Когда я был Золушкой

Я просыпался, и глаза мои натыкались на пустой серый потолок. Впрочем, серым были и стены, и пол, и лавка, и мои руки. И кажется даже воздух. Я просыпался в полумраке, до рассвета. Меня расталкивала Мэри. - Госпожа будет сердиться, если ты опоздаешь, - говорила она. «Госпожа проваляется в кровати еще не один час. В мягкой кровати. На пуховой перине. На свежих простынях. Знаю, потому что сам вчера перестилал их и взбивал подушки», - хмуро думал я, но все-таки поднимался и шел. Первое утро в поместье было отвратительным. У меня, обычного мальчишки с неплохими навыками владения компьютером, совершенно отсутствовало умение вести домашние дела. Сначала я никак не мог управиться с огнивом и зажечь свечку. Потом разлил воду, предназначенную для мачехи и ее деток. На расплёсканной воде поскользнулась Дайна. Я получил пощечину. Затем я попытался справиться со здешним утюгом, который нужно было разогревать на углях, чтобы отгладить скатерть. Как говорится, первый блин комом, а в моем случае комом была злополучная скатерть. Мне снова влетело. Пока пытался смахнуть пыль со столика, разбил вазу с цветами. Вместо того чтобы вымыть лестницу, развел грязь. К вечеру щеки горели от ударов. На самом деле, это было не столько больно, сколько обидно. Я прокусывал язык до крови, чтобы сдержать гнев, раздирающий изнутри. Сердобольная Мэри успокаивала меня, поила какими-то настоями с отчетливым привкусом ромашки, объясняла, что нужно делать, чтобы больше не допускать «досадных оплошностей», как она говорила. Я благодарил женщину сквозь зубы, оттого, что вообще не умел никого благодарить. Но я боялся, ужасно боялся потерять ее расположение и вымученно улыбался, а простое «спасибо» отдавало в язык сотней иголок. Впервые я узнал, что значит иметь живое воображение. Я краснел от стыда, представляя, как лопаются от смеха ребята из школы, увидев это мое нелепое положение. Лакей, судомойка, прачка и конюх в одном лице. И единственный человек, на чью дружбу я могу рассчитывать – кухарка. Я ненавидел каждую секунду пребывания здесь. Ненавидел вычурные комнаты, ненавидел красное дерево, из которого была сделана вся мебель, ненавидел фарфоровую посуду, которую мне приходилось убирать трижды в день. Я ненавидел обитателей этого дома за то, что они ни во что меня не ставили, и ненавидел себя за то, что им подчинялся. Как выяснилось позже, я обязан был еще растапливать камины, чтобы согреть дом, рубить дрова, таскать воду с колодца. И готовить ванну для хозяев дома, согревая воду в котле и таская ее в бадью на втором этаже, а потом и сливая обратно. Мэри пришлось сотню раз показать, как пользоваться огнивом, прежде чем я смог самостоятельно высечь искру. Олаф же хмуро смотрел на мои ничтожные попытки совладать с топором, и любовно поглаживал висящий на поясе кнут. Видно, таким образом он пытался меня мотивировать. Что касается ванны, это была исключительно господская привилегия. Мне приходилось довольствоваться небольшой лоханью, ковшом и ледяной водой, потому что на согревание времени не оставалось. Как и на стирку собственной рубашки (язык с трудом поворачивался называть эту тряпку рубашкой). Я провел неделю в этом аду. И на седьмые сутки сдался. Терпеть поток бесконечных издевательств и помыканий больше не было сил. Я решился убежать. Этот мир был совсем не знаком, но я надеялся, что обязательно придумаю, что же делать, как только окажусь за пределами этого чертового дома. Кое-как напялив на себя зимние вещи, накануне милостиво выданные мачехой, чтобы мне не замерзнуть во время уборки конюшни, я вышел за ворота навстречу неизвестности. Тропинка была завалена выпавшим накануне снегом, и мне с огромным трудом