Белая дорога через черный лес

Травы во тьме колышутся, и Марион ступает в них, как в волны. Мягкие колоски щекочут ладони, цепляются за юбку, и на мгновение Марион кажется, что это действительно вода. И если идти дальше, то травы сомкнутся над ней, и не останется ничего, только эти волны, бесконечные, как дыхание бога. Черный купол неба совсем низко, звезды подрагивают и перемигиваются, словно кто-то опрокинул плошку со светляками. Марион пытается представить, что же видят звезды. Темную щетину леса, серебряную проплешину равнины. И крохотного рыжего жучка, упорно ползущего к кромлеху. Ближе, ближе, еще ближе… Марион протягивает руку. Камни теплые, они еще хранят память о солнце, но скоро и они уснут, погрузятся в холодную равнодушную тьму. Марион ступает в круг. Здесь все так же, как и всегда. И глупо было предполагать что-то иное. Камни стоят здесь века, они вгрузли в землю, пустили в нее корни, и в корнях этих живет неведомый мир. Там роют норы скользкие черви, там спят белесые личинки жуков — тугие, жесткие. Неведомые слепые жизни копошатся во влажной земле, и тьма для них — весь мир. Робин любил свет. И зелень лесов. И пение птиц. Теперь он тоже будет в земле — слепой и равнодушный. Черви будут скользить меж его пальцами, личинки совьют гнездо в волосах. Твердый и холодный, как камень, он будет лежать неподвижно, растворяясь в земле, как мед — в чаше вина. Прах к праху… Робин не любил лежать. Он пел, и шутил, и смеялся. Он делал глупости, он был наивен, и нелеп, и храбр. Он — был. Марион закатывает рукав на левой руке, достает нож. — Если ты здесь, если ты еще здесь — услышь меня! Он был твой сын! Ты это сказал! Так приди же! Я жду тебя, мой возлюбленный свекр! Нож касается кожи, и плоть раскрывается навстречу, словно устрица, распахивающая створки. Боли нет. Горячо, и немеет рука, и первые струйки бегут по ладони. — Я жду! Мне есть чем потчевать дорогого гостя! Марион кружится, оглядываясь, но вокруг только камни и травы, и стрекот сверчков, и тоскливые вскрики ночной птицы, и тьма. И ничего. Ничего. — Хэрн! Хэрн! Ты же сделал это один раз! Сделай еще! Я прошу тебя! Хэрн! Ничего. Ничего. — Ты этого хотел! Ты позвал его! Так помоги теперь! Помоги сыну, отец! Где же ты? Ты всегда приходил, если тебе было что-то нужно! Теперь нужно мне! Ему! Где же ты? Куда подевался?! Хэрн! Ты звал его — теперь я зову тебя! Ничего. — Я никого не звал. Марион захлебывается воздухом и медленно поворачивается. Он стоит за спиной. Сначала Марион видит рога — жесткие и тяжелые, ветвистые, они растут прямо из головы, раздвигая волосы. Поэтому у него такая широкая шея — думает Марион. Нелегко такую тяжесть носить. Хэрн невысок ростом. У него массивные, перевитые узлами мышц плечи, поросший черной шерстью живот и кривые ноги. И глаза. Марион смотрит Хэрну в глаза. Зрачок в них — длинный и опрокинутый, как у козы. Или у косули. Ожерелье на шее человека-оленя вздрагивает. Змея размыкает зубы, выпуская свой хвост, и поднимает голову. Тонкий язык трепещет в распахнутой пасти. Марион кричит. Хэрн стоит и смотрит на нее, в желтых нечеловеческих глаза плавают серпики лун. — Ты… Ты… Я… — Марион шумно дышит, сердце ухает в ушах. От Хэрна пахнет потом и зверем, и терпкой зеленью трав. — Я Марион. Супруга Робина из Локсли. Ты призвал его. — Нет. — Что? — Я никого не звал. Ярость вспыхивает мгновенно. Так вспыхивает сухая трава, если в нее падает искра, и подхваченный ветром огонь рвется вперед, как боевой конь. — Ты! Ты звал! Ты говорил — и он делал все, что ты хотел! Ты приказывал — и он шел! А теперь он мертв! Из-за тебя! Это твоя вина! Хэрн склоняет голову, и серпик луны в правом глазу гаснет. Теперь этот глаз черный и пустой, а левый светится белым золотом. — Я? И зачем же я его звал, маленькая женщина? Хэрн улыбается. Губы раздвигаются, и Марион видит зубы — ровный частокол клыков, словно у огромной хищной рыбы. Отец Хэрн не ест плодов и