Ещё раз про сырки

когда ты меня раскусишь, жжёный мой сахарок выставишь с детьми нерождёнными за порог я умою дымом глаза, слепые, как волдыри везите меня вприпрыжку, трамваи-поводыри чтобы в какой-то кухне, да в пьяни, да в кутерьме наплакать на ухо шлюхе, жеманной, как кутюрье о том, как тебя люблю и как жить без тебя очкую хмельную сглотну слюну, ебало в стол забычкую(с)

Мирон открыл дверь только из-за того, что предложение не заканчивалось вот уже с пол-листа как, а новым Львом Николаевичем заделываться было как-то глупо. В дверь звонили настойчиво, упрямыми длинными перекатами, и Мирон плюнул на конец бесконечного предложения и захлопнул ноутбук. И открыл дверь — предварительно разглядев за ней невысокого парня, незнакомого, вот так и получают по башке монтировкой, Мирош… — Денег на ещё один пылесос у меня нет и в бога я не верю, — сказал Мирон, потому что монтировкой его никто не огрел, а парень у него под дверью оказался смешным и нихуя не опасным — парень был с пузом. Заметным даже под мешковатой курткой, совсем молодой пиздюк, а туда же — пузо вперёд и неебет, Мирон поморщился заметно, ярко — вот нахуя, спрашивается… У пиздюка было круглое лицо со странно заострившимся подбородком и детскими совсем ямочками: несимметричными, глубокими, а ещё у него была челка — одиноким темным завитком и родинки. На лице. Лицом пиздюк изобразил вежливое недоумение и сказал, смело подступая своим ебучим пузом вперёд: — Че, прям с порога играем, да? И раздеться не дадите? — А можно мне вводную, ну, для сценария? — спросил пиздюк у Мирона, и Мирон перестал понимать ситуацию от слова совсем. — Какую, нахуй, вводную, — толкать пиздюка показалось все-таки не совсем… все-таки пузо, и вообще. Поэтому Мирон осторожно отодвинул его за плечи — тоже странно острые под мешковатой курткой, и ему удалось совершить этот манёвр так, чтобы не задеть — ничем, никак — чужой выпирающий живот, слава богу — удалось, — ты че, парень, под чем-то? И, наверное, у Мирона был достаточно убедительный (охуевающий) вид, потому что пиздюк вдруг сбавил обороты, проморгался (ресницы у него были пушистые и густые, ну вот и нахуя, спрашивается) и спросил совсем по-другому, с равнодушной обреченностью в голосе спросил про адрес. Адрес у Мирона был совсем не такой. — Это тебе через мост вообще надо, — сказал Мирон и потёр занывшую переносицу — пиздюк сделался меньше ростом, ссутулился, машинально загораживая пузо локтями, и некрасиво сложил детский припухший рот. — А ты, — спросил Мирон (переносица запульсировала головной болью — от внезапного и нахуй Мирону не нужного прозрения), — ты… Пиздюк полез в карман узких чёрных джинс, неудобно и неловко полез, было заметно — заметно, Мирон, пиздец как заметно — как ему неудобно из-за торчащего пуза, он даже наморщился лбом вместе с темным завитком челки, и ямочки у него в щеках провалились глубже. — Я сейчас, — сказал пиздюк и достал — все-таки достал — из неудобного узкого кармана телефон, — я сейчас свалю, только навигатор проверю, вот блядь, извини, мужик, я… — А ты… — Мирон сделал осторожный шаг назад — к тёплому и безопасному свету квартиры. — «Шлюха», — пиздюк перебил его, поднимая от экрана злые пушистые ресницы и колючие острые зрачки, — это хотел сказать? Не стесняйся, не первым будешь… за сегодня. Мирон покачал ноющей привязчиво и гулко башкой и сказал, отходя в сторону, пропуская в свой тёплый и домашний безопасный свет — потому что пузо пузом, а пиздюк все-таки… — Ты давай сюда, не видно ж нихуя, — сказал Мирон. — Глянешь нормально, там проход есть через арку, срезать можно. Пиздюк ресницами и сжатыми в карманах мешковатой зеленой куртки кулаками запретил ему закрывать дверь, и Мирон особо не пытался — разнервничается, бля, начнёт здесь ещё… Когда пиздюк со смешными густыми ресницами, родинками и ямочками свалил, Мирон постарался выбросить его из головы. Потому что предложение следовало все-таки довести до логического, блядь, конца (и статью тоже). Потому что проход через арку на навигаторе у