***
Запыхавшиеся одноклассники один за другим входят в класс и кидаются извинениями в сидящую за учительским столом женщину. Чанбин прожигает их взглядом, внимательно рассматривая каждого, и душит глубоко в себе странные мысли, которые отравляют его уже около пятнадцати минут. Дверь захлопывается, впуская последних опоздавших. Чанбин, нахмурившись, откидывается на спинку стула и пытается понять, в чём же дело. Что бы на самом деле ни происходило, это не его забота. Не его. В обычное время он спит на ненужной литературе, но сейчас, когда за окном расплываются солнечные лучи и поют птицы, он сидит, будто на иголках, громко постукивая пальцами по столу. Полностью игнорируя болтовню преподавательницы, он поворачивает голову и натыкается на пустующую парту, которая является таковой только в единичных случаях — для Чанбина они называются праздниками. Но сейчас он почему-то совершенно не может радоваться. Вместо удовлетворения — странная пустота. Чанбин смотрит на задвинутый стул и не может отделаться от мысли, что это важно, что его это волнует. Он хочет ударить самого себя за глупость, о которой в последнее время стал так часто размышлять. Его состояние настолько необычное, что он перестаёт узнавать самого себя, будто что-то неминуемо изменилось, будто какая-то часть его души исчезла, а на её место пришла лишь имитация. Когда на перемене входит учитель Ким и просит кого-нибудь из одноклассников сходить после уроков к Ли Феликсу, чтобы отнести конспекты и некоторые документы, Чанбин утыкается в телефон, делая вид, что его это нисколько не интересует. Он полностью отключается от энергичных парней, которые тут же вскакивают и всеми способами пытаются добиться такой великой возможности — помочь старосте. Чанбина забавляет прыть, с какой некоторые готовы отличиться перед заносчивым парнем, лишь бы расположить его к себе и по возможности подружиться. Но как ни странно, Феликс ни с кем из них не общается, словно отгораживаясь. Невольно Чанбин задумывается: а есть ли у старосты вообще друзья? Ведь за все два года, что они вместе учатся, он ни разу не видел светловолосого в чьей-то компании, не считая приставучих одноклассников. На мгновение Чанбину даже становится его жаль, но осознание тут же выбивает из него всю сентиментальность, и он всячески старается переключиться на новую игру, которую недавно нашёл в интернете. И тем не менее он всё равно оглядывает высокого парня, которому досталась честь отнести ненужный хлам заболевшему, отмечая, что тот буквально светится от счастья. При взгляде на его широкую улыбку Чанбина пробирает омерзение, отчего он вдруг хочет кулаками согнать радость с чужого довольного лица. — Тормози, — Чанбин вырастает перед спешащим одноклассником прямо в тот момент, когда он уже собирается выбежать из школы. Непонимающий парень останавливается и, сообразив, кто его потревожил, моментально теряется. — Чанбин? — его голос становится взволнованным. — Ты что-то хотел? Собственное влияние на окружающих иногда приводит Чанбина в восторг, прямо как сейчас. Знакомые его остерегаются, обходят стороной и стараются лишний раз не заговаривать, друзья уважают, но даже они не любят переходить ему дорогу. Чанбин не может сказать, что он тот самый пугающий герой из тысяч сериалов, чьё имя боятся даже произнести, но что-то похожее в нём явно есть. Он бросает взгляд на рюкзак за чужой спиной. — Бумаги, которые тебе дал учитель Ким, и адрес, — проглотив имя старосты, расслабленно просит он, будто то, что он делает, в порядке вещей. Парень непонимающе оглядывает его, нервно схватившись за лямки. — Тебе нужен адрес Феликса? — почти в шоке проговаривает тот. Чанбин закатывает глаза и цыкает. — Не твоё дело. Отдавай уже. В ответ ему ничего не говорят, но костлявые руки начинают быстрыми движениями дёргать молнию, чтобы выпотрошить содержимое сумки. Когда Чанбин удовлетворённо рассматривает папку с непонятными списками и стикер с названием улицы, номером дома и квартиры, одноклассник начинает пятиться назад, одновременно прощаясь со своим шансом оказаться в доме старосты. Не обращая никакого внимания на ошарашенного парня, Чанбин вбивает нужный адрес в карты и уходит в другую сторону. Он даже забывает пригрозить, чтобы тот никому ничего не рассказывал.***
