Живым не брать

      Комната перед глазами расплывалась грязным пятном. Ломило в ушах и першило глубоко в горле. От образовавшейся после взрыва пыли дышать было не чем. Забуза очнулся на полу, чувствуя солоноватый привкус во рту. Губы сводило. Он лежал в очень холодном снегу и не мог пошевелиться, будто отморозил руки и ноги. И белые хлопья били по лицу, снег был горьким, но совсем не таял. Момочи услышал треск, понял не сразу, что это его собственные лёгкие. Хотел позвать Хаку, но даже не смог разжать зубы. В последнюю минуту, перед тем, как он осознал, что в номер влетела граната, Хаку успел оттолкнуть её. Потом прогремел взрыв. А за ним чернота и холод.       Ощущение реальности возвращалось тяжело. С какими-то провалами, будто всё это дурной сон и не больше. Забуза лежал пока их обстреливали снаружи. И пули в клочья рвали жалюзи. Застревали в стенах. А снег медленно превращался в штукатурку. Белую грязь, сыплющуюся с потолка. Забуза узнал комнату. И по телу прошли судорожные импульсы. Он вспомнил, что не успел закрыть собой Юки. — Хаку! Шатаясь, наёмник приподнялся, нащупал за поясом пистолет. Привалился к стене. Все звуки превращались в кашу. Он поморгал, пол плыл перед ним, стены плавали. В номере стояла густая пыльная завеса. Забуза ничего не мог различить дальше вытянутой руки. И Хаку не отвечал. Забуза сплюнул. Утёр кровь под носом. Услышал надломленный кашель. И нашёл Хаку буквально наощупь. Мальчишка сидел рядом, прислонившись к противоположной стене. Лицо у него было бледное, руки тряслись, но крепко сжимали пистолет. Не так Момочи представлял себе их последний день. В идеале они бы с мальчишкой выбрались за город и наслаждались тишиной. Порезались бы в карты, может быть. А может быть, даже выпили бы с ним впервые по-мужски. Момочи проверил патроны в магазине. И приказал Юки подниматься. Но Хаку не двигался, он уставился на ногу Забузы. — У тебя кровь… И действительно, Забуза ощущал, что что-то не так. Что-то щиплет у него прямо где-то в боку. Как будто там что-то есть. Что-то, чего мать природа в человека не закладывает. — Вставай, одному мне с ними не справиться.       Стреляли очередями и терпеливо. В номере погас свет. Из мотеля на улицу высыпало пару вопящих людей. Забуза услышал три чётких выстрела и крики тут же прекратились. Нет, это были не люди Гато. Это был кто-то гораздо опасней. Тот, кто даже не хочет прятаться. Он стиснул зубы и подал руку Хаку. Да, их последний день не должен заканчиваться сегодня, в этом дешевом мотеле. И сбежать они могут разве что через чёрный ход. Но противник их наверняка окружил. — Следи за дверью! — сказал Момочи. К нему вернулась прежняя холодность. То чувство, с каким он всякий раз шёл на дело. Однако он чувствовал и кое-что ещё. Под рубашкой становилось мокро, а на каждом вдохе его пронзала боль. Пуля. В его боку торчала маленькая свинцовая сука. Момочи сглотнул. — Тебе больно? — Хаку оглянулся. — Нет. Ложь. С каждым новым рывком Забуза понимал, что рана не позволит ему продержаться дольше сорока минут. И Забуза будет тормозить мальчишку остаток пути. — Забуза?! — Пора