Белая дорога через черный лес

*** Гай украдкой ткнул себя пальцем в ногу. Кожа, мышцы, кость. Нет там никаких листьев! И жрать никого не хочется. То есть хочется, конечно — но курицу там, барана. И мясо чтобы жареное, а не сырое. Чертов придурочный сакс. Сам спятил, и других с ума сводит. — Мы тут долго еще сидеть будем? Или ты хочешь еще в листве пошуровать? Вдруг там тоже родственники. Выбираться из оврага было, как ни странно, проще. На этом склоне кое-где росли деревья, а это уже серьезная опора. Главное — до этих самых деревьев дотянуться. Они сняли перевязи и связали ремни. К одному концу Локсли в качестве груза привязал кошель Гая. Размахнулся, швырнул кошель вверх — и ремень захлестнул ближайшее деревцо, обернувшись вокруг ствола несколько раз. Локсли подергал импровизированную веревку. — Вот. Держится. Гордись, Гизборн. — Чем? — Твои деньги впервые пошли на доброе дело. Как ощущение? — В жопу иди. Много ты о моих деньгах знаешь. — О, так я ошибаюсь? Ты тайно содержишь вдов и сирот? — Ну, парочку вдов содержу. И сирота одна есть. Она так говорит, во всяком случае. Я не проверял. — Ничего другого я и не ждал. — Это мне говорит разбойник. — Я граблю не для себя. — То есть убить солдат, чтобы ограбить обоз и раздать груз крестьянам — это благое дело? — Это меньшее из зол. Так что, думаю, да. — А ты не думал, что можешь отсыпать монетки мамаше одного из убитых тобой солдат? То-то она рада будет, когда сообразит. Хотя, может, и не сообразит. Крестьяне в этом не сильны. — Ты сам сказал: жизнь — цена. Они выбрали эту работу. — Так я же и не спорю. Я просто спрашиваю. Интересно, что ты благими делами называешь. Вот, скажем, налоги, да? Ты грабишь мытарей и возвращаешь деньги крестьянам. Ну, ты так говоришь. — Гизборн! Я никогда… — Тихо-тихо-тихо. Да, ты никогда. Ну конечно, я тебе верю. Неважно, не в том дело. Вот отдал ты деньги крестьянам. И что дальше? — Дальше — они не голодают. — Ага. С этой стороны все понятно. А с другой? — Ты о чем? — Ну вот куда должны были пойти те налоги, что ты притер? Как думаешь? — Вам. — Мне?! — Хорошо, не тебе. Таким, как ты. Норманнам. Знати. — Ага. Вот, скажем, если в городе что-то починить надо или там улицу замостить — откуда деньги берут? Не из налогов ли? Робин озадаченно нахмурился. — Да-да, Локсли. Камни на мостовой не вырастают из земли. Их надо набить в каменоломне и заплатить работникам. Потом привезти в город. И заплатить работникам. Потом уложить. И не поверишь — снова заплатить работникам! В городе есть улица, у людей есть деньги. Они купят мясо и овощи у крестьян. Но тут приходит храбрый Локсли. И? Дальше что? Улицы нет, денег у работников нет. Жратвы себе они не купят. Зато крестьянам отлично. Ну молодец же! — Я не могу думать обо всех. — Это точно. Думать ты не можешь. Ты вообще принимал во внимание, что страже с налогов платят? Вот, к примеру, напали на деревню разбойники. Обычные, неблагородные. Баб перетрахали, мужиков покалечили, посевы пожгли. Ну и ограбили, куда ж без этого. Прибегают крестьяне жаловаться, а я руками развожу. Людей у меня нет, бесплатно никто не работает. Нет стражи, нет судов, нет тюрем. — И хорошо, что нет. — Правда? Значит, воры, насильники и убийцы должны гулять на воле? — Я этого не говорил! — Ты сказал, что тюрьмы и налоги — это плохо. Кто тогда будет ловить преступников, где их держать? Или давай вот еще с другой