"Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло." (Книга Екклезиаста. VIII, 11)
— Всё становится куда более серьёзным, чем я ожидал, — Чонгук морщится, выпуская дым в свинцовый воздух многоэтажной крыши. — Я предупреждал, что он не так прост, ты отказался слушать, — Намджун пожимает плечами. — Скажешь, не видел характера? — Дело совершенно не в нем, — огрызается Чон. — Чтобы подмять под себя дом Минов, мне нужен наследник. — В чем проблема спустить в него пару раз, спровоцировав течку? — Намджун фыркает, зябко передергивая сильными плечами, — сейчас полно стимуляторов. Он с пары таблеток отъедет на несколько дней. — Проблема не в нем, — повторяет Чонгук. — Проблема в Чимине, — он вздыхает и запрокидывает голову вверх. — Год прошёл, а он все такой же... — Ты путаешься со слишком характерными давалками. Чонгук невесело смеётся, щелчком отправляя окурок в свободный полет. — Ты прав.***
Новое место кажется Юнги совершенно диким, чужим, но едва ли он был напуган по-настоящему — он плевать хотел на все, кроме спокойствия собственной души, а значит, мог бы вынести все, если б потребовалось. Когда-нибудь же они будут относиться друг к другу, не как зверье к зверью. Спальная комната приводит его в какое-то смешанно-перемешанное состояние потерянности в ориентировке на местности: огромная кровать в окружении бордовых стен, очередные острые и четкие грани, словно каждая вещь планирует тебя на куски изрезать. Тут тяжело находиться — это если мягко выразиться или вообще заткнуться. Смешение различных стилей, полупрозрачная ширма в стороне и панель с витыми узорами из темного дерева в изголовье кровати — веет востоком. Но форма кровати, цвет стен, большое, сейчас завешенное шторами, окно — голимый хай-тек. Мир полон противоречий подобно этой чертовой комнате: видимо, внутри Чонгука такая же суета. Раскрытый чемодан валяется в стороне. Блондин сидит на кровати и смотрит на окружающий его хаос, полный порядка. Стены давят с былой силой, впечатывают его вовнутрь себя. Юн думает о том, что пристрелил бы ублюдка одним махом и сбежал, не оставив после и следа, а запах рассеется уже к утру следующего дня. Ему не место во всей этой роскоши, за которую он заплатит жизнью, если повезет умереть от руки своего так называемого убогого, но крайне опасного мужика. Мин даже не сомневается, что наживет себе дохерищу врагов. Отец говорил, что для их кругов общения это совершенно нормально. — Давай ты сразу усвоишь, — голос теперь уже его альфы не низкий и устращающий, но настолько властный, что подкашиваются ноги, начинает скручивать живот. От него несёт силой на несколько сотен метров вокруг. Сильный запах. Сильный взгляд. Сильные жесты. Он не будет идти на уступки и пересматривать свое мнение ради каких-то там прилагающихся к своему удовольствию омег. — Что? — Вздыхая, спрашивает Юнги, который лишь секунду назад завалился в дорого обставленную спальню с огромной кроватью. — Что я прострелю башку тебе и твоему мальчику прямо в кровати, если спутаешься с кем-то, кроме меня. — Чем вызван такой приток ревности? — Сощуривается и ухмыляется Юнги. — Боишься оказаться в стороне? Или от альфы в тебе только умение клацать зубами и в стрелялки играть? (bohnes — midlle finger) Чонгук стоит молча не меньше минуты. Замирает, вслушиваясь в такую умудренную верой падаль, что начинает тошнить, и нутро продольно-поперечно с характерным треском волокон рвется. Он ухмыляется, не собираясь отказывать себе в удовольствии показать белые ровные зубы. Подходит к Юнги, сидящему на постели, будто ему уже там безумно нравится. Оперевшись коленом на матрас, Чонгук приподнимает голову блондина, всматривается в тёмные глаза. — Ты забываешься, Мин, — большой палец поглаживает по подбородку вскользь. — Ты — омега, и твой длинный язык имеет совершенно другое применение, — ухмылка становится грязной, — и, если ты не хочешь, чтобы тебя рвало собственными слюнями, когда я буду трахать тебя в глотку, советую послушно замолчать, иначе ты ответишь за каждое свое слово. — У тебя синдром дефицита внимания, — шепеляво усмехается светловолосый, но отстраняться и харкать в лицо не спешит, прекрасно зная, как дорого обойдется подобная шутка. Все же он давно уже не ребенок, чтобы следовать любой своей прихоти, рискуя собственной задницей. С подбородка чужие пальцы скользят по