давался каждый шаг, но образ госпожи Софи, ее надменный и презрительный взгляд придавали сил и заставляли двигаться вперед. Я шел мимо заснеженных деревьев, мимо огромных, в рост человека сугробов. Было очень тихо, лишь под ногами раздавался хруст подмерзшего снега да редкое карканье сидящих на верхушках зеленых елей ворон. Кое-где проглядывали следы диких животных, то ли лис, то ли зайцев, я не очень-то разбирался, но с интересом разглядывал эти цепочки вмятин от чьих-то мягких лап. Прежде мне никогда не доводилось бывать среди дикой природы, и в тот миг с удивлением обнаруживал, что она весьма хороша собой. Я был полностью погружен в собственные мысли, продумывая план побега. Куда идти? К кому? Что говорить? Я был здесь чужим и совершенно не представлял, чем заняться и как покинуть этот мир, не прибегая к помощи старика. Не знаю, какое расстояние мне удалось преодолеть, но внезапно я понял, что снег становится все глубже, а деревьев все больше. Я застрял посреди заснеженного леса, не зная, куда двигаться дальше. Тонкая шапка совсем не защищала уши от холода, а худые сапоги давным-давно вымокли насквозь. Меня окатило отчаяние, такое сильное, что хотелось рухнуть на землю и завыть, но я пока был в трезвом уме, и понимал, что это мне мало чем поможет. Так я простоял еще какое-то время, а затем, собрав остатки сил в кулак, продолжил свой путь, в надежде рано или поздно выйти к какому-нибудь поселению и попросить там помощи. Где-то между деревьями мелькнула темная тень, и у меня душа ушла в пятки. Я молился, чтобы это оказался зайчик или лисичка, а не огромный волчара, пришедший по мою душу. Я отчаянно вглядывался в темные прогалины между деревьями, пытаясь вбить себе в голову, что тень исчезла и больше не вернется. Кое-как восстановив учащенное от волнения дыхание, я продолжил идти вперед. Оказалось, что это было только началом моих страданий в лесу. Я шел уже не один час и нежданно осознал, что встречный ветер начал усиливаться. Вскоре к нему присоединился снег. Поначалу подгоняемые ветряными порывами снежинки больно кололи лицо, но через пару часов я перестал ощущать эту боль. Я продолжал путь, не чувствуя ни носа, ни ушей, ни конечностей, с трудом двигая одеревеневшими ногами. Студеный холод бил по ушам, и виски наполнялись резкой болью. Хруст снега перестал быть слышен, потому что его заглушал шум нарастающей бури. Каждый шаг давался мне огромной ценой, потому что дрожащее от холода тело почти перестало слушаться. Ветер становился все яростнее, видимо, решив окончательно превратить меня в ледышку. Природа перестала казаться такой уж прекрасной, обнажив передо мной свои острые зубы. «Может быть где-то рядом есть избушка лесника, или кого-то еще», - не оставлял надежды я, - «Должно же быть место, в котором я могу переждать буран». Я прошел еще несколько десятков шагов, самых тяжелых шагов за всю мою недолгую жизнь. Разумеется, никаких избушек в округе не было, а метель и не думала затихать. Ледяной ветер нагибал почти до земли ветви голых деревьев, и я перестал видеть дорогу перед собой, потому что снег вперемешку со льдом застилал глаза. У меня больше не было сил бороться с ним, и мое промерзшее до косточек тело просто рухнуло около ближайшего дерева, растворяясь в нескончаемом вое ветра и шелестении шатающихся вековых деревьев. Я закрыл лицо руками, стараясь спасти его от порывов студёного ветра и вторящего ему снега, и попытался успокоиться. «Все равно тебя уже ничто не спасет, - обреченно подумал я, - Так что прими свою смерть достойно». Как бы ни старался я убедить себя, что переживать о чем-либо уже поздно, мысли о смерти вызывали ужас. Я дрожал, не только от холода, от страха тоже, а