пиздюка почему-то не отражался, и Мирон наклонился над его плечом, острым даже под мешковатой курткой, чтобы показать — где, и от пиздюка, от его длинной шеи, торчащей из куртки, пахло яблочным мылом. Потому что Мирон не представлял, как можно ебать кого-то — пусть даже чужого, пусть, типа, похуй — с таким заметным пузом, это же, ну, хуйня, Мирош, полная, не? Потому что пиздюк спиздил у него триста рублей. Из кармана висящей куртки, и когда успел, называется, хорошо, что не всю наличку Мирон таскал по давней дурацкой привычке — в карманах, но три сотки это было три сотки, и Мирон очень постарался поверить, что легко отделался. Ну его нахуй. У Мирона не получилось — хотя бы потому, что через две недели пиздюк вернулся и принёс триста рублей обратно. Пузо у него не стало, по крайней мере, больше, и куртка была та же самая, хотя на улице заметно запахло апрелем и уверенным «выше нуля, солнечно». — Извините, — сказал пиздюк и протянул горячие и заметно помятые в кулаке три сотки, и посмотрел на Мирона из-под густых темных ресниц и всех своих родинок, а Мирон почему-то так обрадовался — ресницам, родинкам, завитку темной и смешной челки, ямочкам и даже пузу обрадовался немного тоже, что забыл про то, что собирался дергать ментов и не из-за трёх соток, конечно, а… На триста рублей он купил сырков. На все, блядь, триста, и все сточил за вечер («потому что я не…не пошёл тогда, не получилось»), и потом у него высыпало на локтях и коленях — красным, и чесалось, и… Его звали Лёней. Мирон сказал, что сырков у него нет, но есть чай и творожная масса с цукатами, и Леня согласился с плохо скрываемым энтузиазмом. После того, как уточнил, что его позвали не трахаться, а пить чай. С творожной массой с цукатами. На кухне Леня нашел себе место на высокой табуретке и незаметно-привычно он придержал рукой живот, натягивающий чёрную толстовку, а Мирон отвернулся к чайнику, потому что это было не то чтобы противно совсем, просто колюче и стыдно-жалко чуть-чуть, и непонятно, и вообще — у Мирона сдох ноутбук. Старенький, но вообще-то верно служивший его писучему жару (и халтурным подработкам) вот уже лет пять, он не выдержал «толстовщины», и накрылся, и Мирон поддержал беседу этой жалобой, потому что не знал — как ещё… — Обоссанный гуманитарий, — сказал Леня после того, как пробежался по клавиатуре длинными музыкальными пальцами в непонятном вдохновенном алгоритме (и после того, как задумчиво прикусил губу и смерил Мирона оценивающе-сканирующим взглядом). Мирон хотел отвесить ему подзатыльник, но Леня вовремя сказал, что может разобраться и пофиксить. Не просто так, а за сырки, разумеется. — Тебе хуево опять не сделается, — спросил Мирон, — от сырков? Но Леня улыбнулся ему родинками и ямочками — не будет. Ему и не было, на другой день он на той же табуретке шелестел обертками от ванильных, с лимоном, клюквой, печеньем (Мирон и не подозревал, что у сырков такая сложная таксономия) громко — как кот, который был у Мирона давно-давно, в детстве, пока был маленький. Кот и Мирон, они оба были. Ноутбук Леня починил, а ещё он был студентом — и даже до сих пор, типа, ну — с пузом, ходил на какие-то лекции, пары, ему даже не восемнадцать оказалось, а больше, но Мирон все равно про себя сказал, что он древнее говна мамонта. Хотя подумаешь — десять лет разницы. А Леня сказал, что ему нормально. Ну, пиздюку, который Ленин пиздюк. Который в пузе. — У меня друг, — сказал Леня и загородился остро-остро локтями, — он в меде учится, хорошо учится, пятый курс. Он говорит, что до мелкого хуй никак не достанет, он там не просто плавает, а в оболочках этих, ему нормально. — Мама — нормально, — сказал Леня и начал аккуратно складывать обертку от лимонного сырка: пополам, ещё пополам, в твёрдый маленький квадрат, — а вот батя… короче, мне много не надо — за хату заплатить, на проезд, а вот оказалось, я не думал нихуя, знаешь, что на таких вот… на такое, типа, есть спрос. Мирон тоже не думал. Леня приходил ещё раза три — якобы на ноут глянуть, но вообще потому