виску вверх, путаются в волосах потрясающе нежно, пока Юнги смотрит на Чона пораженно от таких контрастов поведения, глотает воздух и оскорбления, застрявшие на уровне гланд — оставляет невысказанность и тянущую неприятным узлом в животе возможность оскалить зубы в ответ — понимает, что здесь не поможет никто. Потому что главный здесь Чон Чонгук. И от этого самовлюбленного, наверняка, по возрасту вровень ему, маленького божка еще никто не уходил живым, если выигрывал. Он всегда побеждал. И будет побеждать тоже всегда. Оглаживающие длинные пальцы внезапно хватают за пряди и тянут, выворачивая голову и шею. — Я люблю, — рычит Чон, заставляя омегу согнуться до позвоночного хруста и опасного положения, чтобы сломать шею одним лишним поворотом головы, если мальчишка ему наскучит, — когда так, Юнги, — он склоняет голову к замершему, словно птица в капкане, парню, ведёт носом по линии шеи, пока блондин вздрагивает от неожиданности. — когда в твоём чёртовом запахе я чувствую страх и повиновение... — прямо над ухом он громко клацает зубами, натягивая на губы улыбку, вываливает изо рта язык и цепляет чужую мочку уха, опаляя кожу дыханием. Он играет, как кот с мышью — отпускает из сильных лап и тут же — ловит, перебивая хребет. Ему такое по вкусу. — Ты понял меня? Рука дёргает вниз под очередной хруст позвонков и вскрик настоящей боли. — Я спрашиваю, ты меня понял? — … да. Осознание того, что он не мышь, норовящая попасть в мышеловку, не птица в дорогой клетке с бриллиантами, а механизм, уже сломанный чьими-то наглыми руками, приходит не сразу. Чем хуже прикосновения, чем больнее взгляды, чем громче рычащие ноты чужого непреклонного голоса. Мышеловка давит на хребет неумолимо — он слышит хруст своих костей, когда Чонгук разминает пальцы. Он чувствует перелом позвоночника, когда толчком в плечи его отправляют на жесткую мягкость ломко-хрустких простыней с рычащей ноткой человеческой грязи и похоти под зацикленное чонгуковым голосом аудио «так на что ты там способен?». Юн даже не пытается сопротивляться — знает, что будет только хуже. Он лежит на кровати молча, пытаясь сделать вид, что ловит дзен, второе пришествие — что угодно, только не бэдтрип. Потому что теперь бэдтрип — вся его блядская жизнь. — Мне самому тебя раздеть или окажешь мне такую милость, несладкий? — Ухмыляется Гук, изгибает бровь, давит одну усмешку за другой, рискуя по-настоящему засмеяться. Трепещущаяся жизнь в его руках кажется ему такой хрупкой, такой… забавной. Он обожает ломать кости этих маленьких свободолюбивых птиц. На него слетаются, как на падаль — к нему текут (и с него текут тоже) омежки, желающие сильного партнера, желающие опасных игр с ножами и надрезами на их ухоженной коже. А потом сами умоляют оставить в покое и обещают никогда ничего не просить. Чонгук насмотрелся на таких — перепробовал каждого и пришел к тому, что сброд, добровольно идущий к нему в руки, не стоит ни одной напряженной мышцы, не стоит даже его взгляда. — Я не собираюсь перед тобой раздеваться и давать с порога, блять, остынь, — шипит Юнги, отскребает стройный корпус от кровати и распрямляет неширокие, угловатые плечи. Задохлик, думается Чонгуку, такого физически можно сломать на раз и на два, а вот изнутри… губы прорезает животный оскал. Этот мальчишка явно не так прост, а потому есть резон чуть дольше с ним поиграться и посмотреть, как далеко зайдет эта своеобразная игра. — Юнги, — голос перерастает в недовольный и капризный тон обиженной принцессы, — я не собираюсь упрашивать — я не мальчик с нулевым самомнением, — Чон вздыхает картинно, с хрустом сгибает один палец, подтягивая его еще ниже большим, подходит. — Не забывай об иерархии мироустройства, — оттенок голоса становится утробным, низким и гортанным. Ладони скользят вниз, цепляясь за футболку омеги, тянут ее вверх, словно бы Чон просто снимает с него вещь с неистовой заботой, — я не буду терпеть твоих выходок всегда, а следующая будет последней, правда? — Футболка летит в сторону, пока беглый взгляд черных глаз окидывает светлую ровную кожу. Мин стоит, как вкопанный. — Блять, не заставляй меня ждать. — У Чона едва ли не бровь дергается. Едва ли не. — Ты просто отвратительный и конченный, ага, — с желчью выплевывает Юнги, когда собственные пальцы раскрывают пуговицу и молнию джинсы́, когда он стаскивает с себя все, кроме