бешеный ветер будто пел для меня последнюю колыбельную. В этот момент я ужасно жалел, что сбежал от мачехи. Да, меня обижали и притесняли, но там был теплый очаг на кухне с дружелюбно потрескивающими поленьями, около которого я грелся в морозные дни. Да, в моей комнате были щели, и ее продувало насквозь, но разве можно сравнить сквозняк в какой-никакой комнатке, пусть и с тонкими стенами с этим ужасным бураном, способным с легкостью умертвить человека? Я пытался убедить себя, что уж лучше замерзнуть на свободе, чем провести остаток дней в роли чьей-то собственности, но в глубине души понимал, что это не так. Я хотел жить, хотел как никогда, и согласился бы на любые условия, лишь бы получить еще шанс, лишь бы выбраться из этой ужасной морозной круговерти. …Старик всегда убеждал меня, что наши встречи с ним совершенно случайны, но в этот раз он явно кривил душой. Потому что зачем ему еще было появляться в разгар снежной бури, посреди леса на лошади, запряженной в маленькие санки? - О, вот так дела, - присвистнул он, завидев меня, почти попрощавшегося с жизнью, - А что это вы тут забыли, молодой человек? Мачеха отправила вас за подснежниками? А, погодите-ка. Кажется, это было в другой сказке. - Я сбежал, - отпираться не было смысла, - Я так больше не могу. Лучше сдохнуть тут. - Дело ваше, - пожал плечами старик, - Хотите дохнуть – дохните. Но мне на секунду показалось, что вы не отказались бы находиться где-нибудь в более теплом месте. Но если отдать концы в этой весьма неприятной метели – цель вашего визита, то не смею вас отвлекать. Всего доброго. Старик дернул за поводья, и лошадь тронулась. Я посмотрел на его удаляющуюся спину и не выдержал. - Постойте, - крикнул я слабым и хрипловатым голосом, - Пожалуйста, отвезите меня назад. Вы правы, как всегда, я действительно замерз и... хочу обратно. Старик самодовольно хмыкнул и помог мне забраться в упряжку. И снова пришлось подавить свою неуемную гордость и подстраиваться под другого. Думаю, вряд ли старик действительно оставил бы умирать меня в тот момент, просто ему хотелось, чтобы я попросил его помощи. Попросился назад, в услужение мачехи. Сани подвезли меня к воротам, от которых я с трудом доковылял до передней двери. Мачеха встретила меня испепеляющим взглядом и едкими оскорблениями. Она не сразу пустила меня в дом, вдоволь насладившись унизительными попытками вымолить прощение. - Пожалуйста, простите меня, - я как всегда отводил взгляд, - Такого не повторится, клянусь. Не знаю, что на меня нашло. - А кто знает? – голос мачехи едва был теплее ветра в лесу, - Я не разрешала тебе покидать дом и бродить, где вздумается. Я не собираюсь считаться с прихотями непослушного мальчишки. Я желаю порядка и послушания. - Госпожа Софи, - мой голос дрогнул. Впервые я назвал мачеху так. Мой очередной проигрыш, - Госпожа Софи, пожалуйста, пустите. Я очень замерз. Я больше никогда вас не ослушаюсь... - Это был первый и последний раз, когда я терплю такое отношение к себе, - прошипела она, запуская меня на кухню и швыряя какое-то старое, пропахшее плесенью одеяло, - Надеюсь, завтра ты мне докажешь, что я не зря простила столь неблагодарный проступок. Всю ночь я провел, дрожа у очага, пытаясь согреться одеялом и горячим настоем из трав, приготовленным Мэри. Утром меня ждало столько нападок, сколько я не получал за всю неделю. Но никогда еще я не выносил их с таким смирением. Прогулка в буран отбила во мне всякое желание рисковать тем шатким положением, в котором я находился. Кто знает, в какой момент оно могло ухудшиться. *** Первый месяц дался тяжело. Каждую ночь я засыпал в надежде очнуться дома, но каждое утро меня окружали лишь голые стены темницы. Я поднимался