Ещё раз про сырки

и друг у друга есть мы под одним одеялом в субботу(с)

Лёня смотрел на свой зелёный, туго набитый рюкзак очень пристально и молчал, а рюкзак стоял у него на коленях, а сидел Лёня неудобно — на самом кроватном краю, и у него были угловато-бессильные плечи, и больше никаких вещей не было, и Мирон подумал… — А где твоё остальное… всё, — спросил Мирон, потому что Леня не трогал зеленого и плотно набитого рюкзака, стоящего на коленях и молчал, — барахло, давай заберём, пока тачка есть? — А, — сказал Лёня, — я чет выпал, извини. — Вещи, — сказал Лёня, — я закинул, ну, к Кирюхе, потому что с хаты меня попросили прямо перед… перед этим, и я не успел сообразить… Лёня ничего не спросил про «куда — заберём», и про тачку, и про лимонные блядские сырки в холодильнике, а Мирон сначала этому очень обрадовался, потому что ну не говорить же про непонятное «будешь со мной, Лень?». Потому что — что «со мной»: жить? Трахаться, завтракать сырками и сигаретами, смотреть полуфинал гандбольного турнира, в привычном нетрудном горе и завязшей на зубах липкой и сладкой радости, ну? Не говорить. А потом — ночью, на неудобном и кроватном краю (за вещами решили поехать завтра, Ваня не особо торопил с возвратом машины, а ещё, наверное, стоило купить двуспальный диван), Мирон сквозь тяжелую сонную темноту услышал чужое дыхание. Леня просто дышал — чуть-чуть прерывисто, громко, но нихуя больше, а, ну и ещё он откатился от Мирона к самой стене, и прижался к ней спиной, лопатками, всем-всем-всем, рассчитывая непонятно на что, на её холодную и уверенную, надежную твердость. Мирон закрыл глаза и запретил себе дергаться, но Леня не успокаивался долго, потому что стена не сильно помогала, очевидно, а Мирон стискивал ресницы и кулаки — под одеялом, себе он забрал старое, колюче-шерстяное даже через пододеяльник, и был бесполезнее, чем она. Кирюха (он же «Кир, мы уже внизу, просыпайся, бля!») оказался тем самым другом, который учился в меде. А что хорошо учился, в это Мирон особо не поверил сначала, потому что этот Кирюха высунулся за дверь помятой кругленькой рожей с трехдневной щетиной, и с большим трудом сфокусировал на Мироне взгляд. — О, — сказал он хрипловато и сорвано, — о. Леня вышагнул у Мирона из-за плеча и бесцеремонно затолкнул Кира в квартиру, и Мирону этот Кир не то чтобы не понравился с первого взгляда, просто в коридоре Кир пнул какие-то кроссовки в один угол, валявшуюся на полу куртку в другой — расчистил, бля, жизненное пространство, а потом повернулся к Лене и спросил как ни в чем не бывало: — А тебе кесарево под эпидуралкой делали, не под общим же? А как отходил — нормально? А шрам покажешь — не болит, не чешется, а про повязку рассказали тебе, что не надо, а шов косме… Мирон хотел вмешаться и прервать этот врачебный экскурс, но Ленечка молча задрал на себе футболку (август выдался до пизды жарким в этом году), и Мирон задохнулся всем негодующим и возмущённым своим, потому что… — О, «улыбка», — сказал Кир, но это была нихуя не улыбка, а темная припухшая полоска недавнего разреза, и в коридоре не хватало света, и Кир взял Лёню за руку и потащил за собой на кухню, а Мирон пошёл за ними, как приклеенный. — «Половой покой в течение шести недель», говорили ж тебе, — процитировал лохматый Кир на кухне что-то научное и медицинское, а Леня быстро одернул футболку и посмотрел на него с нервной улыбкой, а Кир повернулся к Мирону и закончил, — это значит, что ебаться нельзя, совсем, спасибо, не знаю, как по