Как только входная дверь отворяется, Феликс приходит в настоящее замешательство, ибо видеть на собственном пороге растрёпанного и отчего-то ухмыляющегося Со Чанбина — сродни паранормальному явлению. Он оглядывает гостя с головы до ног, пытаясь понять, в чём же подвох: не может же черноволосый по доброте душевной прийти к нему. Феликс несколько секунд растерянно озирается за чужую спину, но, очевидно, что тот пришёл в одиночку. — Так и будешь держать меня на пороге? — вздохнув, спрашивает Чанбин. — Что ты… Но его даже не слушают: Чанбин по-хозяйски проходит внутрь, почти толкая Феликса в сторону, чтобы не мешал разуваться. Староста закрывает за ним дверь и отходит в глубь прихожей, не спуская глаз с Чанбина, который ведёт себя так, будто каждый день проводит в его квартире. Последнее, о чём Феликс мог подумать, — что Чанбин окажется у него дома, будет рассматривать его бежевые стены в прихожей и дотрагиваться до стоящих на полках цветочных горшков. Он боялся даже представить, что Чанбин когда-нибудь попадёт в его комнату, где на стенах висят плакаты с супергероями и разбросаны кучи книг и комиксов. Феликс не знал, что ему придётся делиться с Чанбином своим внутренним миром. — Всё-таки человек, — выдыхает Чанбин, когда стоит посреди комнаты и рассматривает увешанные стены. — Что? — Феликс поворачивается и не может понять, что тот имеет в виду. — Мысли вслух. Быть может, если бы у Феликса было больше сил, он бы стал спорить и расспрашивать, но сейчас, когда у него буквально подкашиваются ноги и температура только-только начала спадать под действием таблеток, у него нет ни капли желания пререкаться с гостем. Он садится на кровать и накидывает одеяло на ноги, чтобы скрыть их от сквозняка. В любой другой раз ему бы казалось странным, что он почти не разговаривает с человеком, который пришёл к нему домой. Но это же Чанбин. А потому он просто наблюдает за тем, как тот бесцеремонно хватает его вещи и распространяет запах тяжёлых сигарет и едкого одеколона. Его впору выгнать отсюда, ибо он явно не подходит обстановке и жизни Феликса в целом. Но почему-то не хочется. Совершенно не хочется его прогонять. И Чанбин знает, что староста не может с ним что-либо поделать, а потому со спокойной душой садится за чужой письменный стол и ворошит тетради и учебники, как вздумается. Он вносит хаос в чистоту, что царила в ровно лежащих канцелярских принадлежностях, в аккуратных стопках бумаг и конспектов. В чистоту, что царила в душе Феликса. И светловолосому остаётся только смотреть, как ворвавшийся в его обитель самовлюблённый демон рушит всё, к чему прикасается. — Ты должен был принести что-то? — уставшим голосом спрашивает Феликс из-под одеяла. — Ага, — незаинтересованно отвечает тот, копаясь в цветных карандашах. — Никто не захотел приходить, поэтому отправили меня. Феликс хрипло смеётся с его наигранно равнодушного лица, прекрасно понимая, что никто в жизни бы не поручил ему такую работу. Потому что это Со Чанбин и ему противопоказано помогать людям. Почувствовав резкую боль в горле, он замолкает, негромко откашливаясь. Чанбин кидает на него секундный взгляд и вздыхает. — Как ты вообще умудрился слечь? — он снова делает вид, что не заинтересован и спрашивает лишь для галочки, пробуя рисовать линии на украденном листе. — Не знаю. Вчера вечером было холодно, — Феликс и правда не знает; для него вообще в новинку болеть летом. Со стороны стола слышится нечто, напоминающее хмыканье, а потом Чанбин оставляет несчастные карандаши, склоняясь к своему рюкзаку. — Не так же, чтобы заболеть, — он копается внутри сумки, пытаясь что-то найти. — Ну, я довольно долго ходил, — Феликс прокашливается. — Нужно было сходить в одно место. Чанбин вытаскивает знакомые папки и бросает их на стол, прямо в кучу вещей, которую минуту назад сам же и