и умывал лицо ледяной водой, чтобы взбодриться немного. Вода отрезвляла. Я выходил из грез и принимался за дела насущные. Мэри всегда старалась поглядеть, как у меня получается, и давала дельные советы. «Сыпь порошок не на пятна скатерти, сыпь прямо в воду, а потом взбивай пену». «Серебро лучше чистить песком, милый». Мэри всегда была со мной ласкова, как бабушка с неразумным внуком. В отличие от мачехи. Госпожа Софи неумения не прощала. В лучшем случае она издевательски комментировала мои неудачи («Снова пролил воду! У тебя клешни вместо пальцев?»), в худшем – наказывала физически. Каждый день я получал от нее кучу поручений и не всегда успевал выполнить все. Когда такой день совпадал с плохим настроением госпожи, я мог получить кнутом по спине или остаться без ужина. Как показала практика, вопить и огрызаться было бесполезно. Срок заключения увеличивался, а я из-за нервного перенапряжения оказывался еще сильнее вымотанным. - Нечего злиться, милый, - погладила меня по лохматым и немытым волосам Мэри, когда мачеха с великодушием степной гадюки отворила дверь кухонной темницы в очередной раз, - Вы с госпожой злитесь и злитесь друг на друга, оттого и все беды. Я фыркнул и откинул ее руку. Не злись! Как легко ей говорить! Разве может она, кухарка, понять всю мою боль? Осознать каково это, засыпать и просыпаться с чувством бесконечного стыда. - Не злюсь, - процедил я, стараясь скрыть негодование. Безуспешно, конечно. - Нехорошо так говорить, - качнула головой Мэри, ставя передо мной на стол тарелку с похлебкой из пшена и гусиной печени, - Но вы с госпожой, как упрямые ослы, что встретились на узкой тропинке. Стоите, лупите глаза, и никто не хочет уступить. - Я и так уступаю. Я всегда уступаю. Я всегда извиняюсь перед этой…, - я проглотил все нелицеприятные слова, что походили для описания мачехи. Мэри такую речь не одобряла и вежливо, но весьма настойчиво, требовала ее избегать, - Я тут работаю за целую делегацию служанок, Мэри! А ей, видите ли, чего-то не нравится! Я стукнул ложкой по столу, и поверхность похлебки пошла рябью. Аппетит пропал, да печень я терпеть не мог, но выбора не было. Либо есть, что дают, либо – ходить голодным до вечера, а то и до глубокой ночи. А уж принимая в расчет, что я и накануне лег спать голодным… - Де-ле-га-ция, - Мэри устремила взгляд вдаль, пробуя на вкус слово, а потом спохватилась и снова погладила меня по голове, - Ну как? Вкусно, да? Я согласно кивнул и улыбнулся, пытаясь подавить приступ тошноты. К безвкусным кашам я уже привык, хотя поначалу было непросто вталкивать в себя скользкую овсянку или разваренное пшено, да еще и бороться с подступающей при этом к горлу рвотой. От печенки меня все еще мутило, но Мэри об этом знать было не обязательно. - Госпожа снова уехала, - сообщила Мэри, присаживаясь рядом, - Так что кушай спокойно, не торопись. Я кивнул, но совету не последовал. Чем быстрее ешь – тем менее противной кажется еда. - Побегу, у меня еще дела. Чашку оставлю, помою вместе с хозяйскими, - я вышел из-за стола и обернулся лишь у выхода в холл, - Мэри… Спасибо за еду. - Не за что, милый, - улыбнулась женщина, - Ты подумай еще над моими словами. Не злись. Будь мудрее, уступи дорогу сам. Я кивнул, что можно было расценивать как угодно. На самом же деле мне просто хотелось, чтобы она не докучала подобными нравоучениями. Подобные разговоры у нас случались после каждого моего наказания, то есть, почти ежедневно. «Не груби», «не спорь», «не показывай зубы», - повторяла Мэри. По ее мнению, я должен был вести себя тише воды. И это выходило с большим трудом, потому что каждый раз я либо портачил в работе, либо слишком резко разговаривал с мачехой. Она так