15.

— С днём рождения тебя, – одними губами, неслышно. Им сегодня восемнадцать. Не так: теперь не им, а ему одному. Клаус отказывается принимать новую реальность – без Бена. На занятиях и миссиях он прекратил появляться вообще. Его комната почти всегда пустая, а когда он возвращается – с мутным от наркотиков, безразличным взглядом, – то не реагирует на то, как отец сотрясает стены. Он остался один. Бен сгорел за месяц, даже меньше. И когда Клаус спохватился, когда снова потянулся к нему, было слишком поздно. Он устроился на полу перед комнатой Шестого, в которой провёл больше ночей, больше жизни, чем где-либо. Устало прислонился спиной к закрытой двери. — С днём рождения, Бен. — Номер Четыре, я запрещаю тебе так нагло себя вести, – отец появился в коридоре. Датчик движения у него, что ли? Ах, блять, да – и датчики, и камеры слежения, как он забыл. Это же Реджинальд мать его Харгривз, непревзойденный параноик и садист, переломавший психику каждому в их чокнутой семейке. Лучше бы ноги им переломал. Или себе. — Папа́, идите нахер, – демонстративно поднятый средний палец возвестил эту благую весть. — Ничтожество типа тебя не имеет права покидать академию и появляться, когда ему взбредёт в голову. Уважай своих братьев и сестёр, которые служат великой це... Он не успел договорить – Клаус ударил по полу лежащим рядом рюкзаком с такой силой, что звонко стукнувшиеся друг о друга внутри бутылки – явно не с лимонадом – заглушили конец фразы. — А как насчёт того, чтобы ты, старый придурок, уважал своих приёмных дочерей и сыновей, раз уж решил их использовать? Любимые марионетки тоже имеют чувства, ты прикинь? – Клаус даже не делал попыток подняться, смотря снизу вверх на Монокля. — Ты смешон, мальчишка. Смешон и жалок. — Мальчишка, – передразнил Четвёртый. – Мальчишкам и девчонкам сегодня восемнадцать. И знаешь, что? Теперь их на одного меньше, с чем я тебя и поздравляю. На последних словах в его горле заклокотало, и Клауса вывернуло прямо на пол – нервами, желчью и бутылкой дешманского чилийского сухого, выпитой на подходе к дому. Реджинальд с омерзением переступил через Клауса и, не проронив больше ни слова, удалился. — Открой комнату! – Клаус стукнул ладонью по двери, не особо осознавая, что отец ушёл. – Открой его комнату, твою мать, – он сполз ниже, почти свернувшись на полу, тихо завывая: – Сука-а-а. Из комнаты по другую сторону коридора показалась голова Диего. В Академии он стал уже не более частым гостем, чем Клаус, но сегодня заглянул – знал, что мама наверняка испечёт им что-нибудь к празднику, который у них в семье никогда официально не отмечали. Второй был небезразличен к чужому горю. Более того, он собирался посвятить свою жизнь помощи людям. С Шестым он близок не был – как и ни с кем. Но парочка "Десяточка" всегда его забавляла, и до их ссоры он радовался, что хоть у кого-то сложились отношения. Смерть Бена для всех в академии стала ударом, разнесшим на куски и без того рушащийся мир доморощенных супергероев. Но каждый понимал, кому сложнее всего дастся эта потеря. — Эй, чувак, – позвал Диего. Клаус не услышал. Лежал, прислонившись лбом к двери, и тяжело дышал. Второй присел рядом, заглянул в лицо: — Совсем хреново? — Ты тупее ничего не мог спросить? – булькнули в ответ, даже вроде как со смешком. – Я лежу в блевотине на полу. Поля Версаля, блять. Диего дёрнул уголком губ. Манера Клауса страдать напоказ и раздражала, и восхищала его в разные моменты. Но сейчас он поверил и прочувствовал. — Встань. — Отвали, умоляю. — Я открою комнату. Клаус неверяще распахнул мутные глаза. — Высадишь? — Явно не засажу, – хмыкнул Диего. – Это по твоей части. — Иди ты, – Клаус, пошатываясь, поднялся на ноги. — Есть такая штука, друг, – отмычка, – Второй извлёк из кармана кусочек изогнутой проволоки и ловко провернул ею в замке. Щелчок – и перед ними предстала комната Бена. Клаус побыстрее затащил рюкзак и жестом пригласил Диего внутрь. — Да я что, – замялся тот. – Ты же хотел побыть наедине... "С чем? Или с кем? Интересно, он его видит?" – в голове Второго зародилось любопытство. — Выпей за него и вали, – Клаус завозился в рюкзаке и, выудив