничего не знающие глаза было для него слишком. К горлу подкатывал горький ком. Тем более пока здесь нет Андрея, он еще и на полузаконных основаниях, пользуется добротой маленькой девочки, верящей ему, как родному отцу. — Ты куда! — она не спросила, она просто выкрикнула это и схватила его за руку. — Опять уходишь? Почему ты всегда уходишь? Ты и тогда не приехал! И не звонил! Ты не любишь меня? — на глазах блестели слезы. Губа подрагивала. Уйти сейчас он бы просто не смог. Только рванулся выйти за дверь, как тут же вернулся, снова присел и обнял Машу, сказав, что очень сильно ее любит. И знал, что она поверит. И знал, что не врет. Он правда любит ее. Как дочку, как какую-нибудь племянницу. Маша завела его на кухню, быстро соорудив кое-чего на стол и разлив чай по кружкам. Девочка стала самостоятельная, отметил Денис. Она умело орудовала чайником, игнорируя желания Дениса помочь ей. Быстренько насыпала конфеты, отыскала печенье и поставила на стол, пытаясь угодить блудному дяде. А Денис чувствовал себя не в своей тарелке. Чувствовал себя виноватым перед этим ангелочком с косичками. Не в том, что у нее теперь нет матери — хотя бы в этом он не был виноват. А вот во всем остальном… И в том, что ей пришлось провести столько времени у урода Нестерова, и что отец перетерпел столько… И всё из-за его трусливости. Из-за того, что он трясся за свою шкуру. — А где ты был? — Маша присела рядом с ним и пододвинула чашку с чаем. — Почему папе звонил, а мне нет? Этим глазам невозможно было врать. Они смотрели в самую душу, они трепали эту душу, они заставляли шевелиться всё самое человечное, что только в нем осталось. Только вот он теперь считал себя недостойным любви и доверия этих глаз. Однажды он уже их предал. А ведь подонок Нестеров мог что угодно сотворить с ней. Но он сидел ровно и не дергался. А ведь мог, мог! Не смог… — Прости, так было нужно… — он приулыбнулся вымученной улыбкой, не давая себе расслабиться и принять, что здесь ему все так же рады, что любят и ждут. Это не так. Просто это — Маша. Она не знает всего, а если бы знала, не так бы сейчас с ним говорила. — Так где ты был? Опять работа, что ли? — недоверчиво подергала носиком, ожидая ответа и давая понять, что этот вариант — работа — ее не устроит и она хочет слышать правду. Только вот правда была слишком болезненна. Денис едва успел подумать, что его спасла услышанная из прихожей возня с ключами, как вдруг опомнился и сообразил, что это наверняка пришел Андрей. А значит, сейчас ему предстоит самый тяжелый в жизни допрос. Нет, не допрос. Очная ставка. Один на один. Без формальностей и ролей. Здесь нет следователя и подозреваемого. Здесь есть только бывший лучший друг, вторгнувшийся в их квартиру с лучшими намерениями. Климов застыл на пороге собственной квартиры, когда, заслышав, что он пришел, к нему выбежала Маша и стала дергать за рукав, лепеча, что «у нее сюрприз». И скоро этот «сюрприз» показался сам. Андрей опешил, сглотнул и смерил взглядом Дениса. Не среагировал на Машкины восклицания по поводу появления здесь лучшего друга семьи, только отправил ее к себе и сказал, что им с дядей Денисом нужно поговорить по работе. Он не спускал взгляд с Игнатьева: будто пытался понять, кто перед ним. А Денис стоял как этот самый «непонятно кто» и спокойно поддавался изучения. Рядом прошла слегка недовольная, но все же счастливая его визитом Маша, а Андрей, сняв пальто и разувшись, подошел к гостю. — Ну привет, — неожиданно для Дениса Андрей протянул ему руку; тот поспешил ее пожать, — не ждал, уж не обессудь. — Да я… — все слова, все отшлифованные за день фразы куда-то делись, и он смотрел на Климова и чувствовал перед ним жгучую вину. — Маша ничего не знает, да? Климов отрицательно помотал головой, поплотнее закрыл дверь ее комнаты и жестом позвал Дениса вновь на кухню. Увидел накрытый к его приходу стол, практически полные горячего чая кружки и сел, положив руки на стол. Денис осторожно сделал то же самое, лишь не рискнув положить руки на стол. Оставил их на коленях. — Машке я не сказал ничего. И не надо. Хватит с нее. Да и не надо ей этого знать. Пусть хотя бы что-то у нее будет светлое из детства, даже если это ты, — Денис поднял взгляд на Андрея и понимающе кивнул, хотя раньше бы разразился тирадой за такие слова, — она любит тебя. Она очень скучает по Наташе. И по тебе. Я не могу лишить ее еще и этого. — Я понимаю, что совершил самую главную в жизни ошибку, понимаю, что поступил как последняя сволочь, что предал всех, — Денис говорил в меру тихо, чтоб и не было шепотом, но и чтоб Маша не расслышала. Раз Андрей считает, что не нужно ей знать, значит так и надо, — но… — Да, Денис, так и было. Ты предал всех, — не задумываясь над тем, что ответить, Климов отвечал быстро, будто это он готовил речь целый день. Будто он готов был писать всё, что скажет, но всё выглядело настолько глупо, что он хотел одного: вернуться в ту ночь и всё исправить. Или хотя бы больше не бояться и делать то, что нужно. Что от него