считала, конечно. А я даже не переходил на личности и совершенно не понимал, что делаю не так. - Да за что, в конце концов, вы меня бьете? - однажды после очередной пощечины не выдержал я, - Ничего не разбито, не разлито, постели убраны, еда подана! Почему сейчас я заслужил это? Рука сама потянулась к еще горячей щеке, а я вдруг осознал, как жалко звучит мой голос. Как скулеж. Как плач. Наверняка, мачеха восприняла его как мое поражение, а потому совершенно спокойно, как ни в чем не бывало, ответила: - Твой тон. Манера говорить. Слова слишком… отрывистые. Да, отрывистые. Мне не нравится эта манера, слишком грубо, - мачеха даже не оторвалась от рукоделия, коим она занималась вечерами вместе с дочерью. Дайна покосилась на мать и глупо ухмыльнулась. А мне стало так паршиво, что я испугался, как бы эти две гарпии не заметили в моих глазах влажные следы отчаяния, - Свечи почти догорели, замени их. Я поспешно скрылся с хозяйских глаз. Слезы выступили без спросу, и совершенно не хотелось радовать ими мачеху еще больше. Манера! Тон! Госпожа Софи придиралась, потому что хотела придираться. А мне нужно было «не злиться, не грубить и не скалить зубы». Молчать и терпеть. Это было самым важным моим поручением – молчать, терпеть и всем видом показывать госпоже Софи, что она тут главная. И это было в тысячу раз сложнее, чем просыпаться до рассвета и трудиться до полуночи, а то и больше. Впрочем, работа причиняла свою боль. Не хватало водонагревателей и водопровода, потому что, чтобы выстирать белье или набрать ванну для хозяев, приходилось несколько раз сбегать к колодцу и согреть воду в котле, это занимало кучу времени. Еще хуже стало, когда вода в колодце замерзла. Ближайшим источником ее оказалась речка, в которой нужно было продолбить прорубь и таскать воду руками, пробираясь по заваленной по колено снегом тропинке. Стоит ли говорить, как я замерзал? Зимняя одежда, которую откопала для меня госпожа Софи, продувалась даже легкими порывами ветра, а сапоги быстро промокали. Порой, когда я подходил к проруби, в голове мелькала мысль утопиться, но я решительно гнал ее прочь. Вот еще, доставлять старику удовольствие от вида моего окоченевшего тела! Да и что скрывать, я боялся смерти. По прошествии месяца я понял, что привык к новому дому, целиком и полностью оправдывающему свое название. Серые Ели. Поместье представляло собой громоздкое серое здание с полукруглыми окнами, покрытое такой же серой черепицей. Думаю, сверху оно выглядел уродливой плешью на фоне белого снега. Дом и правда был окружен ельником, хотя дальше к хвойным деревьям примешивались и лиственные. Образовывали между собой они густой лес, тот самый, по которому я блуждал в метель. Я редко выходил во двор – только за водой или для расчистки дорожки, но даже за эти короткие промежутки времени я успел возненавидеть один его вид. Из-за своей невзрачности и решетчатых ворот дом казался мне тюрьмой, и отчасти так оно и было. Тюрьма, в которой я застрял на неопределенный срок, да еще и в холодной одиночной камере, коей виделась мне моя комната. Но привык я и к ней. Когда наступили суровые февральские морозы, мачеха даже разрешила мне взять с чердака старую перину и теплое одеяло, чтобы я не слег с какой-нибудь болячкой. Конечно, этот ее жест должен был выглядеть как милосердие и великодушие, а я, объект милосердия, просто обязан был броситься ей в ножки и целовать. Этого не случилось. Я снова получил порцию своего наказания за то, что не выказал должной благодарности. Неудивительно. Я по-прежнему ее ненавидел. Стискивал зубы и прятал глаза, когда походил к ней. Сглатывал комки в горле, выдавливая из себя слова вежливости, а потом колотил кулаками лавку в