Apaisez-vous mes chagrins

      Женевьева плохо помнит, как сошлась с доном Хосе ближе, чем с кем-либо в Испании. Конечно, всему причиной музицирования. Иногда она хорошо играла, и герцог приглашал её на чашку шоколада. А потом? Разве он позволял себе намёки или что-то подобное? Разве он был тем мужчиной, перед которым сложно устоять? Да, Женевьева помнит плохо, однако точно ответила бы: нет и нет.       Она сидит у дона Хосе на коленях и смотрит куда-то в обитую шёлком стену — мимо него. Дон Хосе гладит её по волосам; руки у него слабые и нежные, будто у старика. Измятые Годоем бёдра Женевьевы по-прежнему болят.       — Он меня продал, — вырывается у неё в который раз за вечер, — отец меня продал! Делают ли так с теми, кого любят? О, господин герцог! Почему я несчастлива?       — Можем ли мы знать, бедная моя девочка, почему мы мучаемся? Говорят, что это крест и нести его надо молча.       — Пусть святые несут молча! Святых не подкладывают под Годоя…       Дон Хосе целует её мокрые щёки. У него очень тёмные, неясные глаза; Женевьева не уверена — он то ли тоже хочет плакать, то ли бессильно негодует.       — Святых не заставляют догола раздеваться в будуаре во имя законного короля… Чем я провинилась, господин герцог, что Годой клещами тащил из меня пошлости? Я лгала и дрожала от страха, а он смеялся, он смеялся! Как я его ненавижу… Чем я заслужила?       — Ничем, ничем! — лихорадочно шепчет дон Хосе. — Малютка, людям для подлости достаточно одного желания. Всем известно, Годой мерзавец, только легче ли тебе от этого? Ты не виновата ни в чём. Ты, напротив, чересчур чиста для Годоя: свиньи всё норовят запачкать своей грязью… Её не пристанет ни капли, пока тебе не понравится.       Женевьева передёргивает плечами.       — Понравится? Это ужасно! Больно и стыдно! Годой грубее последнего рядового, а был любовником вашей королевы! Каковы тогда другие? Мир поистине ошалел, если предпочитает монастырю перину… Вы должны чуять, как он гниёт с головы, господин герцог.       — Я? — Он удивлён.       — Вы. Потому что вы женаты на чудовище.       Вчера или завтра Женевьева не напала бы на донью Каэтану, но сегодня она пьяна обидой на всех, кто калечит беззащитных, и ей всё равно. Дон Хосе умница, добр и мягок, несмотря на подорванное здоровье — больные часто озлоблены, — ему ли не страдать от нрава супруги? Она гордячка и ветреница, вечно ищет, с кем бы удовлетворить свою похоть, к тому же, кажется, глупа и жестока.       — Каэтана не чудовище, она maja. Настоящая испанка, — объясняет он Женевьеве по-французски, отчего его грудной голос становится ещё более воркующим, — из народа. У неё никогда нет дурного умысла, она просто не понимает до конца… Не принуждать же мне её к тоске в четырёх стенах и счёту моих пилюль? Ты мало жила, моя девочка, мало видела, ты не ценишь такие натуры. В них полно той ласковости, что порой душит в объятиях. Тебе трудно вообразить себе это, ведь ты француженка. Ты совсем иная.       — Бесспорно, я иная, я много хуже доньи Каэтаны! Ни красоты, ни смелости, ни острого языка. Мне ли судить подлинную повелительницу Испании?..       Женевьева нарочно язвит себя в тяжелую рану. Горше ей уже не будет: дон Хосе, как и прочие, обожествляет свою Каэтану, эту яркую гадину, ждёт от неё подачек жалости. А Женевьева его любит. Любит его спокойное дружелюбие и скромность, его музыкальную меланхоличность, его тонкие нежные руки и усталые карие глаза. Был бы герцог её дядей! Но он ей не дядя, и любит она его не по-семейному.       — Дон Хоакин даст тебе перед сном второй стакан микстуры, от желчи, — грустно замечает он после её выпада, — ты как следует выспишься, и без двух завтраков я не отпущу тебя к отцу. В семнадцать лет многие девушки поступают опрометчиво, а на господина д'Авре я, к моему прискорбию, больше не полагаюсь.       Два завтрака! У Женевьевы теплеет под ложечкой. Она не притрагивалась к еде три дня от отвращения к Годою и всему на свете; дон Хосе убедил её не мучить себя и поужинать. Микстура доктора Пераля ей также знакома. Едкая, как полынный настой, но дон Хоакин разрешит запить разведённым сахарным сиропом и, быть может, утешительно поцелует в лоб. У доктора страстные, сухие, горячие губы, словно он постоянно умирает от жажды. Жажды доньи Каэтаны.       Слуги без заминок готовят ей чай с бисквитами, ночное умывание и спальню. Доктор Пераль, придя с лекарством, застаёт Женевьеву в постели. До чего разными рождаются люди! Дона Хоакина она не опасается, даже переодевшись в пеньюар, а от Годоя выскочила бы в окно. Она обнажает запястье, наблюдает украдкой, как дон Хоакин подсчитывает её пульс. Его пальцы быстро находят жилку, прижимают её, трепещут вместе с ней — верные, нервные пальцы. Ничто не сковывает их движений, их естественной деликатности: доктор не носит колец. Утихли бы её позорные ссадины, если бы дон Хоакин дотронулся до них?..       — Вы разволновались, мадемуазель, — заключает он, убирая часы, — хотите о чём-то попросить?       — Как вы догадались? Мне нужна мазь от синяков.       — Пульс болтлив и у немых девушек, — дон Хоакин улыбается. — Хорошо, я сейчас принесу вам мазь. Выпейте микстуру, мадемуазель.       Весь стакан — без двух глотков — отправляется в вазу с иммортелью. Женевьеве необходимо попытать удачи, а Фортуна прячется под пологом другой кровати.       — Надеюсь, вы ударились легко, — доктор Пераль внимательно оглядывает её, — и моя помощь не требуется? Я могу посмотреть ушибы, если они вас тревожат.       Женевьева насмешливо фыркает:       — Ударилась? Легко? О, сердце дона Мануэля было твёрже камня.       Дон Хоакин на мгновение прикрывает веки, показывая, что получил ответы на все свои притязания, и сразу же отвлекается на флакон с сиропом. Второй стакан Женевьева осушает без уловок и с удовольствием. В ней кипит женская энергия. Она убила бы Годоя, загрызла, растерзала, встреться он ей нынче; но ноги тянутся блудить, руки — гладить, а губы — ласкать, и она не противится. Дон Хоакин, касаясь её лба, благословляет грядущие безрассудства.       — Спите, мадемуазель. Чем крепче вы уснёте, тем скорее излечитесь.       С болезнью, которую имеет в виду доктор, не совладал бы и Асклепий. Микстуры и мази, инструменты врача, не избавляют от чувства собственной никчёмности.       Ковры глушат босые шаги Женевьевы. Мимо спальни доньи Каэтаны она идёт безбоязненно — герцогиня не дома, поздний час для неё — розовое утро. Старая маркиза, донья Мария-Антония, наоборот, давно почивает. Воздух насыщен ладаном и камфорой — одно это толкает к греху. Досадно, что герцог пренебрегает господом, а в Женевьеве он будто умер: библейские истории в назидание создаются во все времена.       