выбираться. Нужно добраться до машины. Сможешь? Он не знал, сколько они отстреливались. Минут пять или больше. Но когда им удалось прорваться на лестницу, боль в боку достигла своего апогея. И скрывать её уже стало невозможно. Кровь капала на пол. Красная и теплая. Его… — Оставь, чёрт возьми! — крикнул Забуза, когда Юки хотел взглянуть на рану. Наёмник грубо отпихнул его от себя и жестом приказал не терять бдительности. Враг ждал на выходе, в холле. Конечно же, их окружили. И Забуза был к этому готов. Когда в очередной раз засвистели пули, схватил Юки за воротник и утянул его следом за собой, чтобы укрыться за диваном. И там повалился на пол. Хаку подавил рвущийся наружу крик. — Заткнись, щенок, и слушай… — заговорил Забуза спокойно и схватил парня за затылком только для того, чтобы поймать его взгляд и убедиться, что всё то, что он скажет ему сейчас, будет услышано, — дальше ты пойдёшь один. Меня задело, но я прикрою тебя. Юки затряс головой. И Забуза встряхнул его, как котёнка, не отпуская. Был так близко, что практически соприкасался с ним лбом. — Выживи сегодня ради меня и спрячься. Было видно, как у Юки затряслись губы и руки. Он скосил глаза, взглянув на рану и поморщился. Зажмурился. Лицо его стало в два раза бледнее. А на затылке остался тёплый кровавый след.       Когда Забуза остался один — не понял. Но почувствовав, что рядом нет Хаку, перезарядил пистолет и подумал о том дне, когда впервые взял в руки оружие. Это был старый кольт. Папаша никогда не разрешал прикасаться к нему. Он говорил: «Всё подонки заканчивают плохо. С пулей в виске и иногда это справедливо». Момочи усмехнулся и открыл огонь. Долгие минуты перестрелки казались, запечатали его в янтарь. Он не чувствовал ничего. Работал. Как будто вся его жизнь сводилась лишь к этому мгновению — дать Хаку шанс уйти. Копы должны были объявиться, но их всё ещё не было. И Забуза приводил в голове логические цепочки. У этого противника, должно быть, есть связи. Но распространяются ли они и в Луизиане — не знал. Хаку должен как можно скорее покинуть Чикаго. И дай бог ему ума, никогда сюда не возвращаться.       Пули закончились неожиданно, Момочи перебрался в другое укрытие и там впервые позволил себе взглянуть на рану. За собой он оставлял кровавый след. В прядках не было смысла. Почему-то сейчас Момочи подумал о Гато. Вот уж незадача — подохнуть в один день с таким ублюдком. Он запрокинул голову и отдышался. Пожалев, что при нём больше нет ничего, чем пришлось бы обороняться. Выстрелы стихли, шорох чужих ног заполнил комнату. Перед глазами образовался туман, потом пошёл редкий снег. И Забуза снова ощутил холод. Снег хрустел, шипел. Резал глаза, превращался в непроглядную мглу. И наёмник увидел перед собой смазанную мужскую фигуру. Человек направлял на него пистолет. Момочи вспомнил, как в детстве стрелял по жестяным банкам из-под папашиного пива. Первый раз было страшновато. Совсем чуть-чуть. Прямо как сейчас. И поднял руку, сжимая пистолет. Выстрелил вхолостую. Выстрелил по инерции, вложив всю ненависть. И фигура перед ним растаяла в снежной пурге.

