"В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение." (Первое Соборное послание св. Ап. Иоанна Богослова)
— Если бы я мог вернуть время назад, я бы не хотел ничего менять… — А ты уже думал об этом? Чонгук молчит, смотря ровно перед собой и механически стряхивая с тлеющей сигареты. — Я думал о том, что мог бы избавиться от Минов иначе — не переходя черту дозволенного и не выменивая у них за долги сына. — Почувствовал тяжесть рядом с ним? Чонгук улыбается криво, резко и остро — режется о собственную улыбку и хмыкает прозрачно. — Потерялся в его лабиринте…***
— Ты разговариваешь во сне, — зевая, подмечает Чонгук. — Будь проклят тот день, когда мы стали спать в одной кровати. Чон щурится, сверкая накачанным торсом, который, разумеется, не прикрыт одеялом — Юнги отползает на другой край большой кровати каждую ночь, надеясь, что его просто не будут трогать. Он не боится этого недоноска ни на секунду, но контактировать не будет даже под дулом пистолета. Не страшно — противно. За минувший месяц он понял только одно — это ебанный Ад, в котором ему ещё только предстоит провариться до размягчения костных тканей, чтобы Чонгуку потом было удобнее жевать, похрустывая хрящиками. — Ты говорил, что нужно купить орехи макадамия, вроде, — Чонгук все еще продолжает припоминать минов «сонный» разговор. — И что ты уже сходил в круглосуточный? — натягивая улыбку новобрачной счастливицы, вопрошает Юн с таким лицом, будто ебучие орехи — залог его личного счастья. Чонгук тихо смеется в подушку и ничего не говорит в ответ — гипнотизирует взглядом совершенно сытого и довольного жизнью британского вредного кота. Юнги прекрасно знает, чем обосновано такое убийственное спокойствие с лежащим рядом, одетым только в трусы и футболку, омегой. Наличием кого-то кроме. В уже несколько привычном (попробуй не привыкнуть за месяц) запахе молодого мужчины скользит ничем не прикрытый — кисло-сладкого лемонграсса и терпкого мирта. Это не может быть парфюм или аудиенция каких-то там чонгуковых друзей. Феромоны невозможно спрятать, скрыть — омега всегда почувствует другого. И Мин чувствует даже слишком отчетливо, но не пытается ничего предпринять — пусть трахается где и с кем угодно, хоть с альфами, но никаким образом не трогает его — ему нахер вся эта ебитня не сдалась и вообще не надо.***
В гостиной первого этажа уже несколько привычно убрано и как-то нежи́во — Юн ловится на этом каждый день, спускаясь сюда, чтобы хоть как-то сменить обстановку. Слишком вычурно, слишком прибрано, слишком «слишком», будто он попал в искусную галерею, но только не в, очевидно, собственный дом. Мысль о том, что он здесь теперь на постоянке пока не улеглась в голове, упала на макушку плотным грузом и совершенно, совершенно не желает втираться в подкорку. Противно. — Отчего такой невеселый? — Юнги вздрагивает и давится кипяточным кофе от внезапного резкого голоса, напоминающего приторную карамель. — Еще не освоился под крылом Чон Чонгука? Он оборачивается медленно, склоняя голову вбок по-птичьи, устремляется глазами на кого-то непонятно кого, но наталкивается на обладателя кремово-розовых волос и, как ни странно, тяжелого, что гвозди забивающий в гроб, взгляда. Блондин медленно осторожно вдыхает, не произнося ни слова, чувствуя едва уловимый запах омеги, но больше — Чонгука. Этот парень им весь измазан, сука, как патокой, не оставляя «законному» омеге ни капли сомнений. Незнакомец снисходительно улыбается. — Улыбку шире, новый день — новая жизнь, — он мурлычет красивым, песенным голосом, вызывая лишь больше вопросов и выползающего из низовьев Ада (самого Мина) откровенный такой желчный негатив. Что ему нужно? Какого хрена он вообще пристал к Юнги? — Я — Пак Чимин, рад наконец по-настоящему с тобой познакомиться. — Я тебя уже видел, — бесцветно пожимает плечами Юнги и вновь погружается в свою чашку кофе с куда большим интересом, нежели к внезапному собеседнику. Некий Пак Чимин кривит губы. — Не думаю, что тот раз стоит учитывать — я неосмотрительно забыл закрыть двери в комнату, — информирует якобы вскользь, будто пытаясь задеть напоминаниями о том, что с удовольствием трахается с Чонгуком, специально оставляя двери нараспашку, лишний раз эпатируя несчастную публику. Актер и интриган — с него не взять больше. — Тебе не стоило этого вспоминать — это не