две бутылки винища, сунул одну в руки Диего. – И спасибо. — Без проблем. Умение мастерски орудовать ножами пригождается даже когда нужно откупорить бутылку вина. — У него сегодня день рождения, а нашему папаше плевать, – спустя пару глотков произнёс Клаус. — У нас у всех сегодня день рождения, – заметил Диего, но поспешил заверить: – Но тут другое, конечно. Клаус одарил его презрительным взглядом. — Может, и не совсем плевать, – продолжил Второй. — А? — Слышал, он заказал ему памятник. — С хера ли? – Четвёртый нахмурился. – Что за пафосный жест? — Не знаю, – пожал плечами Диего. Ему вдруг стало неловко – кто он такой, чтобы сейчас обсуждать здесь отношение отца к Шестому? — Я пойду, – он коротко сжал плечо Клауса. – Ваше здор... Ой. — Ты дебил, – махнул рукой Клаус, даже немного развеселившись. – Дверь закрой. Диего кивнул – конечно, только второй фразе, но получилось-то обеим – и вышел. — Ну что, красавчик, теперь мы снова одни, – Клаус обратился к пустоте. Он пытался вызвать Бена несколько раз, но безрезультатно. Конечно, по-настоящему трезвым за этот месяц он ни разу не был – и, как показал опыт, именно это и ставило между ним и миром мёртвых стену если не из бетона, то из закалённого стекла. Но отказаться от анестезии сейчас он просто не мог. Устроившись с бутылкой на постели, Клаус принялся рассматривать комнату. Обычно Грейс с педантичностью, свойственной либо больным ОКР, либо роботам, оттирала каждое пятнышко, штопала любую дырочку, разглаживала мелкие складки. Но в этот раз комнату оставили ровно в том состоянии, в каком она была в последний день жизни Бена. Реджинальд лучше всего в своей жизни умел избегать неудобных тем, вещей и людей – просто игнорировал проблему, запирал двери, не раскрывал рта. Так и комнату Шестого он приказал закрыть на следующий же день после похорон. Сейчас Клаус был ему даже благодарен: всё вокруг было пропитано хорошо знакомыми ему воспоминаниями, запахами, уютом. Его – фактически, их – комната всегда была островком спокойствия, принятия и комфорта, который Клаус больше никогда не почувствует. Слёзы потекли так резко, как если бы сорвало кингстоны. Затекали в уши, путались в волосах. Какое тут вино – проглотить бы солёный ком в горле. "Или захлебнуться," – устало пожелал Клаус. — Куда ты делся? – простонал он, кусая костяшки. – Я же не сказал, что люблю тебя. — Я в курсе. Бен сидел рядом на постели – появился из ниоткуда. Ровно в том, в чём и умер – любимые чёрные кожанка и худи с глубоким капюшоном. Идеальный, холодный, нереальный, родной. У Клауса зазвенело в ушах, он подскочил на кровати и протянул руку. Прошёл насквозь – как запустил её в поток прохладного воздуха. — Где ты был? — Не знаю, – Бен передёрнул плечами – не самая приятная тема. – Это сложно. — А сейчас почему?.. – опьянение было скинуто, как одеяло, сознание пыталось найти ответы и лазейки, пульсируя: "Бен-Бен-Бен, здесь, вот же он". — Ты очень уж активно меня призывал, – хмыкнул призрак. – Как будто включили магнит размером со штат. — Как же... – Клаус снова постарался ухватиться за фигуру рядом, но лишь вызвал мерцание в воздухе. Бен потянулся навстречу, как мог, провёл по лицу Четвёртого ладонью – тщетно. — Кажется, это всё, – печально констатировал он. — Злишься? — На кого? — На меня. — А смысл? Ты ничего не мог сделать. Клаус снова лёг на подушки, стараясь подобрать слова. Бен колебался недолго – устроился рядом, словно ничего не изменилось. — Ты выглядишь дофига реальным. — Вот именно что выгляжу. — А что чувствуешь? Секунду Бен выбирал между "Что ненавижу всё, что произошло, ненавижу эту сучью супергеройскую судьбу-или-как-это-называется, ненавижу то, что не поцеловал тебя последний раз, что ты такой упёртый и глухой баран" и: — Холодно. — Я могу как-то... согреть тебя? – Клаус знал ответ и не понимал, зачем это спрашивает. — Теплом своей любви-и*, – пропел Бен и улыбнулся. — Кстати, насчёт этого. — Я знаю. — Как? — Ну блин. Надо быть совсем тупорезом, чтобы не прочитать вот такие вот буквы у тебя на лбу, – Бен широко развёл руки, посмотрел на недоумевающего Клауса и рассмеялся: – Расслабься, букв нет. Знаю, потому что