нижнего, когда остается, как на аукционе, чтобы уйти с молотка, практически голым перед стоящим напротив — как бы это мерзко ни звучало — его альфой. — Допустим... — усмехается Чонгук, подходя ближе. Обходит его вкруговую, не брезгуя опустить руку и проскользнуть длинными пальцами по внутренним сторонам бедер — Юнги от негодования в дрожь бросает — словно Чон что-то искал. — Чистый, да? — С прищуром задает вопрос Чон, ухмыляясь, всматривается в шею и ключицы, касаясь взглядом каждого сантиметра открытого тела. — Блять, чего? — Юнги ничего, вообще ничего не понимает, ощущая только вскипающую злость от такого нахального обращения с живым человеком. Он совершенно не понимает, нахера этому недоделанному альфа-мену потребовалось его раздевать, трогать вскользь и бубнить себе под нос истерические припадочные вопросы-загадки. — Ни одной метки, — поясняет Чонгук. — Меченный омега мне не нужен, я не занимаюсь трагическим принятием в свой дом мальчиков, которые умудрились дотрахаться до меченности, а потом явиться сюда. — Я… — Ни с кем не трахался? — Предполагает Чон, расплываясь в ухмылке. — Хочешь сказать, я так волшебно буду первым? — Завали ебло, — почти рычит взбешенный до крайности Юнги. Да упаси. Упаси, сука, боже, чтобы Чонгук у кого-то там первым был. Его боже, к слову, упас, но погоды это ему никакой не делало. Он остается один совсем скоро — падает на широкую кровать и закрывает глаза, забывая даже одеться. Чувствует, как изнутри крушится и ломается. Всю его жизнь он хотел стать достойным человеком, хотел адекватных отношений — да даже без отношений хотел, но только не быть проданным ебанному кому-то там. Наверное, отчасти он бы понял Чона, но не хочет и не будет. Он много слышал о его родителях. Сильный альфа и сильный омега — у них не могло быть другого сына. Вокруг него вибрирует воздух, он подавляет весь подпольный мир Сеула, и кто вообще такой Юнги, чтобы быть препятствием? Он понимает все, «от» и «до», понимает, но не намерен мириться с тем, что его будет окружать бесконечный забор из запретов, упреков, угроз и всего прочего. Его характер никогда не позволит ему смотреть на мир иначе, смотреть на мир из-под какого-то чужого мнения. К разбору вещей он приступает немногим позже, заходит в просторную гардеробную, где по левую сторону теперь его вещи, а по правую — Чонгука. Лучшие бренды, клевые тренды — лучшее лучшим. Юнги затошнило, кажется, второй за сутки раз. Очевидно, его жизнь здесь покажется ему нескончаемо долгой.***
— Кто он? — Я не знаю, мне ничего не сказали, я просто… — Достаточно. — Темные глаза сощуриваются, пока парень поправляет красиво уложенные светло-розовые волосы. — Намджун должен знать… «Так значит, очередная игрушка до востребования… ах, Чонгук-а, тебе еще не надоело страдать херней?» Чимин сидит в просторной спальне, отведенной ему, пережимая пальцами тонкое стекло бокала с мартини. На нем нет совершенно ничего — не утруждается, чтобы одеться. — Кто… ты… такой? — С большими театральными паузами задает вопрос в пустоту, снимает зубами со шпажки крупную оливку и раскусывает, запрокидывает голову назад. — Кто… ты… такой? — Вновь повторяет знакомые слова. (monsta x — shoot out) Дверь хлопает резко — он едва ли не давится несчастной оливкой, резко поворачивает голову в сторону входа. — Можешь не одеваться, — бросает Чонгук, на ходу стаскивая с себя пиджак и кидая на стоящую рядом кровать. Также на ходу цепляет Чимина за шкирку и меняется с ним местами, опускается на просторный диван и усаживает омегу к себе на колени. Тот, облитый мартини из бокала, липкий, сладкий, мокрый от алкогольных дорожек по коже, смотрит на парня глупо и заторможено догоняя, что ему вообще надо. — Тяжелый день? — Присущая ему мягкость в движениях появляется лишь время спустя, когда небольшие прохладные ладони опускаются на мощные плечи, а взгляд приобретает характерный оттенок топленого масла. Он прекрасно знает свою роль. — Снимай, — Чон поддает бедрами, показывая, что имеет в виду. Втирается носом в межключичную впадинку, дыша глубоко и громко, удерживая Пака на месте. Не хочет прерываться на прелюдию и пытается догнаться так, быстро понимает Чимин, ловко расщелкивая пряжку дорогого кожаного ремня и звякая молнией на черных брюках. — Что-то случилось? — Он доверительно заглядывает в глаза, подлавливая его взгляд, облизывает пухлые, блестящие от мартини губы, пока ладонь осторожно опускается на пока еще не вставший толком член и чуть сжимает сквозь белье. — Что-то серьезное? — Заткнись и делай, что начал, — командует брюнет, откидывает голову, уже зная, что через секунду эти самые блядские губы упадут на его шею, собирая чувствительные точки, которые за пару лет Пак заучил наизусть, знает, что сейчас тот начнет тереться накачанной задницей о его пах, пытаясь догнать его до эрекции быстрее. Чимин-и понятливый. Ему не нужно объяснять, он просто знает свою скромную роль. И пользуется этим с лихвой.***
