восхождение

Он не знает, сколько времени проводит за созданием собственной оболочки, куклы, способной вместить всю глубину его сознания. Время не имеет значения для существа столь древнего, как он сам. Он наблюдал за ростом и падением королевств в своих долгих, неспешных путешествиях. Видел нескончаемые рассветы и нескончаемые закаты. Видел века, уходящие в небытие в такт медленным ударам его сердца. Ничто не могло удержать его бесконечное всепоглощающее любопытство достаточно долго. Мир невелик, скучен и сер. (Он чувствует, как умирает его тело, читает знаки близости конца его жизни. Но смерть есть лишь преобразование: одна форма, сменяемая другой. Он не ожидает от своей второй жизни ничего, кроме всё того же опостылевшего однообразия.) Он высекает новый сосуд с дотошностью мастера. Венец по форме рта, который он потеряет. Хитин столь же белый и чистый, как форма, которую он сбросит. Суставы и сегменты, сцепленные между собой с такой аккуратностью, чтобы он выглядел как жуки, снующие туда-сюда под его древним взором. Но не до конца; ему нужно что-то новое, что-то уникальное. Что-то под стать божеству. Когда его собственные органы отмирают, он кропотливо создаёт и размещает новые и более маленькие. (У этой оболочки будет кровь в жилах и воздух в лёгких; будет всё, что есть у живых жуков, но всё же она не станет одной из них. Она никогда не падёт, как они, потому что в её сердце, в самом её естестве лежит его собственная нескончаемая воля.) И когда его панциря касается неминуемое разложение, он добавляет последние детали к телу, которому вот-вот предстоит родиться. (Его кожа обращается пеплом, покрывая место, которое он выбрал своей могилой.) Он бесконечно терпеливо осматривает собственное творение в поиске малейших изъянов или трещин. Темнота вгрызается в края его сознания, медленно поглощая его; ему не страшно, потому как страх ему незнаком, как не знакома ему и смертность, и сама смерть. Черв умирает. Его панцирь медленно гниёт, и с его уходом мир становится меньше. У того, что рождается из его останков, нет имени, но есть древний разум, сияющий ярко и слепяще, словно упавшая звезда. Жизнь здесь течёт быстрее, измеряемая дыханием, измеряемая биением сердца. Он блуждает среди собственного пепла, намереваясь наблюдать издалека, пока не чувствует странную незнакомую слабость. Червам не нужно много есть. Они бесконечно огромные, бесконечно медленные существа, похожие скорее на часть пейзажа, нежели на что-то живое. Они просто существуют. Но голод одолевал его время от времени – и он просто поглощал то, что лежало на его пути. Он не заботился тем, чтобы запоминать вкус или структуру, или даже что именно он только что съел. (Алое пламя озаряет руины земли, раскинувшейся на юге, где и взяло начало его путешествие.) Он чувствует голод, но не знает, что едят жуки для поддержания жизни, потому пробует то, что может. Камни и растения вполне годятся – их перемалывает процессами, более совершенными, чем есть у любого неидеально созданного существа – но тело требует большего. И наконец он обращает внимание на бездумных созданий, которые летают и ползают, и которых он откинул как не заслуживающих его внимания. Добыча, говорит что-то внутри него. Их так легко убивать. Он протыкает мягкое брюшко и сворачивает тонкую шею со смертоносной точностью; стоит только понять их модель поведения, то, как они бегут, или прячутся, или наивно атакуют, и они не представляют для него трудности. Как только убивать их становится скучно, он начинает их ловить. Восхищённый тем, как они извиваются в попытках сбежать, издают странные звуки, он разбирает их по частям, пока не удовлетворяет своё любопытство. Крылья, конечности, части панцирей покрывают землю, тёмные пятна их жидкостей пачкают белизну его оболочки. Он складывает тела вместе, лишённые движения или жизни. Ест, пока не чувствует, как голод отступает, и смотрит на останки лишь со слабым неодобрением. Неэффективно, неприятно. Грязно. Но ему подходит. Пока он чистит себя, его привлекает новый звук. Звук чего-то осторожно подкрадывающегося к нему. Так что он сидит недвижимо, словно