наворотил. — Дай угадаю: ходил в детский дом? — он насмешливо оборачивается к лежащему однокласснику. — Ты так говоришь, как будто это плохо, — спокойно вторит Феликс. Чанбин какое-то время смотрит в окно, еле заметно водя плечами, а после поворачивается к старосте всем корпусом и с насмешкой проговаривает: — Что, по-твоему, я должен думать о человеке, который все свои карманные деньги жертвует детскому дому? — Феликс не отводит от него взгляда, живо представляя, что тот ответит дальше. — Единственное, что приходит мне на ум: он идиот. Староста почти закатывает глаза, но не отворачивается. Чанбин вряд ли способен понять его желания и стремления. Они словно две параллельные прямые, которым никогда не встретиться, а потому и мысли у них совершенно отличны друг от друга: Феликса волнует сотворение, Чанбин уверен лишь в разрушении. Для него не существует возможности что-либо исправить, восстановить, улучшить. Он видит прок только от извращения, разорения, истребления. Потому что от этого точно будет результат. — Благотворительность не поможет нуждающимся, потому что все деньги, которые ты с такой заботой отдаёшь, будут украдены людьми, у которых, в отличие от тебя, есть мозги, — продолжает он. — Не все настолько прогнившие, чтобы красть деньги у детей, — недоверчиво парирует Феликс. Чанбин коварно улыбается. — А ты сам в это веришь? Феликс вздыхает и ложится на спину, не желая отвечать на провокационные вопросы да и вообще отвечать ему что-либо. Их дискуссии с самого начала бесполезны, ибо их жизненные позиции отличаются так же, как Плутон от Юпитера, их мировоззрения находятся где-то в двух совершенно разных галактиках, их мнения диаметрально противоположные. Они словно из двух альтернативных миров. И почему же тогда они из раза в раз оказываются вместе? Возможно, не будь они настолько разными, они бы могли подружиться, могли бы стать настоящими приятелями и разделить общие воспоминания на двоих. Они могли бы доверять друг другу, делиться своими историями без издевательств и притворства. Они могли бы быть вместе. Но тогда было бы безумно скучно. Ведь их контрастность делает из них больше, чем друзей, больше, чем врагов. Она делает из них половинки одного целого. Но никто никогда не признает, что между ними есть некая связь, что они друг другу обязаны своим существованием, что если бы одного из них не было, то и второй бы не рождался. Потому что это тайна, их сокровенный секрет и в то же время — проклятье. Правда слишком страшная, чтобы произносить её вслух. Истина слишком пугающая, чтобы упоминать её всуе. Феликсу порой противно от Чанбина, Чанбину большую часть времени противно от Феликса. И они всё равно общаются взглядами, передают друг другу информацию с помощью вздохов и жестов, идут следом и ведут за собой, презирают и скрываются. Между ними искрится воздух, солнечные лучи превращаются в дёготь, а слова становятся оружием. Стараясь ранить друг друга, притупить самые пугающие стороны души, они лишь множат напряжение и становятся с каждым разом ближе к тому, чтобы исправить то, что с самого начала непоправимо. Сокрушить, чтобы изменить. Чанбин и Феликс для того и созданы, чтобы разрушать и мгновенно возводить на этом месте нечто новое, полное надежд и притворства, доброты и обмана, сочувствия и издевательства. Словно всё, за что они берутся в одиночку, рассыпается бурым песком, но становится алмазами, стоит им лишь вместе прикоснуться. — Надеюсь, не сдохну после нашей встречи, — проговаривает себе под нос Чанбин, когда решает встать со своего места. — От простуды ещё никто не умирал, — приподнимаясь, отвечает староста. Чанбин оглядывает его распушившиеся волосы и обольстительно улыбается. — Как жаль. Закатив глаза, Феликс встаёт с кровати и буквально выталкивает противного одноклассника из комнаты в коридор. Чанбин демонстративно отходит, чтобы якобы не заразиться, и останавливается у двери. — Когда ты начнёшь ходить в школу? — между делом спрашивает он, пока обувается. Феликс стоит за его спиной, облокотившись на стену, чтобы не упасть. — Нечем занять свободное время после уроков? — с издёвкой задаёт встречный вопрос тот. Чанбин выпрямляется и оборачивается к нему с кривой усмешкой. — Считай, что мне скучно.***
