Дни нашей смерти

В первую минуту он совершенно не мог понять, где, собственно, находится. Пространство над головой ничем не напоминало сероватый потолок их скромной квартиры. Слишком высоко, слишком чисто и отчего-то вдруг ностальгически больно. Кстати, о боли – он осознал вдруг, что в неизвестном помещении со смутно-знакомым потолком у него нигде не болит. Ни бедро, пострадавшее во время первой бомбардировки Лондона в 40-м году*, ни сердце, перенесшее две сложные операции и несколько невосполнимых потерь. Он полежал немного, созерцая подозрительно знакомый потолок, стараясь не поддаваться подступающей панике – быть может, он снова в больнице, и вот сейчас в палату бесшумно вплывет медсестра, а может быть, усталый доктор заглянет проверить, как дела у нового пациента, и Томас ворчливым шепотом заявит… Ох. Не заявит. Больше – нет. Томаса ведь похоронили… Ах да, три недели как, и скромная квартира на окраине Йорка теперь не их, а его, и некому больше хотя бы на время прогнать удушающую боль всех потерь этой затянувшееся жизни. Томаса нет больше – а он, Том Бренсон, почему-то есть. Зачем-то еще существует. Дышит… Или все-таки не очень? Он все же решился. Сел рывком, мимоходом отметив, что боль в бедре, что была его верной спутницей на протяжении последних пятнадцати лет, все еще не спешит о себе напомнить. И в груди ничего не жжет и не давит, хотя он ведь только что… Да, вспомнил Том, настороженно озирая полутемное пространство вокруг себя. С самого утра в груди у него жгло огнем, и он едва сумел выбраться из постели, и даже добрался кое-как до телефона, чтобы позвонить… Ах да, Генри-младшему. Не понимая толком, что собирается сказать, когда второй сын Мэри возьмет трубку. Кажется, он все-таки дозвонился. Или нет? Последнее, что получалось вспомнить: вязкий, никак не желающий вдыхаться воздух, внезапно тяжелый кусок пластика в руке, и невыносимый, убийственный жар в испещренной шрамами груди. Оглушительная темнота – и сразу же этот возмутительно высокий потолок перед глазами. Смутно знакомый – как и сероватые силуэты вокруг. - Ты все-таки здесь, - ровный голос посреди запыленной тишины, и Том вздрогнул, немедленно узнав, и повернулся, все еще не веря. Томас, о да. Единственный и неповторимый; сидит себе в кресле, как будто так и надо, и смотрит испытующе и совсем чуть-чуть тревожно. Томас Барроу собственной невыносимой персоной, и сейчас он далеко не тот язвительный, прямой как палка старик, перед которым трепетал весь младший персонал и все пациенты муниципальной больницы города Йорк, точнее, хирургического ее отделения. Нет, этот Томас предстал озадаченному взгляду Тома во всем блеске своих давно минувших тридцати с хвостиком лет, и на лице его не видно ни намека на давно привычные морщины, и волосы, полностью поседевшие к сорок пятому году, темны, как безлунная ночь. - И месяца не прошло, - продолжает он, и Том узнает наконец – это же его старая спальня в доме Кроули. Как же он сразу не узнал. В бывшем доме Кроули, немедленно поправляется он. Джордж долго колебался, но в конце концов принял тяжелое для себя решение. Слишком уж дорогим удовольствием оказалось содержать подобное поместье. Дом был продан в 50-м году, а земля – еще раньше, по частям. Оставшимся слугам было выплачено последнее жалованье и даны великолепные рекомендации. Джордж Кроули вернулся в Лондон, к своим самолетам – еще с юности его неудержимо влекло небо, и едва закончилась эта кошмарная война, Джордж распрощался с верным своим Виккерсом** и пересел за штурвал новенького самолета, под крыльями которого не болтались ненавистные бомбы. Впрочем, в тот время они с Томасом уже перебрались в город – с некоторых пор оставаться в поместье стало невыносимо для них обоих. Слишком много воспоминаний. В самом начале 46-го Томас наконец утряс свои дела с медслужбой, даже выбил какую-то пенсию. Но работать все равно продолжил, теперь в качестве санитара в муниципальном госпитале. Не мог мирно сидеть дома, как порядочный человек, да и на лечение уходило изрядно денег. После известий о Сибби с сердцем у Тома стало совсем паршиво. Даже странно, что он протянул столько лет. Хотя, виновник столько долгого пребывания Тома Бренсона в сей юдоли скорбей – вот он, сидит нога на ногу, пялится, как бывало когда-то, и только дымящейся папиросы не хватает для полноты образа. - Значит, я тоже, - говорит Том рассеянно, и для пробы пытается сделать вдох, и не чувствует ничего – ни запаха, ни боли, ни даже противной щекотки в ноздрях, какая случается, если вдохнуть вдоволь пыли. - Должен заметить, что для свежего покойника ты прекрасно выглядишь, - светски замечает Томас, и Том хмурит брови, и осторожно опускает взгляд на собственные, лежащие на коленях руки. Ни тонкой старческой кожи, ни привычной россыпи мелких пигментных пятнышек – такими его руки были в далеком 