***

      Сильная тряска — вот и все, что Забуза чувствовал, лишь на несколько секунд выплывая из липкого мрака. Тряска по бездорожью в непроглядной черноте. С шумом собственной крови в ушах, будто он лежит на дне океана, и вода забирается внутрь. Тряска — один лишь черт знает как долго — с пулей в боку и окровавленной тряпкой. Тряска утомительная, преумножающая боль в тысячу раз так, что зубы скрипели. Слепота и полное не владение собственным телом. Судороги. А потом только снег. Снег белый и теплый, мягкий как вата. Неожиданный покой. Забуза увидел себя: ему тринадцать, он в красной бейсбольной кепке завернул козырек и целиться из папашиного кольта в жестяные банки. Оружие в руках лежит так глупо, совсем неумело. По-детски. Но он практически счастлив и представляет, как вытянется физиономия отца, когда тот увидеть, что все банки сбиты. Неужели, в самом деле, это было? Пули оставляют сквозные дыры и банки летят. Летят и их так много, что они становятся гигантским морем. Из дыр вылезают люди без лиц. Отец корчиться на полу в прихожей. Забуза застрелил его тоже. И отец остыл. Его тело припорошил снег. Копы так и не пришли, красная бейсболка порвана. Её уносит течением. Вода забирается в нос.       Забуза почувствовал толчок, будто кто-то пихнул его в плечо. Открыл глаза. Во рту чувствовалась сухость, губы перетрескались. Хотелось пить. Комната, в которой он лежал, была похоже на коморку. Но в маленькое окно сквозь жалюзи бил тусклый свет. Тишину нарушал только шорох оседающей пыли и тиканье часов. Момочи повернул голову. На прикроватной тумбочке рядом пустая пепельница и стакан. А в кресле, скрестив руки на груди, спал мужчина. Дышал медленно и глубоко. Тихо. Присмотревшись лучше, Забуза узнал Шадо. И на какое-то время подумал, что бредит. Попытался вспомнить, что произошло после того, как Хаку исчез. И как вообще Момочи попал сюда. Но всё что осталось в памяти — чернота и тряска. Да и чувствовал он себя так, как будто его дней пять непрерывно жевали чьи-то гигантские челюсти, а потом выплюнули. Забуза попробовал приподняться. В боку зажгло, задёргало и зарезало так сильно, что он вернулся в исходное положение с тяжелым вздохом и осознанием того, что он всё ещё, мать его, живой. Живой и мучается. Мексиканец приоткрыл глаз, глянул в его сторону и слегка усмехнулся. — Не сегодня, гринго. Полежи немного. Так странно было услышать этот голос вновь. Выглядел Шадо скверно: бледный, круги под глазами. Одет в мятую рубашку. Левая ладонь перебинтована. Забуза приложил пальцы к вискам. В голове его всё ещё гудело. — Почему мы с тобой здесь? — спросил он и добавил уже тише, — Шадо… Мексиканец с хрустом размыл шею, всем своим видом показывая как неудобно ему в этом кресле или, быть может, в этой комнате. Достал откуда-то бутылку минеральной воды и плеснул немного в пустой стакан. — Потому что у тебя хороший парень. Если б не он ни тебя, ни меня бы тут не было. Без обид. Но кровь из тебя, — мексиканец поморщился, — ручьём лилась. — Где он? Шадо смежил веки, с ответом медлил почему-то. И поставил стакан с водой на самый край так, чтобы Момочи сам мог до него дотянуться. — Спит. Всю ночь караулил, чтобы ты не расклеился. — Он… — Он позвонил мне, — Шадо отпил из горла и кивнул, не сводя синих глаз с Забузы, — и я приехал. Плотная тишина висела в воздухе ещё минуту. Момочи тоже не спускал с мексиканца глаз. Не может быть так, чтобы Юки попросил его о помощи и этот синеглазый демон из Леона примчался по зову доброго сердца. — В мотели были ваши люди, — понял Забуза. Тень улыбки быстро исчезла с лица Шадо и он опустил глаза. Задумался. Прокатал бутылку минералки между ладоней, поставил на стол. И глянул в окно. Улыбка снова мелькнула, но уже другая. Тревожная, злая. — Семья умыла руки. Забуза понял, о чём Шадо говорит. И внутри что-то дрогнуло. Как в тот день, когда Гато решил выкинуть годы, проведённые вместе, на свалку. — Объясни-ка мне в таком случае, почему мы с Хаку должны получать за тебя? Шадо нахмурился. — Это американская благодарность? Забуза ждал, но ответ уже вертелся в его голове очевидной истиной. И от этого все