Она бесшумно приотворяет третьи двери и проскальзывает в комнату. Раньше ей не доводилось здесь бывать. В призрачных наружных лучах блестит серебряная утварь туалетной — Женевьеве дальше, в глубь лабиринта. На носочках она минует дежурного слугу, дремлющего на локте, — зáмок в шиповнике, вековая сказка…       Волшебный сон окутал и дона Хосе. Лицо в диске чёрных волос — восковая маска, которую не оплавишь, не изрежешь; хрупкое тело тонет в перинах под стёганым одеялом. Женевьева гасит два синих миракля, бросающих на герцога трупные пятна. Кто же портит и без того тусклый цвет жизни? Альба на это горазды. Мадрид каркает, свищет, рокочет, что донья Каэтана ведьма и чёртова пиявка, что мастер Франсиско пишет с неё подсудные картинки, а в этой исповедальне ей прощают. Если она, что вряд ли, хоть в Пальмовое воскресенье залетает сюда.       Тьма длинно, распалённо вопрошает:       — Каэтана?..       — Не смейте, не смейте звать её! — хрипит Женевьева, зажмуриваясь от гневных слёз. — Ах, вот поэтому я несчастлива, господин герцог!..       — Малютка!       — Забудьте её! За что мне послана любовь к вам, а вам к ней? За то, что она никого не любит? Зачем вы её звали? Она на шабаше!       Шёлк одеяла и простыней охлаждает её припадок. Слёзы, как много в ней слёз! Совершенно не так представляла Женевьева своё бдение.       — Затем, что она моя жена. — Горло дона Хосе трескается. — Дон Хоакин…       — И его забудьте! Пожалейте меня Христа ради! Утолите мои печали!       Он железно прихватывает её истерические шепотки:       — Дон Хоакин должен был дать тебе микстуру.       — Давал! Я не выпила.       — Почему? — продолжает дон Хосе. — Он должен был дать, а ты — выпить. Что ты творишь? Ты не знаешь, о чём говоришь! Почему ты не выпила микстуру?       Ей головокружительно стыдно за себя и свои слова, и она только громче рыдает.       Постель герцога, внешне целомудренная, — трясина. Женевьеву засасывает под покрывало, вертит в потоках ткани, кружев и бахромы. От подушек дона Хосе пахнет не церковью, а оранжереей — сладкими цветами: жасмином, розой, лавандой. Она трётся щекой о душистый шёлк, со всхлипами набивает грудь лепестками. Это омут под кипами трав, захлёбываться в нём приятно. Дон Хосе безмолвно держит её трясущуюся руку. Ей всё ещё стыдно.       — Почему ты не выпила микстуру? — повторяет дон Хосе, когда Женевьева садится на гладких, тинистых простынях.       — Я… — Она не удивлена, что он видит начало всех зол. — Я хотела… я, в общем-то, вас хотела…       Он смеётся воркующим голосом, по-французски. Испанского смеха у него нет.       — Бедная девочка! Не думай обо мне слишком хорошо, а о Каэтане — слишком плохо. Не её вина, что ты мне безразлична. Может, я поддался бы состраданию — у него тысячи причуд, — но дело не в тебе и не в ней. Хотеть, как хочешь ты или она, мне случалось лишь в пору юности. Болезни губят темперамент, малютка. Забавно, что мои хвори возбудили твои нервы. Дон Хоакин сочинил бы статью в журнал о нас с тобой — медицина обожает казусы.       — В смысле, вы… вообще?..       — Да, я вообще ни с кем не сплю, — дон Хосе явно незримо улыбается, — телесный голод для меня сейчас беспредметен. Я вроде бы помню, каков он… но смутно. Мне нужнее партитуры, чем эти воспоминания.       Это малообъяснимо, но Женевьеву его признание горячит, а не остужает. В бессилии герцога есть пленяющая безобидность, как в чёрном ужé. Она хлебнула через край мужественности гадюки Мануэля Годоя — от неё тошнило.       Что ж, придётся Еве искусить своего змея. На это она и шла, правда?       — Неужели вам не известны другие способы, господин герцог?       — Сомневаюсь, что другие способы известны тебе, малютка, — иронизирует он. — Ты что-то читала или слышала… Извлекать наслаждение из других способов умеет не всякая женщина, ты… — Он спотыкается в своих оборонительных рассуждениях. — А ты француженка.       — Да, я француженка, — не без торжества подчёркивает Женевьева. — Мой отец торгаш, но не глупец. Он чтил Просвещение, пока революция… о, он всё-таки его и чтит! Я человек, хоть я и никто. Ваши куклы с розариями и молитвенниками не сумели бы, а я сумею.       Дон Хосе, вздохнув, приказывает вовсе не то, чего она ожидала.       — Тогда закрой дверь.       Задвинув щеколду, Женевьева прыжком возвращается в кровать. Перины на пуху размягчают её кости — она привыкла к жёстким постелям. Благоухание шёлка растравляет страсть. Женевьева робко протягивает ладонь, ища фигуру дона Хосе — и скользит пальцами по воротничку рубашки, по тёплой шее.       Он целует её, как накануне вечером, в мокрые щёки, по-новому — в губы, властно, почти небрежно; оголив плечи, целует в плечи, и Женевьеве некуда деться от жара его рта. Она развязывает ленты, рвёт пуговки пеньюара — берите, господин герцог, всё, что живое, ваше. Женевьеве так неловко быть беззаботной, остолбеневшей, подобно жене Лота, от истомы и ласк, что она мечется под доном Хосе, царапая ему спину.       — Мне больно, малютка, — одёргивает он её, — не надо. Или пригодится твой пояс.       Она закусывает запястье, чтобы подавить стоны. В руках дона Хосе больше нет слабости: они крепко сжимают её тело, гладят, не упуская ни дюйма плоти, быстро оказываются между бёдер… Женевьеве нравится чувствовать, что она там влажная — такая, какая Годою никогда и не приснится. Её бьёт дрожь нетерпения. Прежде с ней не бывало ничего похожего. И, наверное, впредь не будет.       Невольно сжимаясь вокруг гибких пальцев герцога, она прерывисто шепчет:       — О-о, боже, — и шире разводит ноги, будто обнимая любимую виолончель. — Я отвратительна.       — Ты восхитительна, странная девчонка. Не хуже Каэтаны. — Дон Хосе обжигает поцелуем шею Женевьевы.       — Жену вы тоже руками утешаете? — усмехается она.       — Нет, языком, — следует обескураживающий ответ ей на ухо. Герцог лжёт, что совсем не хочет: его выдаёт частое дыхание. — Она иногда устаёт от простых удовольствий, а я всегда рад её помучить.       — Помучить?..       — Это трудно описать. Точно труднее, чем помучить и тебя.       Через минуту Женевьева готова вновь разрыдаться — уже порочно, от того, что дон Хосе словно оплёл её липкой, сладкой паутиной, из которой не выпутаться без его разрешения. Опустевшее лоно тревожит её, как зуд в заживающей ране, заставляет изворачиваться, искать неосторожных прикосновений — герцог дразнится, одной рукой стискивая левую грудь Женевьевы, другой поддерживая её за талию. Сама она не устояла бы на подкашивающихся коленях. Мучительно — и впрямь лучшее, что дон Хосе мог сказать об этом. В полузабытьи Женевьева лепечет, чуть не брéдя, несвязную чушь, и цепляется за резное деревянное изголовье.

***

      В ту ночь, сотрясаясь в экстазе, она под корень сломала ноготь. Когда отпевали дона Хосе, зажившая трещина ещё белела, а Женевьева, не боясь ни бога, ни чёрта, ни отповеди отца, плакала и скулила над гробом. Лицо герцога, укрытое полупрозрачной вуалью, было таким трогательным, таким детским, невинным! Ей не верилось, что однажды она видела на этом лице пылкий румянец, целовала, оглушённая током крови, бледные губы, источник своего счастья.       Вскоре они с отцом уехали в Португалию. Женевьева не возражала. Испания, как и жизнь в целом, потеряла для неё последнюю прелесть.