ба… Медицинский студент Кир смотрел на Мирона внимательно, цепко. С нихуя не одобрительной кривой усмешкой. А вещей у Лёни было две сумки, немного совсем. И тубус — чёрный, поцарапанно-пластиковый. А потом медицинский студент Кир закричал: — Бля, Лень, а этот… Медведя забыл! — и это он закричал откуда-то из глубины квартиры, и Леня аккуратно поставил на пол одну сумку (Мирон бы забрал обе, но Лёня нахмурился ресницами, и Мирон примирительно выставил вперёд ладони — сам так сам, че уж). Кир вернулся с Медведем. Медведь был с длинной светлой шерстью и похож на собаку вообще. И игрушечный. Из ткани и с пришитым носом. Леня замотал головой, покраснел некрасиво — шеей, пятнами в вырезе футболки и сказал, рассматривая свои кроссовки: — Не, Кир, ты че… это не, — и он как будто стремался на Мирона (на Мирона, блядь!) повернуть голову, повернуться, и Кир сказал злое и отчаянное «блядь» одними губами — без голоса, а вслух он сказал, что в сумку уберёт. И засунул — в сумку, которую держал Мирон. На ужин Мирон решил заморочиться с мясом, а Лёня смотрел на пустые полки в шкафу, откуда все барахло было решительно скинуто в коробку, оставшуюся у Мирона от пылесоса, одним движением скинуто («потом разберу, — сказал Мирон, — а ты… раскладывайся, ладно?») — недоверчиво смотрел. Мирон оставил его с полками и шмотками один на один и ушёл на кухню — к мясу, когда в дверь постучали знакомо и коротко. — Это Ванька, он за ключами! — закричал Мирон из кухни. — Открой, Лень, а, а то у меня руки грязные, пожалуйста… Ванькин низкий бухтеж он услышал сразу же, а Леня ничего — совсем — не ответил, и Мирону резко сделалось похуй на руки в приправе и на все мясо на свете, и на разогретую сковородку — честно. Мирон шагнул из освещённой тёплым запахом кухни в темный коридор, и Леня прошёл мимо. Леня прошёл мимо него с очень спокойным, запустевшим лицом и тщательно-аккуратно сложёнными в человеческое выражение губами. Леня пошёл в комнату, а Ванька стоял на пороге с растерянной чуть-чуть зубастой улыбкой. И с красной хуйней, похожей на инопланетянина в простейшей форме жизненного цикла, и Мирон не сразу понял, что это такое, а когда понял… — Где младенец? — улыбнулся ему Ванька и повыше поднял эту… погремушку. — Мне девочки в магазине сказали, что они фоку… фиксируют взор уже к месяцу точно, и что им нравится, когда большая и яркая штука пред е… перед лицом. Ванька стоял на пороге и был друг, и он нихуя, конечно, не знал, Мирон ему не… И ругаться на такого вот Ваньку было нельзя, злится, говнить — нельзя и глупо совсем, но вот как же — у Лёни теперь были прозрачные-прозрачные глаза, пустое лицо и рот на нём держался как кривовато, не очень надежно присобаченная деталь. Ванька забрал ключи и красную хуйню для младенцев, которые уже фиксируют взор. Сковородка перегрелась, и на кухне воняло горелым маслом, а в темноте комнаты Лёня торчал к Мирону лопатками и затылком — он как будто даже не смог полностью свернуться на кровати в колючий клубок, а застыл на полдороге. Подтянул к подбородку колено, а другое у него не получилось, и лопатки торчали без защиты — остро и больно резали темноту даже из-под футболки. Он молчал, но Мирона всё равно переебало в солнечное сплетение волной — не звуковой, не воздушной, это была вина. Вина, горячее и невыносимое желание прикоснуться — погладить лопатки, ладонью скруглить их болючий острый излом. Не целовать — прихватить губами загривок над футболочным круглым краем, не прижимать рукой поперёк живота (нет