стороны. Налоги идут на армию. — Это глупая и бессмысленная война. Крестьяне не должны за нее платить. — Конечно, нет. Поэтому денег не будет. И те, кто уже воюет, останутся без провианта. Без оружия. Без лекарей — они, знаешь ли, не работают бесплатно. — Они сами выбрали свою судьбу. — А нет ли среди них мужей тех крестьянок, о которых ты печешься? Ты так любишь заботиться о вдовах, что сам их делаешь? — Ты просто играешь словами. — Ну конечно. Играю. Докажи это. Возрази. — Солдаты могут добыть оружие и провиант в бою. — А то. Конечно, могут. А еще могут стать мародерами. Видел деревню после того, как через нее прошло голодное и нищее войско? Нет? Рассказать? Или тебя интересуют только саксонские крестьяне, на других ты хуй клал? — Иди в жопу, Гизборн. Я делаю то, что могу. — Херово делаешь. И знаешь, это ладно. Ну не можешь ты лучше. Не дано. Я вот на лютне не умею. Но я хотя бы не называю себя великим музыкантом. Хочешь еще что-то сказать? Насчет благих дел? Локсли помолчал, покатал желваки и сплюнул на землю — под ноги Гаю. — Вот ответ, достойный сакса. Локсли, ты меня не разочаровал. Гай подергал ремень, подтянулся и полез вверх, упираясь в склон коленями. Перевязь задергалась. Локсли шел следом. С другой стороны оврага было все то же самое. Тот же тихий, безжизненный лес, те же белые цветы, припорошившие траву. Гай разочарованно вздохнул. Втайне он надеялся, что овраг — это рубеж. Что-то вроде последнего, самого страшного приключения героя, после которого следуют пир, полцарства и царевна в придачу. Гай не претендовал на царевну. Но хотя бы пожрать! Но проклятый лес все так же лежал перед ним, бесконечный и равнодушный. — Лови, — Локсли швырнул ему перевязь с кошелем и принялся деловито обматываться собственным ремнем. — Можешь пересчитать. Гай презрительно фыркнул. Уточнять, что в туго набитом кошеле лежит горсть медяков, огниво и слетевшая со сбруи бляшка, он не стал. — Может, отдохнем? — Локсли поправил на бедре кинжал. — Уже отдыхали. Шагай. Ночь скоро. — Может тут костер развести. Хвороста хватает. — Рядом с оврагом? Серьезно? По родственникам соскучился? — Знаешь, даже если оттуда кто-то и вылезет, догнать нас он сможет без проблем. Следов мы оставляем, как конный полк, да и костер — штука приметная. — Так чего мы тогда вообще из оврага вылезали? Там бы и заночевали, если разницы никакой нет. — Ладно. Черт с тобой. Пошли. Хижину первым заметил Локсли. Он поймал Гая за плечо и резко дернул за куст, приложив палец к губам. — Что? — Тс-с-с-с. Вон, гляди, — прошипел ему в ухо Локсли, тыкая пальцем куда-то вбок. Гай прищурился, вытянул шею. — Да что? — Слепой, что ли? Вон же! Гай мысленно провел прямую линию от перста указующего в никуда. Там были кусты, деревья, белые цветы — куда ж без них-то. И крыша. Поросшая мхом, зеленая, будто болотная кочка, но все же крыша. — Ну? Видишь? — Вижу. Шли тихо, пригибаясь, от куста к кусту. Локсли тенью скользил в ветвях, застывал неподвижно, прислушиваясь, будто хищник, подбирающийся к жертве. Разбойник — он разбойник и есть. Привычку сразу видно. За кустом орешины Локсли остановился и поднял руку. — Стой. Давай осмотримся. Гай осторожно отвел ветку в сторону. Обычная хижина. Старые, почерневшие бревна, гнилая солома на крыше. Окна затянуты мутной пленкой — бычий пузырь, не иначе. Или олений. Или кто тут водится. За приоткрытой дверью было темно. Ни