статуя, едва дыша, и ждёт. (Он уже видит в существе добычу. Он уже видит его ниже себя. Это не изменится.) У существа есть голос – а не бессмысленное стрекотание и писк. Оно говорит и формирует слова. Когда он хватает его, оно сопротивляется. Оно тоже лишено сознания, но иначе. В нём есть искра, светоч, танцующий в его глазах. Он позволяет существу говорить, пока у него не кончаются слова. Он разрывает его, не заботясь о его криках, пока тело не перестаёт двигаться. Порыв – исходящий от тела, не от разума, что им управляет – одолевает его существо, и он раскрывает всё ещё запятнанные челюсти и впивается ими в неподвижное тело. Оно до сих пор тёплое. Он кусает ещё, и ещё, и ещё, пока яркая кровь не проливается из сломанного хитина. Она мерцает. Это не его свет. Чужой. Иной. Он сияет горячо и ясно. Но ему интересно, можно ли его заменить. Его разум яростно полнится мыслями, пока он разделывается со своей добычей. (Сейчас, когда он сыт, думается гораздо легче. Механизм нуждается в смазке – тело нуждается в пище. Урок, пусть и утомительный, усвоен.) Он заканчивает есть. Среди беспорядка и внутренностей мертвеца он впервые пробует на вкус божественность – и жаждет большего. Конечно, он помнит богов. Как их можно забыть? Древний неторопливый разум мало чем может заняться, кроме как грезить, кроме как наблюдать за редкими искрами света, способными привлечь его внимание. Слепяще-яркое поющее солнце; бесконечный тёмный пламень; неистовые ветра и штормы, бушующие в грёзах пустых земель. Вода, что живёт и сияет изумрудно-зелёным светом. И прочие. Бесконечные боги и бесконечные жизни. Со своими последователями они процветают; им преданы. И в этом их сила. И ингредиенты так, так просты. Найти обычных жуков и дать им земли, где жить, и маяк, за которым следовать. В благодарность они становятся покорными слугами, и их вера превращается в силу. Один жук, примитивный и едва способный мыслить, всё ещё слаб. Поставлен на колени ярко пылающим солнцем. Но есть ещё – должны быть ещё – иначе она не была бы такой могущественной, какой он её помнит. Он ищет других жуков – тех, в которых есть свет, есть потенциал. Он осторожничает, находит укрытие в своей смерти, так, чтобы его белый панцирь смешался с другими, потому как они чувствуют опасность лучше, чем пищащие жучки или твари, ведомые лишь инстинктами. (Он также учится поглощать их, не оставляя за собой ничего, чтобы тела нельзя было найти. Они сохраняют своих мёртвых: пустые панцири, лишённые света, и он не может понять причин. Живые оставляют цветы или украшения. Они уносят тела. Они не возвращаются.) Он ловит их и слушает их лепет, жадно глотая речь. Звуки льются в его голову как потоки воды в пустой колодец, заполняя его, пока он сам не начинает составлять слова, пока он не начинает их понимать. Он преображается. Он притворяется одним из них, до тех пор, пока он не сможет раскрыть себя как чужого. Хищник, мимик, древняя душа со столетиями мыслей и хитрости внутри новой бледной оболочки, кажущейся слабой, словно жертва. Он думает быстрее и движется быстрее в своей новой жизни, чем ему когда-либо приходилось, сражается против времени и познаёт, познаёт, постоянно познаёт. Идеальная машина: каждая шестерня и каждая деталь на своём месте, создают совершенный камуфляж. Это раздражает, разочаровывает, восхищает. Совсем не так, как он ожидал. Эта жизнь настолько сильно отличается от того, кем он был. Он учится говорить, пока слова не начинают звучать верно. И затем, с терпением охотника, расставляющего капкан, он ждёт. Жертва приближается. – Помоги мне, – хрипит он, тихо и слабо. (Его голос тих лишь потому, что он не так усердно упражнялся говорить: ему выгодно звучать тихо, неуклюже и беспомощно, выгодно спотыкаться и падать.) Жук колеблется мгновение, после чего предлагает ему руку. Принятие. Любопытство. Всё, что он может использовать. Хорошо. Он принимает её, позволяет существу поднять себя на ноги и следует за ним в темноту. Однажды это всё будет принадлежать ему. Но сейчас время слабости, мягкости. Притворства. (И уже тьма его глаз отражает его свет, не её.) Это начало её конца.