слишком прилично. — Не слишком прилично забывать закрывать двери, делая горловой местным ебырям на минималках, — парирует Юнги бесстрастно, а у Чимина, разодетого в дорогую шелковую пижаму, которой он наверняка, гордится, как самым главным украшением себя, открывается рот. — Зависть — плохое чувство, Мин Юнги, — высокомерно — по-королевски снисходительно, будто он, этот Мин Юнги, оскорбил честь невесты главного короля великого Царства. Вот только ему, этому Мин Юнги, в общем-то, похуй. — Я бы не завидовал, если бы меня по каждой первой необходимости натягивали, как резиновую куклу, а потом оставляли со спермой на лице. — Мое лицо годится хотя бы для этого. Юнги замолкает, зависая с ухмылкой на лице. Желчной. Гадкой. Совершенно не похожей на что-то дружелюбное и добросердечное. — Даже на правах главного в этом доме омеги, Юнги, — недовольно продолжает розововолосый, — ты не имеешь права говорить со мной так. Молчание повисает, как человек в петле с приговором, приведенным в исполнение — оба молчат стоически с ангельской ненавистью в глазах. Кажется, итоговое отношение этих двоих уже предрешено…***
— Так что ты думаешь об этой ситуации, Джун? — Тебе не кажется глупой попытка париться за Сынмина, когда у тебя под носом Бонги начинает творить хуйню? — У Бонги сезонное — он каждый год в одно и то же время начинает думать, что все хотят его закопать, — отмахивается Чонгук, ослабляя галстук на сильной шее и тихо вздыхая. — Так стань первым и закопай уже наконец, — не выдержав, достаточно жестко парирует Намджун. Он устал заниматься политикой, на которую Чон перелез в последние полгода. — Мы так будем всех союзников в землю, по-твоему, класть?! — не сдерживается и выкрикивает, чувствуя, как быстро выходит из себя. — Я тебе что, шизофреник безмозглый? — Встав из-за стола, брюнет, оперевшись на него руками, смотрит на друга с непозволительно явной угрозой. Черный пиджак летит на кресло, где он совсем недавно сидел — жарко. Похоже, он заболел. Вот уже начинается жар, но сваливаться в кровать и хлестать таблетки нельзя — еще рано. Не до того. Ким усмехается, проводя руками по выбеленным волосам и качая головой. — Я не хотел тебя задеть, Чонгу… — Еще раз я услышу такое весомое предложение, и в земле заживо окажешься ты, — без тени шутливости рычит младший. И у Намджуна впервые за последний год такой хороший повод Чонгуку верить. Он редко бывает таким с друзьями. Вернее — никогда. И это «никогда» заставляет думать о не самом приятном исходе дел, вернее… — Я понял тебя, хорошо, — смотря прямо в глаза, спокойно отвечает старший, пока пальцы барабанят по красному дереву столешницы. — У меня отличный слух… и чуйка тоже отличная. Младший альфа вдруг разом собирается. Хмурит густые брови и поднимает непонимающие глаза на друга, пока не собираясь выпрямляться и отрывать рук от стола. Что-то во взгляде Намджуна ему явно не нравится — не нравится и в его запахе: что-то отвратительно покалывающее в носовых пазухах, словно подпекающее его уделать, подраться — как угодно, но осадить. А Ким тем временем не собирается молчать и говорить наплывами лирических отступлений и витиеватых обдуманных фраз. — Извини за то, что лезу к тебе в штаны, — без особой заботы о конфиденциальности и собственной шкурке, начинает блондин. — Но у тебя давно гона не было? Чонгук лупит на него широко раскрытыми глазами, едва ли вдогонку не раскрывая от ахуя рот. Молчит. Думает, что ответить. — Че? Ответ получается как-то не очень. — Ты агрессируешь на пустом месте, и зрачок у тебя, надо сказать, пиздец, как скачет, — медленно и максимально спокойно объясняет Намджун, зная, что сейчас, скорее всего, каждое слово может стать контрольным в голову — за двадцать девять лет он научился справляться с этой проблемой, да и поутих немного, пережив пиковый период, длящийся несколько самых гормонально активных лет, а вот Чонгуку с этим еще ебаться и ебаться в морально-физическом. Брюнет замирает на месте, смотрит на Джуна с угрозой, непониманием, паникой, злостью и бессилием. Прислушивается к своему нутру, где в глубине зверь отвратительно громко клацает зубами. В жилах медленно начинает вскипать кровь. Постепенно доходит... — Блять, пиздец… — тихо выдыхает он, сжимая зубы до боли в челюстях и челюстных мышцах. Очень не вовремя. Поднятый на Кима взгляд не сулит