(Слово/ОТП)-челлендж

Когда Судьба писала твердой рукой имена на чужих запястьях, она, наверное, хохотала во весь голос. Гон-то уж точно в этот момент смеялся. До слез. А может, плакал до смеха, кто теперь разберет. Гон смеялся, полунаивно, полубезумно, и пока кусок наждачной бумаги в ладони окрашивался в насыщенный алый, пока кровь тонкими струями текла вниз по предплечью, рассыпалась брызгами по полу, смешивалась с чернильными разводами. Вот только выжженное в подкорке имя — оно не на коже, а намного глубже, в мышцах, в костях, под ребрами, выцарапано ржавым гвоздем по гниющему сердцу, смешано с кровью, взращено сорняками в легких. От него не так просто избавиться; чернила прорезаются вновь сквозь белизну давнишних шрамов, сквозь струпья содранного в порыве отчаяния мяса, ярко-синие буквы на синеющих венах, боль и презрение, обретшие форму слов, от одного взгляда на которые тошнота подступает к горлу. Хисока Моро. Два слова — и будто удар под дых, такой, что разом весь воздух вышибает. Гон старается забыть, старается думать как можно меньше — буквы всплывают в сознании, стоит только сомкнуть веки, горечью остаются на языке, и их не выжечь, не выцарапать, не вытравить, он ведь пытался, так много раз, что давным-давно сбился со счета. И каждый раз смеялся до колик, потому что как-то уж слишком абсурдно происходящее. Потому что вместо имени большой и светлой любви у него на коже вытатуирован безжалостный приговор, красная нить ведет не к семейному счастью, а к душевно-физическому насилию со стороны одержимого психопата. Гон смеется — от этого, кстати, смешнее всего, — потому что пусть и хочется вырвать из памяти, как опухоль, ночным кошмаром развеять по ветру, сжечь, растоптать, как и чужое имя, так и его хозяина, да вот только жажда болезненной близости не стихает ни на мгновение. Он и ее пытается вырезать, бритвенным лезвием, канцелярским ножиком — да хоть голыми зубами выгрызть бы наконец; росчерки бессильной ярости на коже не вдоль и не поперек — хаотично, судорожно, старые поверх новых, чернила поверх крови, поверх всего — слезы и миллиардное скореебывсезакончилось. — Дурак, ты что опять вытворяешь?! — беснуется Киллуа, едва переступив порог комнаты, и Гон тихонько улыбается про себя — как ему только удается так подгадывать время… Наверное, виновата все та же красная нить, незримо тянущаяся от руки до руки, от пророчества до пророчества. Киллуа прячет татуировку с завидным упорством, вот только Гон не идиот, он и так прекрасно понимает, что обжигает запястья друга своим собственным именем. И от этого смеяться уже не хочется, нет — хочется плакать и проклинать на всех языках бессердечную суку-Судьбу, потому что Гону-то больно всего-навсего больно нестерпимо, а вот Киллуа больнее в сотни и тысячи раз: чувствовать приходится за двоих. И это жестоко, несправедливо, неправильно — Гон и сам был бы счастлив, заменись ненавистное «Моро» в его биографии на такое уже родное «Золдик», вот только разве мир волновала когда-либо справедливость? Бинты, антисептики, салфетки и трехэтажные маты в адрес одного конкретного идиота — с этим Киллуа уже выучился управляться лучше любого врача. Прикосновения уверенные, но такие ласковые, что Гону хочется разрыдаться, а лучше встать перед другом на колени и вымаливать прощения за все причиненные беды (правда, на это вряд ли и жизни хватит). — Обещай, что больше не будешь, — молит Киллуа Гона взглядом побитого пса. — Обещай, ладно? — Хорошо. Обещаю, — устало улыбается тот, и оба прекрасно понимают, что эта клятва — пустая фикция, ложь во спасение, плацебо вместо успокоительных. Но даже это лучше совсем безнадежного ничего. Гон измотан, морально, физически; веки смыкаются сами собой. Киллуа укладывает его на кровать, садится рядышком на пол, гладит непослушные черные волосы. Почти беззвучно нашептывает обещания быть всегда рядом — пустяки, он-то вытерпит, выдержит, ты о себе лучше беспокойся, дурак… Сквозь полудрему Гон чувствует, как кто-то целует изувеченное запястье, как капают слезы на разводы синих чернил, и думает про себя — с этим пора завязывать. Вот только всего через пару дней все начинается заново. Гон не хочет, бесится, проклинает себя, ненавидит это — и все равно снова приходит к Хисоке. К тому самому, который улыбается хищно, самодовольно: любимая игрушка по доброй воле просится на растерзание. Ему, может, и так хорошо — без ответственности за чье-либо