Невысокая трава чуть слышно шелестит, когда Феликс пытается погладить притаившуюся кошку по голове и, не скрываясь, проговаривает себе под нос ласковые прозвища для подросших котят, которые уже во всю стараются выбраться из импровизированного дома. Он оглядывает детей, приходя к выводу, что они выглядят вполне здоровыми. Привычно поставив специально принесённую миску, Феликс вытаскивает корм и отодвигается в сторону, чтобы не мешать. — Как насчёт забрать их к себе? — спрашивает он скрывающегося в тени Чанбина, который угрюмой статуей сидит возле стены, не спуская глаз с копошащихся котят. Феликс уже ничему не удивляется, потому что Чанбин буквально приучил его к этому чувству. А потому, когда сегодняшним утром они «случайно» встречаются в одном из переулков, Феликс не возражает чужому невысказанному желанию пойти вместе. Он пытается не смеяться, вспоминая, что ещё несколько недель назад именно Чанбин отказался приходить сюда. Как много произошло за это время? Феликс с готовностью ответит, что ничего, но не сможет промолчать о том, что изменилось многое, если не всё. Если бы ему кто-нибудь сказал, что Со Чанбин будет ошиваться рядом с ним и заговаривать о насущных проблемах, специально дразнить из-за каждого шага, — но не для того, чтобы обидеть, задеть и унизить, а чтобы не дать своему облику разбиться вдребезги, — поджидать после уроков или приносить конспекты во время болезни, Феликс покрутил бы пальцем у виска и ушёл заниматься делами, тут же выкидывая из головы эту ересь. Но именно так всё и вышло — Чанбин появляется в его жизни чаще, чем кто-либо другой, и Феликс не может сказать, что ему противно. И сейчас они сидят в тени, скрываясь от палящего солнца, и следят за тем, как постепенно пустеет миска. Феликс не обращает внимания на время, словно Чанбин клещами вытащил из него привычку приходить на полчаса раньше начала урока. И он привыкает к этому, привыкает приходить, как все, и выполнять столько работы, сколько на самом деле требуется, привыкает не перенапрягаться и посвящать время себе. Будто он заново учится жить. Между ними меньше метра, между линиями их душ — километры, но даже так Феликс каждой клеточкой тела ощущает чужое присутствие, словно Чанбин селится глубоко внутри него. Глубоко и навсегда. Чанбин чуть слышно хмыкает и поворачивает к нему голову. — Не думаю, что моим родителям понравится эта идея. Феликс ловит его взгляд и расплывается в невинной улыбке. — Разве тебя это когда-нибудь волновало? И Чанбин не может сдержать ироничную усмешку. Ведь его и правда нисколько не волнует, что скажут родители, ибо его полное право — распоряжаться теми, за кем он будет ухаживать. Ему лестно слышать подобное от человека, который на самом деле презирает его взгляды. — Ты настолько сильно хочешь, чтобы кто-нибудь забрал их, что начинаешь подстрекать меня, — беззлобно констатирует он. Феликс мотает головой и безобидно посмеивается. Была бы его воля, он бы сию же минуту унёс котят домой, но обстоятельства всё ещё не подвластны ему, а потому остаётся только надеяться на других. Как ни странно, самым подходящим человеком на кандидатуру хозяина целого семейства является именно Чанбин. Сколько бы тот ни отрицал, но горящие глаза, расцветающая улыбка и резко повышающийся голос говорят за него. — Тебе ведь они нравятся, — вторит Феликс. Чанбин делает вид, что не расслышал, и отворачивается обратно, игнорируя смеющегося одноклассника, который бьёт его по плечу. Как сильно Чанбин ни пытается строить из себя никудышного подонка, которого интересуют только прогулы и тусовки с друзьями, он не может скрыть себя настоящего. Феликс надеется, что рано или поздно сидящий возле него парень снимет с себя маску обиженного жизнью и наконец вдохнёт полной грудью. Ведь Чанбин так же, как и все, рождён для того, чтобы быть счастливым. — Ладно, — всё же устало