(Слово/ОТП)-челлендж

В больнице всегда было до ужаса тихо. Стоило только переступить порог отделения, и тишина накрывала Тайгу удушливой волной. От этой тишины столбенело тело, замирало дыхание; казалось, даже воздух начинал течь медленнее, чтобы не издать ни единого звука. И это непроницаемое безмолвие доводило обычно шумного Кагами до ужаса и почти физической боли. Как в таком месте вообще можно выздороветь? (Ответ — в этом отделении никто и не выздоравливал). Путь от входной двери до девятой палаты Тайга успел выучить наизусть. Шаг, еще один, и еще… Шуршание бахил казалось таким громким, будто от этого звука вот-вот треснут стены и расколется надвое мир. (На самом деле мир раскалывался каждый раз, когда Кагами входил в одиночную палату в самом конце коридора). Тецуя ведь тоже был тихим. Но его тишина была другой — не стерильно-белой, мертвой, гнетущей безысходностью, а ласковой, почти что успокаивающей. То была тишина леса перед дождем, раннего воскресного утра и звездной ночи где-то на морском побережье — убаюкивающая и такая родная. Тайга любил эту тишину. И оттого ему лишь больнее было видеть Куроко таким — укутанным бесцветными простынями, будто саваном, выжженным болезнью, безжизненно бледным — на контрасте с глубокими тенями под глазами. Так что Кагами каждый раз как-то пытался отвлечь больного (читай: себя) от тяжелых мыслей. Шутил, говорил что-то невпопад, рассказывал о последних событиях: на той неделе играли с Тоуо (ну ничего, уж в следующий-то раз мы им точно покажем!..), скоро отборочные пройдут — и ты просто обязан к этому времени поправиться, слышишь?, кстати, тренер передавала, что завтра с ребятами зайдет, принесет вкусняшек, разве не здорово? А Тецуя всегда слушал, отвечал хриплым шепотом и улыбался — искренне, но как будто тратя на эту улыбку последние крохи сил. Тайга пытался не замечать этого. Пытался сделать вид, что все хорошо, что Куроко вовсе не тает на глазах, а рассеивает внимание, что запястья всегда были такими тонкими, а скулы — острыми, что голубые глаза цвета неба, а не больничных стен. Тайга изо всех сил сжимал ладони Тецуи и говорил, что тот непременно поправится. Тецуя бы рассмеялся, но вместо смеха выходил лишь кровавый кашель.