я тоже. — Вот так вот просто. — Вот так посмертно. — Мы идиоты. — И не говори. Больше всего на свете Бену сейчас хотелось обнять этого нелепого и дорогого каланчу, едва умещающегося на его постели. Обнять, поцеловать, снова почувствовать его тело разгорячённой кожей, все острые углы, мягкие губы, пушистые ресницы, сбитое дыхание на своей шее. — И о посмертном, – Бен постарался отвлечься, – ты против памятника мне? — Да нахера он сдался? — Сам сказал: для пафоса. Пусть тогда и напишут что-то пафосное, – он задумался на мгновение. – "Да упокоится тьма внутри тебя в свете", как тебе? – он сделал максимально суровое лицо. — Передам твою последнюю волю, – прыснул Клаус. – Твоё здоровье, – он залпом допил последние глотки в позабытой на время бутылке. — Оно самое, – горько рассмеялся Бен. — Останешься? – Клаус посмотрел тоскливо-тоскливо, так, что всё внутри заныло, как Ванина скрипка. — Да. — Сегодня? — Думаю, на подольше, – Бен отвёл глаза, подразумевая: "Куда я от тебя денусь?". — Будешь типа Каспера, дружелюбным призраком? — Я похож на дружелюбного? — Тогда ты будешь Беном – саркастическим занудой, – Четвёртый потёр глаза, – но очень обаятельным. — Спи уже. Перед тем, как провалиться в сон, Клаус сонно шепчет: — С днём рождения, любовь моя. — И тебя с днём рождения, – целует его в лоб Шестой, но ни один из них не чувствует этого прикосновения. *** — Ребят, ну вы бы хоть дверь закрыли, – Эллисон покачала головой, проходя мимо комнаты. — А мне нечего скрывать от своей сестры! – прокричал ей вслед Клаус. Бен тоже мог бы бросить осуждающий взгляд – так, для порядка, но он только счастливо улыбнулся, глядя на растянувшегося рядом Четвёртого с едва наброшенной на бёдра простынёй. Им по тридцать. Формально – одному из них, но они прожили вместе каждую минуту всех этих лет. И ослепляющую вспышку, по ту сторону которой остался апокалипсис. Им теперь – исправлять всё по-новой. Снова, как когда-то – быть разящим и штурманом их "Десяточки". Если видеть оба мира – живой и неживой – то Клауса можно спутать с его главными призрачными собеседниками: так светится его бледная кожа и почти болезненно, но чертовски соблазнительно выступают суставы на запястьях, плечах, бёдрах. — Что? – Клаус поймал изучающий взгляд. — Представил, как ты будешь дряхлым старикашкой с Альцгеймером, а мне вечно семнадцать. — Не знал, что ты геронтофил. — Бе, – сморщил нос Шестой. – Хотя ты будешь утонченным старикашкой. — Не обольщайся, я не доживу, ты же прекрасно понимаешь. Произнося это, Клаус неспешно потянулся, как кот, вытянув руки над головой и выставляя напоказ свои рёбра. Бена прошило желание во что бы то ни стало провести по ним и прочувствовать каждую косточку, каждую мышцу, каждую родинку, встречающуюся на пути. Впервые за много лет он может не отказывать себе в этом. Клаус довольно выгибается, подставляясь под ласки. Бен изголодался по всему телесному, по забытой чувствительности нервных окончаний. Каждое ощущение – как в первый раз – невозможно острое и радостное. Если бы он был художником, то рисовал бы Клауса дни напролёт – сангиной, углём, флуоресцентными красками, светящимися в темноте. Сейчас он может рисовать его кончиками пальцев – очертить каждый изгиб, провести вдоль каждой неоновой вены, завершить своё путешествие в ладони – "Hello". — Попался, – Клаус сжимает его пальцы, подносит к губам и целует по одному, отправляя в путь табунчики мурашек. — Какой ужас. — Мой. — А? — Мой Ужас. Во плоти. — Завязывай, у меня тактильный голод, а не сниженный уровень сахара, – рассмеялся Шестой. — Прости, – счастье в глазах Клауса подёрнулось плёночкой вины. – Если бы я раньше перестал, то ты был бы намного более сытым, – он подмигивает, но выходит с горьким привкусом. Вечно он пи́здит себя, когда больше некому. Привычка. С молоком отца, так сказать. — Перестань. Единственное, в чём ты виноват, так это в том, что не нашёл сил бороться со страхом. — Я не видел смысла. — Я знаю. Поверь, я знаю всё о тебе, как никто другой. И больше, чем ты сам, – Бен целует его в уголок рта. – Именно поэтому я был уверен, что ты всё сможешь. — Ты очень добрый. — А ты очень болван.