(Слово/ОТП)-челлендж

Акааши каждое утро собирает себя по кусочкам. Склеивает, как разбитую вазу, режется острыми краями осколков. Воспоминания никак не хотят вставать на свои места и прячутся среди грез и кошмаров, подавленные эмоции из дальних и темных уголков сознания так и просятся на поверхность, а скрытые желания хоть и хочется выбросить каждый раз, но без них хрупкий витраж рассыплется в то же мгновение. Кейджи собирает себя, как нелепую мозаику, заматывает изолентой, наспех закрашивает трещины и выцарапывает поверх улыбку, надеясь, что никто ничего не заметит. Иногда обмануть весь мир даже получается. Тренировки давно уже стали его спасением и безжалостным проклятием одновременно. Тело не разбивается на осколки ни от принятия сокрушительных подач, ни от ударов мячом, ни от падений — напротив, становится даже чуточку легче, когда голова забита лишь мыслями об атаках, связках и удачных приемах, а боль швов и шрамов на наскоро слепленном теле затмевается приятной усталостью в мышцах. Намного сложнее держаться во время перерывов, когда от одной только улыбки, от одного мимолетного взгляда их капитана у Акааши земля уходит из-под ног. А Бокуто смеется как ни в чем не бывало и без конца лезет к связующему со своими глупостями, дурачится так по-детски, даже имя его коверкает на свой лад, и это, наверное, должно раздражать, но почему-то притягивает к Котаро лишь сильнее. Кейджи делает вид, что он устал и ему наплевать — не важно, что в такие моменты он готов встать ради Бокуто под пули. От осознания, что никаких шансов у Акааши нет, тяжело. Еще тяжелее — из-за теплящейся надежды, что, может, не все потеряно. Тяжелее всего — когда последние крохи надежды выдирают с корнями уже на следующем тренировочном матче с Нэкомой. У Куроо с Бокуто особая связь, и нужно быть полнейшим идиотом, чтобы не понять этого. Акааши понимает. Понимает с того самого момента, как капитан Нэко появляется на пороге спортзала, понимает с первой ухмылки Бокуто и первого «оя-оя». У этих двоих тайны, известные только им, только им понятные шутки и многозначительные переглядывания, странные приветствия и условные жесты, и среди всего этого только им понятного Кейджи чувствует себя ненужной деталью в исправно работающем механизме. Третьим лишним, если уж по-простому. Акааши тешит себя тем, что он знает Бокуто лучше, это он всегда рядом, это он — тот единственный, кто находит к нему подход. А потом видит, каким сияющим, почти влюбленным взглядом их ас пожирает Куроо, как оживает при каждом забитом очке, не важно, с чьей стороны, и что-то внутри ломается без возможности восстановления. За дружелюбной улыбкой скрываются кровь и слезы, вот только Акааши, силой воли унимая дрожащие руки, прячет все чувства как можно глубже. Надо держаться, надо делать вид, что все хорошо, надо отдавать пасы и вести себя так, будто совсем-совсем не хочется сердце вырвать живьем из груди и растоптать, лишь бы больше не мучило. Надо убедить весь мир, что с ним все в порядке, пусть даже весь мир — это один-единственный человек. И слава богу, что мир не узнает, как, вернувшись домой, Кейджи будет искусывать губы в кровь, вцепляться ногтями в предплечья, пока пальцы не онемеют, давить в себе рвущийся наружу вой и разваливаться на части, чтобы уже на следующий день, поднимаясь с постели, склеивать себя заново, с той лишь разницей, что трещин станет чуть больше, а осколки будут резать чуть чаще. Умом Акааши понимает — надо это все прекращать, иначе он просто сломается. Умом он вообще многое понимает. Вот только эмоции будто ему назло идут с логикой вразрез. Поэтому, когда Бокуто — в лучших традициях романтических аниме — зовет его на крышу школы, сообщая, что хочет поговорить о чем-то важном, Акааши соглашается. Потому ли, что еще верит во что-то хорошее, потому ли, что просто боится оттолкнуть