1920-м году. - Впрочем, все мы здесь выглядим преотлично, - продолжает Томас как ни в чем не бывало. – За единственным, пожалуй, исключением. Том вздрагивает: - Так мы не одни? И хотя сердце в его груди больше не бьется, он понимает, что некоторые раны не затягиваются даже после того, как все уже кончено. Томас усмехается было, и начинает вещать, что компания у них подобралась… Но умолкает на полуслове, и смотрит какое-то время тем самым взглядом, который стал когда-то прелюдией их неправильных с точки зрения общества отношений. - Ее здесь нет, Том, - сообщает он после долгой паузы. – Сибил надеялась, но… - Сибил? – Том совершенно сбит с толку. - Конечно, родной мой. Том окончательно сбит с толку – ведь секунду назад в комнате были только он и Томас, и ощущение пыльной затхлости. Она совершенно такая, какой он видел ее в последний раз. Вечно молода, неизменно прекрасна. И темные глаза лучатся искренней любовью. Надо бы встать, думает Том. Надо бы улыбнуться, сказать хотя бы что-нибудь, обнять наконец. Но в том-то и дело, что он не может, не смеет не то что обнять – даже взглянуть на нее. В том-то и дело, что он растерян, как никогда раньше. Сибил была его женой; Томас был его… Как объяснить, как сказать ей, что их связала не одна только общая боль, и не один лишь отчаянный страх перед одинокой, чтоб ее, старостью. - О бож-же, - бормочет Томас со своего кресла. – Не трясись, несчастный ты идиот, Сибил давно уже знает. Том едва не подпрыгивает от изумления. - Не успел встретиться, как уже полез просвещать? Узнаю твои повадки. Томас выпрямляет спину с видом оскорбленной невинности: - Да что ты себе… - Том, любимый, - мягко прерывает их Сибил. – Я знаю о вас с той самой ночи в сорок третьем. - Мы еще не убрались тогда из поместья, - дополняет Томас почти светским тоном. – Если ты, конечно, изволишь помнить подобные мелочи. Том помнит, конечно же. Как бы он мог забыть. Все, что копилось в них с первого дня войны, все страхи и надежды, все отчаянье, вся боль, явная и тщательно скрываемая – все вдруг выплеснулось наружу бурным потоком – словно прорвало наконец древнюю плотину; они буквально вцепились друг в друга, как бы отрицая этим судорожным действом весь творившийся за пределами их крохотного, на двоих, мира, кровавый ужас. Каждый упрямо тянул другого в жизнь, одновременно не давая самому себе погрузиться в хаос безнадежного безумия, а за окном тоскливо выл январский ветер, и в комнате, во всем доме, и во всем мире было так холодно, так… - Сибил… - Том все еще боится поднять глаза на жену. - Я смотрела, как Томас обнимает тебя, - говорит Сибил просто. – И думала: как хорошо, Тому не придется стареть в одиночестве! Я ведь знала уже, что Сибби… Мы чувствуем такие вещи. Том решается наконец взглянуть ей в лицо. Ни гнева, ни ревности – только любовь. - Я ждала, долго ждала, но Сибби так и не появилась. Она пошла дальше, наша милая девочка. Пальцы Сибил нежно касаются его щеки, и это совсем не так, как было раньше – как в те времена, когда его сердце еще билось, и кожа была теплой, и сам он был полон жизни. Не придумали для такого нужных слов – живым без надобности, а ушедшим… К чему слова, раз уж чувства, как оказалось, никуда не делись? Томас вскакивает: - Пройдусь, пожалуй. Проверю, не заскучал ли без меня дражайший мистер Карсон. Том и Сибил реагируют молниеносно: - Томас! Тот, похоже, смущен, и это выглядит весьма трогательно. - Не нужно, - улыбается Сибил. Том улыбается – ей, Томасу. - Не смей считать себя лишним. Сибил молча кивает. Томас смущается сильней прежнего, осознает это и немедленно пытается принять непринужденный вид. - Я всего лишь подумал, что вам нужно многое обсудить, - пожимает он плечами. – Все-таки, почти сорок лет не виделись. Облегчение, которое Томас чувствует в эту минуту, растекается по комнате прохладной волной. Том улыбается ему и осторожно сжимает пальцы своей обожаемой Сибил. * Воздушные налеты на Лондон во время Второй мировой войны, обычно называемые англичанами «Блиц», начались 7 сентября 1940 г. и шли 57 ночей подряд а затем продолжались с небольшими перерывами вплоть до последнего налета 1 мая 1941 г., когда 550 бомбардировщиков люфтваффе сбросили на город в течение нескольких часов более 100000 зажигательных и сотни обычных бомб (гугл). Том поехал в Лондон по делам, дня на три-четыре, как они с Генри Талботом думали. Ранение было серьезным, но Том все же выкарабкался, ходил потом с палочкой. В особенно плохие дни из кладовки доставалось кресло на колесиках (аффтар). Про Томаса: когда Джордж ушел в летную школу, Томас вспомнил, что он таки капрал медслужбы в отставке. И напомнил об этом всяким англицким бюрократам. До конца войны служил в госпитале и одновременно выхаживал Тома. ** http://pro-samolet.ru/samolety-england-ww2/58-bombardirovschiki-schturmoviki/235-bombardir