— Чон… гук… — его имя бьется слогами на каждый сиплый вздох. Чимин — мокрый абсолютно везде, вспотевший и растрепанный, скачет на нем, как ненормальный. Альфа умело поддает бедрами, толкается глубоко — до искр. У него расстегнуты брюки, чуть спущенные вниз, распахнута рубашка, опухшие губы и каменный стояк от того, что губы распухли и у Чимина. Сосет этот мальчик отменно, чтоб его, блять. — Быстрее, Чим, — это не просьба умирающего от удовольствия — рычащий приказ, когда брюнет хватает омегу за волосы и шлепает по ягодице до алого ползущего по коже пятна. Они двигаются ритмично, Чимин с ума сходит верхом на своем любимом альфе, стонет и сокращает мышцы намеренно, доставляя на вершину обоих, Чонгук ловит тихие приглушенные стоны, облизывает сохнущие губы и прерывается на смачные шлепки по упругому заду от особенно сильного контраста ощущений. Пак вертлявый, пластичный и, пожалуй, дающий всегда, когда просят. — Только… п-пожалуйста, Ч-чонг… — Я успею. Они играют в опасные игры, рискуя попасть на сцепку и поиметь потом неприятные последствия, риск которых всегда велик. Чимин каждый раз боится давать без резины, но каждый раз — дает. Потому что с Чонгуком можно все. Потому что он готов жить этими агрессивными толчками внутрь него, рычащим голосом и тяжелыми ладонями с острыми зубами по его смуглым плечам. Он готов этим, жить, блять.***
— Чонгук-а… — мурлычет Пак, лежащий на диване и совершенно не обращающий внимания на то, что он голый, мокрый и измазанный в собственной смазке не по колени едва ли. — М? — Чон выглядит чуть свежее, хоть и тяжело дышит, застегивает брюки, оправляя одежду. Словно не они только что на этом гребанном диване с ума сходили. — Что это за мальчишка? — Спрашивает ненавязчиво, пытаясь не наводить подозрений на свою кандидатуру — остается покладистым мальчиком для якобы своего мужика. — Я объединяю дома Чонов и Минов — расширяю влияние, — расплывчато отвечает брюнет, разминая плечи. — А что? — Можно подумать, ты не можешь забрать силой то, что они имеют, — Пак играет на дурочку, надувается и делает вид, что обижен из-за какой-то официальной пассии Чонгука, тогда как сам уже два года трахается с ним на регулярной основе, не смея и претендовать на место рядом, потому что знает, что никогда туда не попадет и даже не попытается. — Не все решается силой, Чимин, — пиджак подхватывается и зажимается в сильных пальцах Чонгука. — Я мог решить силой с твоей семьей, но ты сам предпочел оказаться здесь. А почему ты здесь? — С ухмылкой спрашивает брюнет, закуривая горькую сигарету, — и почему ты раздвинул ноги в первую нашу встречу? — Потому что был должен тебе, а у тебя был гон, и ты просто не смог отказаться, — спокойно хмыкает Чимин, прекрасно зная, что стоит за двумя годами горячих занятий любовью. — Ты сыграл на моей физиологии, — соглашается альфа, стряхивая в пустой чиминов бокал, — ты подумал головой и не стал пользоваться силой. В этом-то и была твоя сила. — Он пожимает плечами, выпуская в сторону серо-голубоватый дым, — не спеши ломать, пока не попытался иначе. Я всегда верил своему отцу, который так говорил. — Он прожил достойную жизнь, но… — Пак не успевает договорить. — Не тебе судить. Чонгук уходит из комнаты через считанные секунды, оставляя вытраханного и мокрого, измазанного его запахом парня с самим собой. С самим собой и своими нереализованными амбициями. — Объединяешь дома, значит… — хмыкает Пак, поднимаясь с дивана и расправляя плечи с хрустом позвонков. — А мне предлагаешь опять быть твоим мальчиком на вызов?.. хм… — задумывается, цепляя на ходу полотенце и удаляясь в свою, внутреннюю, ванную комнату, — нет, Чонгук… — на губах появляется кривая, мерзкая улыбка, — мне так совсем, совсем не нравится.