кое-кого от себя — он и сам не знает. Котаро зовет, и Кейджи послушно следует, зная, что дальше будет только больнее, но до последнего надеясь, что это не так. — Акаа-а-а-а-а-а-а-а-аши! — Бокуто вскакивает с пола, едва его кохай переступает через порог. Пронизывающий ветер тут же начинает неприятно хлестать по щекам, и сожалений о происходящем прибавляется с каждой секундой. — Опаздываешь! Мои простуда и смерть будут на твоей совести! — Не волнуйтесь, Бокуто-сан, дураки не болеют, — уже почти по привычке парирует Акааши. — Так вы хотели о чем-то поговорить? — А-а, это… Нет, то есть да, но… А-А-А, ЧЕРТ! — негодует Бокуто, сменяя одну драматичную позу другой так быстро, что Кейджи не успевает следить за этим представлением. — В общем, Акааши, мне нужен твой мудрый совет. Капитан плюхается обратно, прямо на ледяной бетон, и Кейджи аккуратно подсаживается рядом, тогда как нехорошее предчувствие комом встает поперек горла. Ожидание дается труднее всего, когда не знаешь даже, чего ждать. — Акааши… — вздыхает Бокуто, а у того конечности сводит от напряжения. — Только не издевайся, ладно? Мне кажется… Кажется, я влюблен в Куроо. Что мне делать? Хрусть. Тихий треск, едва различимый за завыванием ветра и приглушенным городским шумом, — сущая ерунда, правда. Всего-навсего у Акааши в груди разбивается вдребезги что-то невыносимо важное. Сердце, наверное? Бокуто молчит, ожидая какой-либо реакции, а Акааши не может выдавить из себя ни слова: сделаешь вдох — сгоришь заживо, и очень сложно давать советы, когда единственная мысль в голове — пресловутое «ПОЧЕМУ НЕ Я», а все силы уходят просто на то, чтобы сдержать подступающие слезы. — Вы должны признаться ему в своих чувствах, Бокуто-сан, — давится Кейджи собственными словами и чувствует привкус горечи на языке. Хрусть, хрусть, хрусть — это уже от сердца по венам расходятся трещины, и Акааши сжимается в комок, повторяя про себя, как мантру, что все хорошо, все в порядке; Котаро не должен увидеть, не должен заметить, ну же, куда подевалась улыбка, почему именно сейчас натягивать ее мучительнее, чем резать кожу раскаленным ножом? — Уверен, у вас все взаимно, но нужно сдвинуть отношения с мертвой точки. Хрусть — это крошится сила воли под желанием… Под желанием чего? Рассмеяться, заплакать, наорать на этого бестолкового идиота, ударить его, обнять и не отпускать, уйти и больше уже не возвращаться? Хочется всего и сразу, вместо этого Кейджи сидит с непроницаемым лицом и делает вид, что так, в общем-то, и должно быть. — Я буду поддерживать вас, — и эта фраза из собственных уст — контрольный в голову. Будто бы приговор, вынесенный палачом самому себе и выжженный клеймом где-то на подкорке сознания, последняя точка в абзаце. Акааши будет п-о-д-д-е-р-ж-и-в-а-т-ь их, а значит, себе самому отныне нельзя оставить и шанса. Губы начинают предательски дрожать, и приходится прикрыть лицо рукой — якобы от ветра, — чтобы не выдать, как его всего трясет глубоко внутри. Все это слишком похоже на очередной дурной сон или затянувшийся розыгрыш, ибо верится в происходящее с огромным трудом. Акааши незаметно прикусывает щеку в надежде проснуться, но почему-то чуда не происходит. — Правда? Правда?! Акааши, ты уверен?! — Котаро сияет, окрыленный, готовый сворачивать горы, будто внутри у него горит свое собственное маленькое солнце, и Акааши только и остается, что давить из себя улыбку и молча кивать головой: на большее сил просто уже не хватает. — Спасибо! — выкрикивает он напоследок, срываясь с места и скрываясь в темном лестничном пролете, а Кейджи остается сидеть в замешательстве, не в состоянии даже пошевелиться. Плакать уже не хочется. Смеяться тоже. Хочется, чтобы закончилось, чтобы поскорей прошло, чтобы срослось обратно или доломалось окончательно, потому что это подвешенное состояние между горечью и безразличием