***

Кагами мог сколько угодно обманывать себя, но только не отрицать очевидное: Куроко становилось все хуже. Уже даже не с каждой неделей — с каждым чертовым днем. Сделай Кагами хоть что-нибудь или не сделай — ничего бы не изменилось. Поэтому он решил хотя бы попробовать. Достать телефоны Поколения чудес через Химуру не составило ни малейшего труда. Уговорить их приехать — тоже. Сложнее было чуть ли не на руках пронести Куроко мимо бдительной медсестры, но ведь Тецуя — все еще призрачный шестой номер, и этого у него ни одной болезни не отнять. И вот — свежий апрельский воздух, и городской шум, и дети на площадках, и запах талого снега, и небо — синее-синее, и в глазах снова — синий огонь и нежелание умирать. Куроко впервые за последний месяц сам стоит на ногах, полной грудью делает вдох, подставляет лицо солнцу и ветру. И смеется, не задыхаясь от приступов кашля. Кагами смотрит на него — и что-то внутри обрывается. Хочется разрыдаться от счастья, от боли, упасть на колени и колотить по земле кулаком, завыть, и расхохотаться, благословить, но еще больше — проклясть мир за то, что людям так хочется жить. Вместо этого он просто подходит к Тецуе и обнимает его. Крепко-крепко, до хруста в костях, до боли в мышцах. Тот даже не сопротивляется — наоборот, льнет сильнее к Тайге, родному, такому теплому, такому живому, что слезы на глаза наворачиваются. А Тайга чувствует каждую косточку, тонкую, пергаментную кожу, и сердце готово разорваться от нежности — отдать бы ему всю свою силу, все свое здоровье — только бы он жил, только бы снова смеялся, таскал за собой Второго, пугал своими появлениями из ниоткуда, играл в свой баскетбол и обещал стать в этом лучшими. Свет не сможет существовать, если не станет тени. Интересно, Кагами ждет та же участь? Объятие разрывается, когда Тайга берет Тецую за руку и неспеша ведет к баскетбольной площадке. (А ведь это, наверное, последний раз, когда они пройдутся по улице вместе). Ребята из Сейрин и Поколение чудес совсем заждались. Они уже играли так когда-то — в день рождения Куроко, кажется. Соперники превращаются в товарищей по команде, а с лиц не сходят улыбки: из этой игры каждый выйдет победителем. Через слово — хохот и брань, Мурасакибара поглощает сладости тоннами, Мидорима обжимается с огромным фарфоровым тануки, Рико раздает Теппею пинки. И в этот раз все почти так же. Разве что улыбки стали чуть более вымученными. Куроко сейчас походит на призрака еще больше обычного — с выцветшими волосами, посеревшей кожей, до сих пор в белой больничной рубашке. Неуклюжести в нем тоже больше обычного — конечности слушаются с трудом, и мяч порой выпадает из ослабшей хватки. И все же поддаваться ему ни у кого не хватает смелости. На площадке Аомине снова бранится с Кисе, кто-то хлопает по плечу Коганея, Момои тщетно пытается забросить мяч в корзину. И Тецуя все еще улыбается. Улыбается чуть печальной улыбкой и смотрит Тайге прямо в глаза, без слов говоря ему спасибо. Тайга готов отдать свою душу всем богам или демонам, лишь бы эта игра не стала для них последней. Но боги, увы, жестоки.

***

Тецуя больше не встает с постели. Не говорит, даже не открывает глаз — спит почти все время, а когда не спит, стонет от боли, жмется к Тайге, будто ища в нем волшебное лекарство от умирания. Если бы оно у Кагами было, он бы давно отдал его Куроко без остатка. Теперь счет идет уже на часы, а может, и минуты. Куроко храбрится, делает вид, что это не так, но при этом чуть ли не дрожит от ужаса перед неизбежностью. Кагами, кстати, тоже. Медики снуют туда-сюда, что-то измеряют, делают уколы, меняют капельницы. Приступы, будто всем их усилиям назло, случаются все чаще и длятся все дольше. И во время каждого из них у Тайги сердце уходит в пятки. Когда Куроко вдруг рывком привстает на постели и чуть ли не падает в объятия Кагами, тот интуитивно чувствует: это — в последний раз, и в горле застревает горький ком слез. Тецуя дрожит в его руках, судорожно цепляется костлявыми пальцами за футболку Тайги, и во взгляде — немая мольба о помощи. А Кагами не знает, что ему делать, не знает, чем помочь, и кажется, что Куроко ускользает от него, как песок сквозь пальцы, ускользает навсегда, а тот может лишь молча стоять рядом, давиться слезами и вымаливать у бога еще хоть несколько секунд на прощание. Санитары чуть ли не силой отрывают Тецую от Тайги, увозят куда-то — может, еще можно что-то сделать, может, что-нибудь да получится. (И все ведь прекрасно понимают, что нет). Поэтому, когда в палату входит врач и медленно качает головой, Кагами даже не плачет. Не крушит мебель, не орет на докторов, не трясет их за плечи; не рвется взглянуть на Куроко: вот, посмотрите, он же еще жив, еще дышит, сейчас встанет и протянет кулак для удара, он ведь всегда так делает, Тецуя жив, как вы можете хоронить его!.. На это просто нет сил. Уже ни на что сил не осталось. Для Кагами не осталось больше ничего, кроме разъедающей легкие тишины.