проговаривает Чанбин. Феликс, услышав его грубый голос, чуть наклоняется вперёд, чтобы видеть чужое лицо. — Нужно найти какую-нибудь коробку. Феликс моментально вскакивает и радостно тянется руками в сторону закатывающего глаза Чанбина. И чуть слышно хихикает, когда тот хватается за его ладонь и поднимается с пыльного асфальта, отряхиваясь. Он отмечает контрастирующий размер их ладоней и, может, раньше из-за этого бы даже расстроился, но сейчас его лишь забавляет такая особенность. — Я знаю, где можно найти хорошие, — довольно выдаёт Феликс. — А как же школа? — с издёвкой спрашивает Чанбин, проверяя время на телефоне. — Наш любимый староста зачастил прогуливать. На секунду Феликс задумывается, но тут же взмахивает рукой и закидывает рюкзак себе за спину. — Спасение бездомных важнее химии, — совершенно серьёзно отвечает он. — Тем более, ты со мной, так что наказание тебе не светит. Чанбин коварно усмехается, подходя ближе. — А я с самого начала говорил, что школа — дерьмо. — Не так же радикально! — восклицает Феликс и прогулочным шагом пересекает с Чанбином переулок. В школе они так в итоге и не появляются, решив, что обустройство нового жилья для котят намного важнее, чем глупые уроки. Феликс не знал, что дом Чанбина настолько большой, не знал, что у него есть целая коллекция кактусов, которые яркими цветами окрашиваются каждую весну, не знал, что у него есть отдельная полка для виниловых пластинок и огромный плакат с AC/DC, не знал, что он умеет готовить вкусный кофе и громко смеяться с глупых шуток, не знал, что его улыбка может быть заразительной, а прокуренный, едкий голос — приятным для слуха. Не знал, что запах тяжёлых сигарет не всегда вызывает тошноту. Чанбин словно впускает его в собственный мир, который на самом деле не такой уж и пропащий, тёмный и обрушившийся. Да, он сильно отличается от мира Феликса, но тем он и прекрасен, потому что другой, потому что необычный, потому что второго такого не существует. Нигде больше Феликс не встретит такого человека, как Со Чанбин. Они покупают одно клубничное мороженое на двоих, потому что денег на большее не хватает. Опустившись на скрипящую скамейку в небольшом парке после долгих поисков нормального зоомагазина, они изнывают от жары, но специально игнорируют соприкасающиеся плечи, чтобы не ставить друг друга в неловкое положение — их и так всё устраивает. Феликс не обращает внимания на въедливый взгляд, что бродит по его профилю и проколотой мочке уха, стараясь не краснеть. Но жара должна скрыть его внезапный румянец, по крайней мере, он надеется, что она так сделает. А Чанбин, аккуратно поддевая подтаявшее мороженое ложечкой, не скрывает своего приподнятого настроения, потому что сегодня можно, сегодня ему позволено. — Через пару часов тебе придётся искать новый дом не только для котят в коробке, но и для меня, — весело проговаривает он, когда они доходят до перекрёстка. Феликс останавливается напротив и смеётся. — Я уверен, что твоим родителям понравится. И даже если родители и правда не позволят Чанбину держать такое количество животных, они придумают, как найти для них иной дом. И даже если их затея провальная, ради чувства выполненного долга и широкой улыбки на лице вечно угрюмого Чанбина стоило попробовать. Кажется, Феликс и правда смог кому-то помочь.***
Школьные коридоры пустеют; последний звонок прозвучал около двадцати минут назад. Но вместо того, чтобы идти домой, как все нормальные люди, Чанбин, всё ещё глубоко в душе ругая себя, бредёт в сторону кабинета. Он готов оторвать собственную голову, лишь бы перестать вести себя, как идиот. Но ноги не слушаются его и несут прямо к двери. Чанбин всячески пытается отговорить себя, пытается найти тысячу причин развернуться и уйти восвояси. И каждая причина имеет свой вес, потому что ему и правда не нужно туда идти — никто его не звал. Он не обязан находиться здесь, в опустевшем здании, ненавистном корпусе. Но в то же время невиданная сила, которую он не способен искоренить, движет им, заставляет поступать так, как он бы никогда