требовали моральные принципы. О чем твердил Капралов. — Прости… Андрей, прости, я знаю, что это всё слова, но… — Денис, не надо этого, — Климов встал из-за стола и отвернулся, чтоб не видеть размазанную физиономию бывшего друга в этот момент. У него было такое же жалкое лицо тогда, когда он навестил его. И видеть его таким было неприятно Андрею. Неприятно и непонятно, почему он тогда поступил так низко, а теперь приходит с извинениями. — Я делаю это ради Маши. Я простил тебя уже давно ради нее. Я надеюсь, ты понимаешь, что больше не будет, как раньше? Я не знаю, что будет. Не зна-ю! Не смотри на меня, будто я тебе сейчас должен дать план последующих действий! — Андрей говорил громче, чем Денис; последний же не мог на такое решиться. Просто не имел право хоть немного громче сказать в этом доме. — Я не ждал… — пробубнил Игнатьев и сжал кулаки. — Денис, да приди ты в себя, хватит мямлить! Возьми ты себя в руки, я тебя не узнаю! Ты зачем пришел? Поговорить? Так говори, а не сверли взглядом! Игнатьева словно встряхнули эти слова, он почувствовал прилив сил, вдохнул поглубже и снова посмотрел на Андрея: он смог жить дальше, он нашел в себе силы, а ведь он потерял намного больше, чем он, Денис, и живет только ради Маши — единственного, что у него теперь есть. Неужели он не сможет так же, не сможет вылезти из этой болотины и взять себя в руки? Похоже, что нет… — Мне Наташа иногда снится… — на этих словах Дениса Андрей резко обернулся и впился в него взглядом, давая понять, чтоб тот продолжал, — просит Машку поцеловать, с тобой не ссориться… Говорит, чтобы не переживали за нее… Климов переменился в лице, сел на своё место и лишь гонял в голове мысль: врет или нет? просто знает, на что давить, или говорит правду? Сматривался в лицо Дениса, ища ответы на однотипные вопросы. Только оно выражало слишком много, чтоб это было ложью. Оба смотрели друг на друга, а вспоминали ее. И снова не верили, снова отрицали, что ее нет. И Денис не лгал. Он действительно видел во снах Наташу и после этих снов просыпался сам не свой, того сильнее ненавидя самого себя и мечтая лишь об одном: повернуть всё вспять. — Ты… Что думаешь дальше делать? — Честно говоря, не знаю. Не думал еще. Да и не придумывается как-то… Куда возьмут… С такой-то репутацией. То дело же вон какое громкое было. На рынке пойду торговать или по ночам бомбить… — с неким отчуждением произнес Игнатьев, будто это было для него совершенно неважно, стыдясь своего теперешнего положения перед Климовым — успешным в профессии, полностью оправданным. Он здесь — Иуда. Он здесь — чужой. — Ты руки-то не опускай, не пожизненное же тебе дали, значит, поживешь еще. По УДО вышел? — примеряя срок Дениса к количеству прошедших лет, прикинул Андрей. — Угу. Да только кому оно надо… — отмахнулся Игнатьев, — лучше б уже пожизненно. Или сразу в петлю. — Нашелся висельник… О Машке подумай лучше. Ей еще тебя похоронить осталось. А она ведь спрашивала, что ты, «как мама». Так что, пожалуйста, избавь ее от такого счастья. Хоть ее пожалей. Дениса передернуло. Причинять боль Маше — единственной, наверно, после матери, кто в нем еще не разочаровался, он не собирался. Он просто не имеет на это права. Ради ее спокойствия он должен бороться. Ради ее счастья должен быть рядом и жить дальше. Раз Андрей готов терпеть его, готов простить ради нее. Она у них обоих — единственная родная душа. Она — светлый луч в окне. И оба с ужасом вспоминали те месяцы, когда считали ее убитой. А Андрей с содроганием думал о том, что убил ее он сам. Теперь всё осталось в прошлом. Только вот осталось ли? Послевкусие оставалось до сих пор. И закончится ли когда-нибудь, было неясно. — Да я трус, какая мне петля… — Так что если повесишься, я тебя убью. За Машу, имей ввиду, — Андрей улыбнулся; улыбнулся и Денис. — Освободился, значит… — как-то оценивающе проговорил Климов. — Назад не тянет? В ряды заключенных. — Нет уж, уволь, впечатлений на всю жизнь, — и вдруг Денис почувствовал, как легко сказал эти слова: без многогранного продумывания и пережевывания. Просто сказал. Живо, с эмоциями, с полуулыбкой и полудрожью от воспоминаний. И как-то легче ему стало на душе оттого, что Андрей так же легко отреагировал на такие его слова. Ничего не будет, как прежде. Они не смогут верить друг другу, как себе, как это было раньше. И оба понимали это и не отрицали даже в глубине души. Головы были заняты сразу скопом мыслей, противоречивых, громких, решительных. Только не каждая имела право на жизнь. — Я там у тебя пакет видел… Если ты не передумал меня отравить, то неси, день дурацкий такой… — Андрей подпер голову руками, а когда Денис удалился в прихожую за содержимым пакета, достал рюмки из шкафа. Им есть о чем поговорить и о чем подумать. У каждого из них свой крест, нести который придется всю жизнь. Ради Маши… Ради Маши они обязаны нести его как можно дольше, чтоб с каждым днем он становился легче. Чтоб с каждым годом все меньше душили ночами слезы. Чтоб просто жить, а не существовать…