страшнее любой пытки. И вроде как нужно забыть и отпустить, но почему-то совсем не забывается, и уж тем более не отпускается. Акааши знает, что будет дальше, и это знание висит неподъемным камнем на шее. Дальше — просыпаться посреди ночи в слезах из-за кошмаров, а потом понимать, что в реальности еще хуже; изображать из себя такого хорошего друга, хотя от собственного притворства уже начинает тошнить; сидеть допоздна в телефоне, беззвучно давиться слезами при виде пометки «влюблен» в СП, разлагаться изнутри от бессмысленной ревности, пить снотворное пачками и все равно бояться заснуть. Самое страшное — вести себя как обычно, хотя «обычно» уже вряд ли когда-либо наступит. Акааши знает, и озноб из-за этого пробирает его до костей. Взгляд непроизвольно цепляется за край крыши и высоту в пять этажей под ним. Если падать головой вниз, то… Кейджи сам себе дает пощечину, надеясь прогнать раз и навсегда подобные мысли. Выходит не очень: вопрос «а зачем?» слишком плотно засел в мозгу. И правда, зачем? Чтобы каждое утро начинать с желания поскорее исчезнуть? Чтобы лицемерить и врать о том, как все хорошо, лишь бы избежать ненужных расспросов? Чтобы изображать радость за новоиспеченную пару, а оставшись в одиночестве, расцарапывать себя до крови в тщетных попытках физической болью хоть немного заглушить душевную? Нет уж, спасибо. Чем такое будущее, лучше сразу с разбега в окно. Акааши внутри и так уже весь поломанный, восстановлению не подлежит. Что изменится, разбейся он в этот раз по-настоящему? Тело как-то само подходит к самому краю, и Кейджи отстраненно смотрит вниз. Может, и правда?.. Он неторопливо садится и свешивает ноги вниз. Ветер здесь сильнее, дует снизу и бьет прямо в лицо — приходится прилагать усилия, чтобы удержать равновесие. А хотя нужно ли это? Как-то невзначай проносится в голове мысль, что он забыл вымыть с утра посуду; стоит ли сейчас беспокоиться о нагоняе от родителей? Потом — что зря он готовился к завтрашней контрольной, раз уж все так обернулось. Лучше бы в это время хорошенько отработал новую комбинацию… А хотя это тоже без толку. Кстати, интересно, как команда без него проявит себя на отборочных? Путь на Национальные придется зубами выгрызать. Ну да эти ребята точно справятся, к тому же Бокуто… Бокуто. От одной мысли тело как будто током прошибает. А что подумает обо всем этом он? Пожмет плечами и скажет: «Ну что ж, всякое бывает»? Да черта с два. А сам он? Сможет еще когда-нибудь улыбаться как раньше — ярко, искренно, той улыбкой, от которой всегда так теплело на душе? А если узнает, что довело его друга до столь отчаянных мер, сможет — себя или Кейджи, неважно — простить? Акааши вцепляется рукой в волосы и устало откидывается на спину. Холод бетонного пола немного остужает и голову, возвращая чувство реальности происходящего. О чем, черт возьми, он думает? Что он пытается сделать? Оборвать все связи, разрушить собственное будущее, поставить крест на всех своих (и чужих, возможно, тоже) мечтах и надеждах — ради чего? Из-за минутного приступа жалости к себе? Из-за того, что — ах, кто бы мог подумать — жизнь жестока? Или, быть может, мир перестанет существовать из-за одного разбитого сердца? Чушь собачья. Он устало вздыхает и потихоньку пятится обратно к лестнице. В конце концов, вернуться он еще всегда успеет. Обдумать все еще раз — тоже, хотя вряд ли у него когда-либо хватит решимости разом обрубить все концы. Кейджи заново собирает все осколки и бережно склеивает обратно. Все же он не ваза и не мозаика — живой человек, из плоти и крови, а значит, и раны однажды заживут, и кости срастутся, и, может, когда-нибудь даже шрамы с кожи исчезнут. И так — раз за разом, покуда будет хватать сил. Интересно, как скоро получится вновь улыбаться по-настоящему, без напускного веселья и дружелюбия? Это Акааши и хочет проверить.