звука, ни движения. Из трубы не курился дым, а ведь самое время для ужина. Не брехала собака, не блеяли овцы. — Может, заброшена? — Гай вдруг понял, что очень надеется на этот вариант. Здорово было бы, конечно, поговорить с живым человеком. Поужинать, поспать на мягком, а не на земле. Но, мать твою, кто может жить в лесу? В этом лесу? В голову лезли всякие истории из детства. Про хижины в чаще, куда забредали усталые путники. Про любезных хозяев, потчующих гостей мяском. И про черепа в подполе. «Чую, чую, человечьим духом пахнет!» — проскрипел кто-то почти забытый, бесплотный. Оставшийся тем же, где пылятся забытые игрушки, глупые сказки и вера в невозможное. — А может, хозяин внутри. И ждет. Может, и это. Владелец хижины сидит в темноте и смотрит на улицу, прижимая к плечу арбалет. Встречает путников. Срежет потом кошели, снимет сапоги и одежду. А мясо… тьфу ты. Да что ж такое то! Гай замотал головой, вытряхивая из нее мысли о мясе. — Жди тут, Гизборн. Я с той стороны обойду и загляну. Локсли попятился назад и вбок и бесшумно отступил под прикрытие густой поросли клена. Обошел дом, выглянул из кустов и, пригибаясь зачем-то, побежал к слепой стене у двери. Прижавшись к бревнам, он постоял, прислушиваясь, и медленно, мягко ступая, пошел ко входу. Снова остановился, приник глазом к щели между дверными петлями и, наконец решившись, ступил через порог. Ничего не произошло. — Эй, иди сюда, тут пусто! Отряхивая штаны от сора, Гай вышел из-за орешника. — Что там? — Сам посмотри. Ты удивительно робок для норманнского рыцаря. — А ты для разбойника — в самый раз. Хорошо по чужим домам лазишь. В хижине царил полумрак. Тусклый свет, пробивающийся через единственное окно, выхватывал стол с забытой невесть когда миской. Еда в ней усохла и почернела. Усохла даже плесень на еде. Очаг был затянут седой пыльной паутиной, перед порогом на пол намело сухих листьев. Гай пригляделся. Сережки клена. Значит, дверь открыта с мая. А может, и раньше, но в мае хозяина уже не было точно. Куда он делся? Сгинул в этом проклятом лесу? Убит монстром? Или убит путником, которого хотел сожрать? А может, сам — такой же путник? Брел-брел, а потом понял, что не выйти ему из леса. Построил хижину, наладил хозяйство… — Гляди! — Локсли вытащил из-под кровати длинный лук и торжествующе взмахнул им, словно воинским штандартом! — Да ты счастливчик, Локсли. — Давай-давай, шути дальше. Там еще две тетивы есть и колчан со стрелами. Что это, если не везение? Давай дальше искать. Гай неуверенно пожал плечами и заглянул в глиняный горшок. Там было что-то черное и липкое, высохшее до состояния патоки. К неведомой мерзости прилипло три дохлых мухи. Локсли сдвинул облезлую шкурку, прикрывающую полки. — Эй, Гизборн, я крупу нашел. А это что? — он сунул палец в туесок, понюхал и лизнул. — Сушеное мясо молотое. А тут ягоды какие-то. И мед. Засахарился, но ничего. Думаю, хозяин не обидится, если мы воспользуемся его запасами. Ему они уже не пригодятся. Вскоре был обнаружен початый кувшин омерзительного вина, а в заросшем огородике за хижиной еще пробивались стрелки лука и чеснока. Разводя огонь, Гай подумал, что союз с разбойником имеет определенные преимущества. Умение рыться в чужих вещах — тоже талант, и весьма полезный. Пока Гай возился с дымящим, плюющимся сажей очагом, Локсли отыскал неподалеку ручей и притащил воды. Вскоре в котелке булькала