что у Мирона завелись в холодильнике сырки, а на торчащее («не бойся, это пятый месяц всего, я не начну прям у тебя на кухне…того») пузо у Мирона особо не морщилось больше ебало (и не вставал хуй). А потом у Мирона закончились халтурки, а его собственные опусы казались говном даже ему самому, и никаких авансов, Федоров, да ты охуел, а на сырки в этот четверг не было акции, зато на блевотную водку «Пять озёр» — была. И на четвёртый раз Леня пришёлся (пришёл) не то чтобы не к месту и не ко времени совсем, просто Мирону стало очень интересно — легкой и пьяной головой — ну вот что люди находят — в таком. В мерзковато-стыдном, вообще — не? Леня не дергался. Ну то есть вообще — ни под руками, ни под взглядом. Не вставал в позу «я не такая, я жду трамвая», а встал на колени — с голым оттопырившимся животом, мурашками и тёмными набухшими сосками он был даже красивый. И весь в родинках, и на животе — тугом, теплом и гладком животе с бледно-розовыми полосками растяжек — на животе у него тоже были шоколадные родинки. На вкус они оказались не шоколадные, правда, а чуть-чуть соленые, но Леня так тихо и довольно зашептал че-то про «да» и «здесь», что Мирону понравилось. Языком по животу понравилось, и пальцами он потрогал Леню внизу, а внизу Леня был мокрый и растянутый, как будто недавно выебанный, и Мирон не стал сильно расстраиваться по этому поводу или злиться на Лёню (Леня заполошно и горячо заговорил ему в лицо, что это «всегда так, из-за… ну, гормонов» и что он сегодня «ни с кем… Мирон, осторо…»), а шлепнул его несильно и небольно по бедру и сказал переворачиваться. На четвереньках живот Лене не мешал — ну, наверное. Потом у него были красные шершавые колени и локти, хотя Мирон его недолго держал раком, а быстро вернул обратно на спину, на торчащие лопатки, и забрызганный спермой живот потом тоже был, хотя Мирон ему не дрочил, не успел — так только, старался не наваливаться всем весом, а Леня смешно жмурился на каждом толчке и не стонал, а криво мяукал, а у Мирона в детстве был кот. Мирон его с гондоном ебал, конечно. Лёню, не кота. Конечно, Мирон был гондоном. Утром у него не болела голова, и не долбило сушняком в глотке, и не сводило судорогой пальцы — Леня спал на краю кровати, завернувшись в одеяло по темную лохматую макушку, и из-под одеяла чуть-чуть торчала его красная стертая коленка. — Сырки закончились, — сказал Леня и осторожно заглянул ему в помятое лицо, осторожно, но без стыдной паники. Без липкого поганого страха, и это было самое паскудное. — Я вечером куплю, — сказал Мирон, просто потому что молчать было нельзя. Вечером Леня не пришёл. И потом — не пришёл тоже. Мирон узнал, что Стяжкина выписывают в четверг (тетка в окошечке не подняла головы — спроси Мирон пин-код от её банковской карты, результат был бы той же эффективности, наверное). Он не нашёл в себе всяких моральных качеств на зайти внутрь и подпирал жопой капот Ванькиной машины (Ванька одолжил тачку без вопросов, Ванька был друг, примерно такой же, как Мирон — гондон. То есть ничего себе). Леня вышел один. В смысле — совсем один, без никого, без… — Леня… — Мирон задавился воздухом в горле, в груди, везде, потому что если… — Привет, — сказал Леня и обошёл Мирона по небольшой красивой дуге. А потом Леня сел в Ванькину тачку, на переднее сиденье, а на заднее Леня закинул рюкзак, и Мирону не оставалось ничего другого. — Да ты не ссы, — сказал Леня, — всё с ней хорошо… будет. — Я давно с парой одной договорился, они вместе давно, женаты, в смысле, только без детей, — сказал Леня и пристегнулся ремнём через пузо, которого у него больше не было, — ну, и они с опекой, с бумажками порешали всё, как в американском кино, знаешь. — Её не в детский дом, никуда, — сказал Леня и посмотрел перед собой очень прямо, твёрдо, — а к ним, они забрали. Все с ней будет заебись, понял? Мирон понял, что хорошо, что он не купил кроватку. Зато купил лимонных сырков, и все это было, конечно, совсем не «хорошо» и не «заебись», но опять надо было как-то жить. Дальше.