ничего хорошего: узкий зрачок дрожит и бегает по знакомым чертам лица. Донсэн облизывает губы. — Могу чем-то… — начинает блондин, но не заканчивает. — Уйди, — обрывает Чонгук, отшатываясь от стола и схватывая с кресла пиджак; отворачивается от друга, ощущая едва ли контролируемое желание полезть в драку. — Уйди, Намджун. — Ушел, — подтверждает мужчина — он знает, что в таком состоянии перечить и лезть к Чонгуку не стоит. Он и так достаточно агрессивен, а уж в такой щекотливый момент… Увесисто хлопает межкомнатная входная дверь — Чон испускает тихий измученный выдох. Видит Бог, он не хотел, чтобы все так получалось. Видит Бог, не хотел…***
— Юнги! Собственно, Юнги, сидящий в кресле на первом этаже, от во́склика подскакивает и роняет кружку с чайным напитком, разбивая элемент дорогого сервиза о жесткий пол просто в хлам. Чонгук... какого черта он вздумал так орать? — Юнги, блять! Почему-то видеться с потенциальным мужем сейчас очень не хочется, что-то напрягает в требовательном нетерпеливом голосе — в голову лезут нахальные мысли о попытке сбежать через окно, потому что костлявая жопа туда уж точно уместится. И Мин задумывается. Задумывается так, что замечает совсем не сразу, как темная, на самом деле, пугающая фигура, продавливая его за километр жесткой аурой, приближается к креслу, в котором, собственно, он. — Какого черта, Юн?.. — без особых прелюдий Чонгук хватает младшего за шкирку и тащит выше — на второй этаж по ступеням, чувствуя, как медленно начинает рубить башку. — Да пусти ты меня, еб твою! — Мин выворачивается, пытается освободить зажатое в пальцах худое плечо, но, разумеется, ничего из этой затеи ощутимо не выходит — полнейший крах. Брюнет давит связки и кости пальцами — крошит, как скелет маленького ручного воробья — тащит куда-то — Юнги пока не понимает, куда. — Знаешь, где ты должен ждать меня? — Дома… — Омега скалится и шипит от боли в плече. — Черт… дома я должен быть, дома, Чонгук! — Быстро выходит из себя — под стать своему невозможно вспыльчивому альфе. — Почти угадал, — как-то безумно выдохом усмехается Чон, обнажая в оскале белые зубы, смотрит на Мина, бегая глазами с широченным зрачком по ничего не понимающему светлому лицу. Юнги внезапно осекается, вглядываясь в эти обезумевшие глаза, в часто расходящиеся ноздри и агрессивный «улыбчивый» оскал. — Чонгук? — Тихо зовет он, замирая в странной неестественной позе посреди их общей спальни. Ждет, пока в туманящих глазах проскользнет тлеющий уголек осознания, чтобы продолжать. Вопрос срывается сам собой. — Чем я пахну, Чонгук? Старший усмехается — вздрагивают накаченные плечи, оскал становится манией величия и собственных, несоизмеримых с миновыми, прав. — Пиздец, ты сладкий. Юнги отшатывается. Закрывает глаза. Только не это. Только не это, блять. Юнги, который, по словам Чонгука, месяц назад был «зеленым выродком» и «недоомегой», сейчас сладкий. Сладкий, еб вашу... мать. Провалившись в это, Мин перестает отцифровывать реальность — пропускает мимо сознания момент, когда от толчка в плечо падает на кровать, вскидывая глаза на ажурный от теней потолок. А когда удается понять — в нос врезается уже привычный запах давящего сильного Верха, который, кажется, не намерен сказать себе «нет». — Чонгук, подожди, — внезапно до него доходит амплитуда ближайших перспектив. Приподняться на локтях удается с трудом, столкнувшись нос к носу с голодным до сцепки альфой. — П-постой, я... Чонгук, я не… — Не готов? — Утробно низко то ли рычит, то ли мурчит парень, а Мин кроет себя трехслойным и нелестным — он знает, в какие моменты глотка альфы способна издавать такие звуки. В ебучие. Моменты. Возбуждения блять. — Юнги, прости, — шепчут ему в самое ухо, пока настырные пальцы тянут по вороту рубашки вниз, вырывая с корнями удерживающую по́лы на месте полосу пуговиц. — У тебя был месяц, — ладонь вновь поднимается вверх, сжимая шею до легкого удушения и нелегкого — страха в глазах. Блондин часто поверхностно дышит, толкается руками в плечи Верхнего, чувствуя, как к горлу подкатывает страх и коленки пробивает на дрожь, но снова ничего не выходит. Бесполезные попытки убежать от альфы, у которого только что начался гон. — У тебя был месяц, Юнги, — Чонгук трется носом о висок омеги, вдыхая полной грудью и издавая тихий утробный рокот. — И больше я не буду ждать.