имя на собственных руках, он бы, может, и сказал категоричное «нет» да забыл навсегда про это… Просто неторопливо ломать послушного мальчика, оказывается, так занятно. Смотреть, как в наивных детских глазах разверзается бездна отчаяния, оказывается, очень весело. Гон приходит, и все начинается заново: приторные клятвы со скрытой насмешкой, заверения, что исправился, что теперь-то все будет иначе — буду, мол, отныне любить, ценить и заботиться… И идиоту понятно, что в этих словах нет и толики искренности. Хисока порой пишет маркером имя Фрикса на запястье, и в такие моменты это напоминает какую-то крайне нелепую игру с бессердечными правилами. Но так отчаянно, так жадно хочется в нее поверить, хоть на мгновение ощутить тепло не кого-то там, а своей родственной души, представить, что прикосновения действительно любовные, нашептанные на ухо томным голосом нежности правдивые… И плевать, если расплачиваться за этот самообман придется своим же разбитым сердцем. А расплачиваться приходится. Потому что — по старой, как само мироздание, схеме — за пряником неизменно следует кнут, а чувственность сменяется надменными издевками. Хисока ласкает, обнимает, целует… А потом отталкивает от себя с язвительным хохотом, поднимает на смех за каждый жест привязанности, втаптывает в грязь все светлые детские чувства (и от этого, кстати, извращенного удовольствия получает особенно много). Ой, как же так, неужто правда поверил, что я смогу хоть когда-либо полюбить тебя? Неужто правда поверил, что ты для меня хоть что-то да значишь? Да. Поверил. В который уже раз. И в который уже раз напрасно. Обхохочешься просто. И все начинается заново. Заново, заново, заново — Хисока ломает, Киллуа неумело склеивает, ничего не спрашивает, ничего не требует взамен: сам знает, сам через все проходил, и это так иронично, что впору смеяться, а хочется плакать навзрыд. В очередной раз — полуживой Гон на кровати и совершенно измученный Киллуа рядом, возится с бинтами, проклинает банку с мазью, никак не поддающуюся трясущимся пальцам. На этот раз пробовал выжечь пламенем зажигалки, перед этим — лил кислоту, а еще раньше — снова пытался стереть наждачкой: вдруг во второй раз получилось бы. Друг уже устал удивляться изощренности методов, даже ругать почти перестал — все равно без толку. Знать бы, как обработать, а с остальным они справятся. Он справится. Он же сильный, он справится, отстрадает и за двоих. Он же рядом, а значит, поможет, значит, все будет хорошо. Ну, может, когда-нибудь правда будет. Закончив, Киллуа отставляет аптечку в сторону и осторожно присаживается на край матраса; Гон кладет голову ему на колени, тихо вздыхает, когда тот запускает пальцы в растрепанные космы, нежно гладит по голове. Прикосновения слишком приятные, и Гон ластится к чужим рукам, как брошенный котенок. Краем глаза замечает, как проступает на бледных щеках Киллуа румянец, как он смущенно прячет взгляд, и внутри все болезненно ноет от прилива нежности к этому человеку — тому единственному, кто рядом, кто заботится не из прихоти посмеяться над его наивностью. Ощущение вины перед ним перекрывает бесконечная благодарность, настойчиво требующая хоть каких-то ответных действий. Киллуа и так заботился о нем слишком долго — Гон хочет сам теперь вернуть эту заботу в троекратном размере. Не из чувства долга, нет — просто на добро добром же и ответить. Наверное, сделать это стоило намного раньше. Наверное, при других обстоятельствах. Но слишком уж много этих «наверное» и «по-другому» в их жизни, чтобы на них зацикливаться. Он берет друга за руку, ту самую, на которой у особо отличившихся неудачников вытатуировано пожизненное проклятие, и пытается задрать длинный рукав водолазки. — Эй-эй-эй, дурак, ты что делаешь?! — испуганно возмущается Киллуа, безуспешно пытаясь отдернуться. — Знаешь, я ведь тоже не совсем тупой, — проговаривает Гон тихо, но отчетливо, и смотрит тому прямо в глаза. Киллуа не выдерживает прямого взгляда и первым сдает позицию; неуверенно протягивает руку и, закусив губу, отворачивается в сторону — видимо, карты и так уже вскрыты, теперь будь что будет. (Пожалуй, слова «будь что будет» могли бы стать их девизом). Гон впервые видит, как его имя пылает на чьем-то запястье, и это вызывает почти детский восторг. Вот оно, неподдельное свидетельство близости, знак того, что ты значим, необходим, бесконечно важен. Хотя бы одному-единственному человеку