себе не позволил. Потому что стыдно, потому что противно, потому что это противоречит его жизненным устоям. Но он всё равно не останавливается. Приоткрыв скрипучую дверь, Чанбин нисколько не удивляется, когда видит за учительским столом склонившуюся над документами светлую макушку. Он смотрит на погрузившегося в работу Феликса и не понимает, как так получилось, что он — человек, который больше всего ненавидит старосту, сейчас стоит и молча наблюдает за чужими плавными движениями и нахмуренными бровями, как так получилось, что он перестаёт презирать. По неведомым причинам Чанбин боится спугнуть одноклассника, отчего тихо закрывает дверь и остаётся стоять у порога. Он следит за тем, как худощавые руки быстро расправляются со стопками бумаг, а потом спокойно откладывают всё в сторону. Чанбин переводит взгляд на умиротворённое лицо, которое раньше казалось чересчур смазливым и девчачьим, и не может выкинуть из головы мысль о том, что Феликс красивый. Даже слишком красивый: веснушки, что мелкой россыпью оседают на его щеках, выглядят словно мягкие всполохи краски; яркая улыбка, какая обычно бывает у маленьких ничем не разочарованных детей; живые глаза, в которых плещутся тысячи нимф, живые глаза, в которых заключена звёздная пыль. Феликс будто весь состоит из золотой крошки, потому что светится, потому что мерцает на солнце, потому что дышит и заставляет собой восхищаться. Феликс на мгновение замирает и замечает притаившегося Чанбина. Их взгляды встречаются, и черноволосому кажется, что это не может быть по-настоящему, не может быть правдой. Ведь они не могут делить одни воспоминания на двоих, не могут изучать друг друга, не произнося ни слова, не могут быть чем-то большим, чем простыми дураками, которым чужда любовь. Чанбин никогда не сможет ответить на вопрос: почему внутри него бушуют мелкие ураганы лишь от одного упоминания чужого имени. И, даже если он будет утверждать, что всему виной непереносимость, отвращение, неприязнь, — он соврёт. Потому что он не ненавидит Феликса Ли. Не ненавидит его с того самого разговора под дождём, с глупых подстроенных встреч и попыток помочь. Чанбин уже давно не помнит, что значит ненавидеть. Потому что Феликс отучил его, вырвал озлобленность из его души. И даже так Чанбин не скажет, что чувствует по отношению к парню, который смотрит на него самым чистым взглядом на свете, который видит в нём не просто враждебного идиота, которому не досталось места под солнцем. Даже если он будет часами рассуждать, будет годами раздумывать над тем, что, в сущности, представляет собой Феликс Ли и какую часть его жизни тот занимает, какое место в его воспоминаниях тот крадёт, Чанбин не сможет понять. Он будет бояться признаться самому себе, что низкий голос и пшеничные волосы имеют для него такую же ценность, как Вавилонская башня для человечества. Он ни за что не признается, что Феликс для него такое же произведение искусства и часть истории. Чанбин не знает, каково это: принимать другого человека, впускать его в свой отстранённый мир и даровать ему частичку своих мечт и стремлений. Но, несмотря на несогласие и неспособность сознаться, он не может отрицать, что Феликс — особенный, настолько же особенный, каким он назвал Чанбина. Не может отрицать, что Феликс тот самый лучик света, который озаряет его чернеющую каморку души, не может отрицать, что Феликс не пустышка, какой он считал его несколько недель назад. Феликс совершенно не тот человек, каким его себе представлял Чанбин. Словно ему довелось прикоснуться к ростку прекрасного цветка своими изуродованными, испачканными в саже руками. Глядя на приветливого старосту, который чуть заметно улыбается, Чанбин готов рассмеяться от осознания, что сейчас он стоит здесь, потому что ему хочется не испытывать его, не издеваться над ним, не мешать и выводить, а потому что ему просто хочется быть здесь, находиться рядом. Казалось, что он не способен испытывать иных чувств, кроме презрения и антипатии, что его тело сплошь состоит из безразличия. Но в эту самую минуту