трав. Нет, не ест. Он Охотник. Охотники едят дичь. Но ярости все равно. Ярость бушует внутри, бьется, как пламя в кузнечном горне. — Ты хотел, чтобы он боролся с норманнами. Защищал свой народ. Хэрн смотрит на Марион. Хэрн улыбается. Лес и травы, звери и птицы смотрят на Марион. Века и тысячелетия. Хэрн-Охотник, Отец Жизни. Жизнь была здесь всегда. Тут жили волки и олени, лисы и белки. Тут жили саксы и англы, и юты, и валлийцы, и пикты. Племена приходили и уходили, воевали и убивали друг друга. И каждая смерть была во славу Хэрна-Охотника. И каждая новая рожденная жизнь была во славу Хэрна-Отца. — Все народы, живущие здесь, мои. Кого же мне защищать, маленькая женщина? — Но твой жрец… — Так ступай к жрецу, маленькая женщина. — Ты дал ему силу! Значит, он говорил твоим голосом. — Если ты наберешь в реке воды, станешь ли ты рекой? Мир вокруг Марион рушится. Осыпается с тихим треском, и кажется, что земля осталась лишь под ногами, крохотный клочок — не устоять. Кружится голова и дрожат колени, и слишком мало воздуха, куда делся весь воздух, почему не вдохнуть? — Я… Он… Я… Зря. Все зря. Робин — не сын Хэрна и никогда им не был. Ничего не исправить. Никак. Никогда. — Ты забавная маленькая женщина. Но оставим это. Ты звала меня. Ты принесла мне плоть и кровь. Чего же ты хочешь взамен? Марион смотрит на ровные острые зубы Хэрна. И думает, что не приносила плоть. У нее нет ничего — ни оленя, ни козы, ни даже курицы. Есть только она, Марион. А потом думает — а какая разница? — Верни Робина, Хэрн. Ты не звал его, значит, тут нет твоего долга. Но верни его — и я дам тебе ту жертву, что ты хочешь. Ты давно не видел жертв, Хэрн-Охотник. — Ты торгуешься со мной, маленькая женщина? Хэрн фыркает, звук получается раскатистым и гулким, жаркое влажное дыхание касается щеки Марион. — Но это правда, Хэрн. Ты давно не видел жертв, и вряд ли скоро увидишь. Ведь пляски у костра — это же не то, что тебе нужно, Охотник. — Ты права, маленькая женщина. То, что мне нужно, происходит позже, в кустах. Отец Жизни смотрит на Марион, его взгляд липнет к телу, и от этого делается горячо и сладко. Марион тоже смотрит. Разглядывает грубое коренастое тело, поросшее густым жестким волосом — сильное, выносливое тело. Хэрн обнажен, и его мужское естество открыто взору. Марион не раз видела самцов оленей — но тут речь идет скорее о коне. Марион чувствует, как жар приливает к щекам. Хэрн хохочет. — О да, тебе очень нужен муж, маленькая женщина. Твоя кровь горяча. Но прости, я не могу его вернуть. Твой Робин ушел, и дверь уже закрыта. Но если хочешь, я открою для него другую дверь. Он будет жить, но не здесь. Ты согласна? — Увижу ли я его? — Нет. — Но он будет жить? Действительно будет? У него будет и плоть, и кровь, и дыхание? — У него может быть все, чего он пожелает — если он сможет этого добиться. — Тогда я согласна! — Марион протягивает руку. Кровь уже остановилась, и Марион снова проводит ножом по ране, нажимая сильнее. — Кровь и плоть! Хэрн наклоняется и медленно лижет предплечье. Его язык движется вверх-вниз, горячий и шершавый. Иногда Марион чувствует прикосновение зубов — словно острые иглы вжимаются в кожу, но тут же отступают, так и не вонзившись. Вверх-вниз, вверх-вниз, горячий и шершавый… Боли нет. Хэрн отодвигается, облизывает окровавленные губы. — О да, маленькая женщина! Тебе очень нужен муж. Ступай, поищи его. Он смеется. Марион смотрит на Хэрна, на шрам, белой нитью соединивший края раны, снова на Хэрна. — Я… — Ступай, маленькая женщина, ступай. И никогда не ходи ночью в круг. Здесь… охотятся. Зубы у Хэрна острые. Очень острые. Марион медленно отступает, не сводя взгляда с темной коренастой фигуры. Но камень подсекает ей ногу, и Марион падает. Небо опрокидывается, и земля вдруг оказывается не внизу, а сбоку, трава колышется вверху высокая, как деревья. Когда Марион встает, Хэрна уже нет. Только воздух еще пахнет зверем — остро и опасно.