внутренности сводило в тугой узел. Должны получать, потому что это «бизнес» и в нём свои правила. Шадо сцепил пальцы рук за затылком, посидел так секунду, встал и прошёл к окну, чтобы раскрыть жалюзи. — Они, вероятно, следили за мной. Видели тебя, видели мальчишку. Что-то им не понравилось. Сам понимаешь. Утечка информации. Легче ничего не выяснять, если твоё исчезновение никак не повлияет на мир. Забуза стиснул зубы. Будь бы у него силы он бы, может быть, ударил Шадо. — Я из шкуры вон лез не за тем, чтобы твои чёртовы родственники сели нам на хвост. — Поверь, у меня тоже не было таких целей. — Кто твой дон? Мексиканец держался удивительно спокойно. И слушал Момочи с выдержкой, достойной уважения. — Что даст тебе его имя? Шадо прав: ничего. Но имя, по крайней мере, даст объекту тревог оболочку. И материализуется хоть как-то. Забуза вспомнил, как из мотеля выбежали люди. И как холоднокровно с ними расправились. — Его имя Таджима Учиха, — Шадо достал сигарету и прикурил, выплюнув дым в приоткрытое окно, — дряхлый старик, но под ним ходят те, кого стоит опасаться. И эти сволочи не отстанут, пока мы с тобой дышим. — Что это ты подразумеваешь под словом «мы». — Момочи приложил руку к перетянутой бинтами ране. И поморщился, оценив масштаб катастрофы. Ломило так, что с кровати он, действительно, едва ли мог встать. — Шанс. Я имею ввиду шанс. — Прости? Мексиканец сделал две последние затяжки и вышвырнул сигарету в окно. Вернулся в кресло и сел, плотно сцепив руки в замок. — Послушай, сейчас мы с тобой гораздо ближе, чем ты думаешь. За твою голову дон назначит награду. Неплохую — будь уверен. Дон попытается подкупить твоих друзей и близких. Я знаю его схему. Видел ни раз. И будь я проклят, — Шадо тряхнул головой и поморщился, — если ни в моём окружение, ни в твоём не найдётся такого человека, который бы не хотел стать богаче. Мне, как и тебе, тоже есть что терять. На родине у меня осталась сестра. Забуза нахмурился. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. — И полагаю, ты хочешь объединиться чтобы… — сдержал судорогу в уголках губ, — чтобы — что? — Чтобы выжить — Врёшь. Мексиканец выпрямился, теперь даже мятая рубашка сидела на нём гордо. — Для начала. А потом посмотрим… — Это твои личные счеты, не мои. — Ты не понял, Забуза, — Шадо покачал головой, в глазах его горели искры, — они не оставят парня в покое. И, кроме того, кто бы говорил о личных счётах. Я помог тебе, теперь и ты помоги мне. Ты должен мне не за Гато. Хаку не вытянул бы тебя в одиночку. Но ему во всей этой заварушки, делать нечего. Здесь есть только ты и я. И возможности, которыми мы можем использовать по максимуму. Обеспечить двум людям будущее и дышать спокойно. Ты можешь бесконечно долго показывать мне пресловутое американское высокомерие и невежество, но я не принуждаю тебя, я лишь прошу тебя о помощи. И пока рана в боку затягивается, подумай и ответь, сколько останется Хаку, если лицензия на него будет активна, а тебя рядом уже не окажется. Забуза приподнялся и уставился на Шадо. Глаза поразительные. Глаза удивительные как океан перед штормом. Глаза говорящие чуть больше, чем хотелось бы говорить самому мексиканцу. И Момочи видел в них отражение самого себя. И едкий запах табака стоял в этой худой комнатёнке липкой завесой. Вдыхая этот яд Момочи медленно осознавал, во что превратилась жизнь — в бешенную гонку наперегонки со смертью. И эта гонка ещё не закончена. — Предлагаешь положить дона? Мексиканец помотал головой. — Но если понадобиться я положу любого. Забуза увидел кофту Юки, перекинутую через спинку стула с засохшими пятнами крови. Худшего утра, чем это у него ещё никогда не было. И он жестом попросил у Шадо сигарету. Мексиканец поднёс огонёк. Наёмник затянулся, дым пробрался в лёгкие, ужалил. Подержав его внутри несколько секунд, Забуза вытолкнул дым наружу. Да, худшего утра, чем это, невозможно было представить. — Ну, — глянул на собеседника искоса, — и сколько у него людей? Шадо щёлкнул зажигалкой, и в уголках его губ залегла терпеливая улыбка. Улыбка, которая ещё долго будет преследовать Момочи в ночной черноте и одиночестве.