Чанбин испытывает тысячу разных эмоций, которые смешиваются между собой и прорезаются сквозь его кожу. Вот только он не понимает: Феликс пробудил в нём застывшие, заключённые в нетающий лёд чувства или они пробудились исключительно для Феликса. Бесшумно поставив стул напротив учительского стола, Чанбин садится и подставляет под подбородок руку. Феликс заинтересованно следит за его движениями, чуть заметно поправляя чёлку. — Мне казалось, ты ушёл домой, — проговаривает он, склоняясь ближе через деревянную поверхность стола. Ведь Чанбин и правда собирался уйти домой, он был буквально в метрах от школьных ворот, когда в голову ударила внезапная мысль, что в пустующем кабинете всё ещё сидит один непомерно глупый староста. Ему захотелось вернуться, вбежать в школу и раскрыть дверь в «исправительный» кабинет, чтобы заполнить давящую пустоту и показать, что Феликс здесь не один, что он не обязан всё своё время проводить в одиночестве среди ненужной груды бумаг и папок. Если проводить так всё время, то можно и не заметить, как молодость и лучшие годы пролетают мимо, даже не поздоровавшись. И если Чанбин прекращает ходить на полузаброшеную детскую площадку со сломанной каруселью, перестаёт глотать вместо уроков противное пиво и скуривать по пачке тяжёлых сигарет в день, то и Феликс должен перестать мучить себя бесполезным трудом, начать тратить время на себя, вкусить все прелести вселенной. Они оба выбираются из своих закрытых для посторонних нор, некогда поглощавших их энергию, в реальный человеческий мир, где волей-неволей им приходится меняться, приходится менять друг друга. — Я собирался, — тон Чанбина становится весёлым, — но потом понял, что одному кретину тоже стоит пойти домой. Феликс приходит в недоумение, немного нахмурившись. — Я же говорил, что у меня много дел. Чанбин демонстративно кивает, посмеиваясь. — Разве меня это когда-нибудь волновало? Феликс, вздыхая, откладывает в сторону дописанные листы. — И правда. В любой другой альтернативной реальности Чанбин бы задумался над тем, что ему и правда стоит считаться с обязанностями Феликса. Но он находится в настоящем, где синие круги под неугасающими глазами въедаются под кожу и усталость огнём высвечивается на красивом лице, и не может так просто этого оставить. Наверное, желание помочь он тоже перенимает от Феликса. — Ты ведь понимаешь, что невозможно помочь всем? — резонно замечает Чанбин и собирается вставать со своего места. — Равно как нельзя и навредить, — Феликс с размеренной улыбкой смотрит в окно. — Но можно попытаться, — он переводит удивлённый взгляд на инициативного Чанбина, который начинает убираться и складывать все бумаги в одну стопку. Чанбин оставляет всё в куче и обходит стол, протягивая руку растерянному парню. — Тогда я помогу тебе сбежать отсюда. Феликс начинает мягко смеяться, аккуратно хватаясь за его ладонь. Когда он встаёт со своего места, они оказываются друг к другу непозволительно близко, настолько, что Чанбин ощущает приятное дыхание на своём лице. Ещё никого в своей жизни он не подпускал так близко, не позволял брать себя за руку и касаться. И кто бы мог предположить, что первым человеком, что окажется рядом, будет Феликс, которого он мечтал закопать посреди школьного двора. Кто бы мог предположить, что Феликс станет для Чанбина, если не причиной жить, то хотя бы причиной просыпаться каждый убогий день и идти в место, которое крадёт его лучшие годы. — И каким же образом? — голос Феликса превращается в чарующий шёпот. — Я украду тебя? — словно вопросом отвечает Чанбин прямо в разомкнутые губы напротив. Потому что Чанбин любит нарушать правила, а Феликс следует каждому. Потому что Чанбин готов устроить революцию ради собственных амбиций, а Феликс словно ангел, противостоящий враждебным переворотам. Они — два совершенно неподходящих друг другу кусочка пазла. Но даже их, если сильно постараться, можно соединить. Прямо как их губы, скреплённые поцелуем, они могут даровать друг другу тепло. Если Чанбин — вестник разрушений, то Феликс — вихрь созидания.