теперь живота, а есть свежая темная полоска шрама, «улыбка») — прижаться со спины собой, укрыть, закрыть, защитить, спрятать, схоронить-сохранить это маленькое, обиженное, повзрослевшее, храброе, родинки, ямочки на щеках и ямочки на пояснице, смех и сырки из холодильника… Лёня молчал, а Мирон стоял и молчал тоже, и нихуя не делал. Потому что — что тут сделаешь, это же… «Говно», — сказал Мирон у себя в мыслях и голове. «Говно, залупа…» Медведя, больше похожего на короткоухую собаку, он нашёл на дне сумки. Той, которую до Ванькиной машины нёс он. Мирон притащил Лене на кровать не одного игрушечного медведя, он вывалил рядом с ним горку из разноцветных (разновкусных) сырков и сказал: — Я… А больше Мирон ничего не сказал. Лёня судорожно дёрнул ногой, и медведь-собака наебнулся с края кровати, и Мирон забил на то, что это вообще-то говно и залупа. В смысле — трогать. Трогать Ленечку, у которого живот (больше — нет), темная свежая полоска шрама, мокрый колючий затылок, шея пахла яблочным мылом и слезами, а плечи затряслись мелко-мелко, сухо, было, конечно, нельзя, но Мирон навалился на него спины — тяжело, тесно. Мирон обхватил его поперёк рёбер сильно и, наверное, больно, но Лёня перестал быть напряженной пружиной, заведённой механической игрушечкой — сразу. Он сделался в руках мягким и тяжёлым, и тихо-тихо заскулил в закрытый рот (Мирон наощупь, наобум поднялся к его лицу ладонью — рот у Ленечки был закрытый и сухой) — Мирон легонько надавил на его губы ребром ладони. Лёня его укусил. Вместе с этим движением он выпустил короткий громкий всхлип, а потом весь сжался, невесомо и извинительно трогая ладонь Мирона за пострадавшее место — губами. — Тише, — зашептал ему Мирон куда-то в затылок, прямо в маленькие, повзрослевшие, храбрые, обиженные мысли, — тише, хороший, Ленечка, мой, я здесь. Мирон держал его за рёбрами — неудобно, затекавшей рукой в колких быстрых мурашках, за рёбрами, а другой рукой — за сухие горячие губы, другой он пытался собирать его выдохи, всхлипы и то, как Лёня попеременно тыкался ему в ладонь то губами, то кончиком носа, а коленями Мирон держал Лёнины колени, а словами он очень старался удержать рядом с собой его мысли и колючий мокрый затылок, и у него не получилось, конечно. Не у одного Мирона получилось. Ленечка повернулся в кольце рук — сухими красными глазами, родинками, коленями и на короткое (вдох-выдох) что-то спрятался у Мирона под подбородком. Весь, повзрослевший, обиженный, храбрый и маленький. Потом Ленечка отполз к надежной и невозмутимой стенке, но не сильно отполз. От Мирона он не оторвался руками и коленями, а потом он вытянул из-под себя непрезентабельный теперь совсем сырок (с лимоном, кстати) и сказал: — Это не моя игрушка. Сырок Мирон положил на пол — к остальным, а про медведя-собаку с пришитым носом Леня сказал, что это раздавали, вообще, детям. Когда он приходил в поликлинику, какой-то фонд, и сунули Лене — зачем-то, в запарке, и он хотел отдать на улице какому—нибудь пиздюку, но как назло их не попадалось чет, и Леня принёс медведя-собаку домой, и… Мирон затащил этот гибридный плод любви на кровать — снова. Леня сказал: — Извини — за это и вообще. — Я хочу, — сказал Леня, — с тобой, ну, и спать тоже. Обязательно, Мирон, я… Чтобы он не заканчивал (живот, свежая и темная полоска шрама, «улыбка», родинки, яблочное мыло), Мирон положил игрушечного зверя медведособаку между ними. Под одно одеяло (второе — которое шерстяное и колючее было — осталось лежать на полу).