во всем мире — и этого уже достаточно. — Ну, насмотрелся? — ворчит Киллуа, все так же избегая зрительного контакта; голос слегка дрожит от напряжения. — Если что-то еще нужно — скажи, и я пойду наконец домой. — Вообще-то, да, нужно, — произносит Гон слегка отстраненно в попытке скрыть волнение, и после недолгой паузы добавляет: — поцелуй меня. — Сдурел?! — Таким ошарашенным он не видел Золдика еще ни разу, и это одновременно и забавно, и даже по-своему мило. — Ладно, тогда я сам. Гон слегка привстает на локтях, чтобы дотянуться до затаившего дыхание друга, и осторожно целует в уголок губ. Почти невесомо, совсем по-детски — Киллуа и этого хватает, чтобы залиться краской. Гон смеется и целует его снова, уже более требовательно; тот наконец выходит из оцепенения и пытается отвечать, неловко, отчаянно, все еще не веря в происходящее — стоит моргнуть, и чудесный мираж рассеется дымом, будто его никогда и не было; цепляется пальцами за одежду, прижимает к себе как можно крепче, и Гону в этих объятиях тепло и хорошо, как никогда не было даже с собственной «второй половинкой». Киллуа берет руки Гона в свои и едва касается губами истерзанного запястья; тот морщится и прикрывает глаза, чтобы лишний раз не думать про треклятую надпись. — Прости… Больно? — Нет, вовсе нет, просто… — мнется Гон, думая, как же лучше ответить. А действительно, просто — что? Судьба выбрала ему близкого человека заранее, создала между ними натяжение, подбросила пару искр… Вот только какой в этом смысл, если родственная душа рвет свою, родную, на части? Если с предначертанным человеком чувствуешь себя не единым целым, а уродливой бесполезной деталью в прекрасной картине мира? Может, кто-то там, наверху, просто решил сыграть с ним злую шутку, раз узы предназначения оказались цепями, сдавливающими горло и связавшими по рукам и ногам. — А знаешь… ничего, — улыбается Гон, демонстративно поднимая вверх забинтованную руку. — Хватит, больше не буду. В этот раз действительно обещаю. — Хорошо. — Киллуа кивает и отворачивается, украдкой пытаясь стереть выступившие на глазах слезы — Гон успевает это заметить. Он обнимает того со спины, крепко, изо всех сил пытаясь показать: вот он, здесь, рядом, никуда уже не денется. Выбор сделан, и Гон и не думает о нем сожалеть. Не потому, что пусть Хисока подавится своими играми в любовников; не потому, что ах, жалко бедняжку Киллуа, ну так и быть, порадую его своей любовью; не потому даже, что просто устал гоняться за розовыми мечтами о том, что человек готов измениться ради другого. Просто в какой-то момент, через горечь, кровь и обиды, начинаешь понимать: быть предначертанными родственными душами, чтобы построить счастье, вовсе не обязательно. Ну а если все-таки правильно называть подарком судьбы мудака и садиста в шутовском наряде, а не самого близкого человека, то что-то с этим миром точно не так. Гон чувствует, как дрожат плечи Киллуа, и прижимается еще сильнее. Тот берет его за руки и бережно высвобождается из хватки, меня позу, чтобы оказаться лицом к лицу. Голубые глаза кажутся еще темнее, чем обычно — то ли из-за слез, то ли от бушующих в них эмоций, — и Гон невольно замирает под их взглядом. — Ты уверен? — почти беззвучно шепчет Киллуа — слишком боится услышать ответ. — Вот кто из нас еще дурак, — только и смеется тот. — Стал бы я, по-твоему, так шутить? Киллуа облегченно вздыхает и кладет голову ему на плечо, скрывая смесь смущения, радости и недоверия на лице. Гон ерошит и без того лохматые седые волосы, а потом откидывается на спину, утаскивая Киллуа за собой, чтобы лечь в обнимку. Тот и не противится. На ум почему-то просится всего одно слово — уют. Не страсть, не — боже упаси, ну и пошлость — любовь. Именно уют. Когда забота, взаимопонимание, уважение. Когда не используют и не вытирают ноги, но когда ценят, волнуются, ждут. Когда приходят по первому зову, проводят у чужой постели бессонные ночи, утешают и склеивают по кусочкам разбитое сердце, пока собственное расколото вдребезги. Гон улыбается, чувствуя тепло Киллуа на себе, и точно знает: хотя бы в этот раз он все сделал правильно. Чтобы шрамы зажили, потребуется время. Еще больше времени — чтобы выцвела и растворилась впаянная под кожу татуировка. Чтобы на её месте проступила другая, гораздо более настоящая, имя родственной души не по предсказанию, а по собственному выбору, — еще столько же. Но это явно стоит того, чтобы ждать.