каша, во втором — вода для узвара, а разлитое по деревянным кубкам кислючее вино можно было и чесноком закусывать. Какая-никакая, а еда. Захмелел Гай быстро. То ли от голода и усталости, что ли чертово пойло обладало какой-то тайной сшибающей с ног силой. Стало тепло и сонно, веки слипались. Горячая каша казалась невероятно вкусной — лучше, чем лебедь в меду и ореховые шарики. Мир вокруг стремительно и непоправимо улучшался. Даже Локсли утратил свойственную ему гнусность. Нормальный парень. Ну, дурак, и что? Мало ли их, дураков? Он ведь незлой по большому счету, просто не понимает ничего. Виллан. Пентюх деревенский. — Слушай, Локсли… — А? — Локсли зевнул, прикрывая рот рукой. — Я у тебя вот что спросить хотел. Ты нахрена оленя застрелил? Ты же приемный сын мельника. Сыт, обут, еды хватает. Что, так поохотиться захотелось? Локсли вдумчиво отделил ложкой темный от мясной муки кусок каши. — Так я его не убивал. — Кому ты заливаешь? Что я, не видел, что ли? — Видел, да не то. Это не я. Гай задумался. Гай вспомнил. И хлопнул себя ладонью по лбу. — Так это братец твой придурочный! — Но-но! Полюбезнее! — А ему олень зачем? — Сам же ответил. Придурочный потому что. Хворый он. Несильно, в общем, все соображает. Просто как ребенок. Делает и не думает. Что ж теперь, убить его, что ли? — Так объяснил бы. С сумасшедших спрос другой. — А ты объяснения слушал? Ты же орать начал. — А ты — выебываться. С оленем на спине. Ты бы еще с чужим кошельком в руках повыебывался, придурок. — А толку? — Ну, может, я бы тебя пожалел. Все же о слабоумном родственнике печешься. — И отпустил бы? — Ты что, тоже слабоумный, что ли? Просто шерифу бы доложил. В суде свидетельствовал. Может, не так все плохо и было бы. — А может, было бы именно так плохо, как я думаю. Знаешь, Гизборн, ты не похож на жалостливого. — Много ты знаешь, на кого я похож. — Много. — Робин смотрел в миску так внимательно, будто там два воинства сражались. Пальцы на кубке побелели от напряжения. — Я видел мельницу после того, как ты туда заглянул. — У меня был приказ. — Приказ? Не допросить, не доставить в тюрьму, а убить? Думаешь, я поверю, что де Рено — идиот? — По-твоему, это я идиот? Я вообще женушку твою в монастырь вез. Завернуть по пути на мельницу с риском нарваться там на всю вашу шайку — ну гениальная же идея! Конечно, я бы именно так и сделал. Слушай, если бы решал я, то сначала бы сдал леди Марион монахиням. Потом поехал бы на мельницу. Послал людей все там обыскать. Допросил мельника и отвез к шерифу. А потом поставил там засаду — вдруг вы придете матушку утешать. А вот это вот бред — извини, не я придумал. — А кто? Шериф? — Ты будешь смеяться. Аббат. — Хьюго?! — Нет, блядь, Кентерберийский. — Аббат… Моего приемного отца приказал убить человек, учащий смирению и любви. А ты старательно выполнил приказ. Тебе было жаль? Хоть на минуту? Он же ни в чем не виноват. — А тебе было жаль тех солдат, которых ты убил, чтобы эмблему тамплиеров стянуть? Они же ни в чем не виноваты. Извини, Локсли, но нет. У меня не было причин для ненависти, но я не сожалел. Я делал свою работу. Локсли качнул кубком и допил залпом, в два глотка. — Да. Мы просто делаем свою работу. Знаешь, иди-ка ты спать. — Может, я покараулю? — Гаю отчаянно хотелось спать, но справедливость взывала. Прошлую ночь первым дежурил Локсли, пришел черед меняться. — Нет. Все равно мне не спится.