комнате, пытаясь успокоиться. Это было необходимо, чтобы не спятить окончательно. Со временем лавка потеряла свой лечебный эффект. От ее битья я теперь чувствовал не облегчение, а занозы в пальцах, которые и так болели от мозолей и холода. Однажды середине февраля случился очередной промах. Мачеха с детьми уезжала на прием в поместье по соседству, где госпожа Мирабель и ее глубокоуважаемый супруг собрали всю округу, дабы поделиться новейшими слухами. В мои обязанности входило провожать и встречать хозяев у порога, играя роль верной собачки (исключая те дни, когда меня запирали в конуре). Конечно, вернуться они могли в совершенно любое время, и горе мне было, если я этот момент упускал. В общем-то, так и случилось в тот раз. Семейство ступило на порог, и им самим пришлось стягивать с себя меховые плащи, пока я вычищал камины на втором этаже. «В который раз уже!», - полыхала гневом она, а кучер Олаф выполнял свой «воспитательный» долг. Я не кричал. Даже не плакал, хотя было больно. Только спросил по окончании экзекуции, почему за такой маленькой ошибкой последовало такое суровое наказание. Я честно выполнял то, что было накануне приказано. За что тогда? У мачехи в ответ налились глаза кровью и губы начали дрожать. Она выскочила за дверь, мимоходом поправляя растрепавшуюся прическу, и щелкнула замком. Я не вопил и не долбил стену кулаками, как в первые недели. Просто завернулся в одеяло, закрыл глаза и лег, утешая себя тем, что незадолго до происшедшего успел поесть, а значит, живот не будет крутить хотя бы до ночи. Наверное, в тот вечер я и начал предаваться всяческим размышлениям, чего раньше никогда не делал. По правде говоря, я вообще старался думать как можно меньше. Потому что это было чертовски больно. Признаваться себе в слабости. В совершенных ошибках. Смотреть на ситуацию со стороны, так сказать. Мне так хотелось убежать от реальности, а тут вдруг раз – она высунулась наружу. «Все изменилось, Ник. Привыкай», - сказал я сам себе. И отметил, что запах плесени, исходящий от одеяла больше не кажется мне таким резким. *** «Привыкай», - сказал я себе тогда. И через три месяца полурабской жизни это не казалось таким уж невероятным, потому именно столько мне было нужно, чтобы все-таки научиться подстраиваться под эти дикие условия. Конечно, время от времени из моих уст могло вылететь какое-то чересчур дерзкое слово, или проскользнуть неодобрительный взгляд или смешок, и тогда. Это был верный знак, что мне сейчас достанется, и я заранее готовил себя к тому, чтобы принять наказание с поднятой головой, хотя иногда мучения казались мне такими невыносимыми, что я обещал себе в следующий раз подобного не допускать. Конечно, я нарушал это обещание, но с каждым днем все реже и реже, учась держать себя в руках даже в самых обидных и несправедливых ситуациях. Мой голос перестал обрываться, когда я называл мачеху «госпожой», и это стало настоящим достижением. Но если с одной стороны я становился все более образцовым слугой, то с другой – это пробуждало во мне невыносимое чувство стыда. Меня вынудили играть в чужую игру, но я же все-таки согласился. Это было ужасное, раздирающее чувство, порой не дающее спокойно спать. Да, я пытался изо всех сил держаться с честью и не падать духом, сохраняя крупицы былой гордости, даже когда подавал обеды на стол своим хозяевам и стирал их простыни. Но как только я возвращался в комнату, то на душу сразу наваливалось осознание того, как я на самом деле жалок и убог. Я ужасно злился на себя за это, но что оставалось делать? Очередной тягостный факт, который мне предстояло проглотить. Нужно сказать, я очень надеялся, что стыд и ненависть к себе исчезнут со временем, потому что жить с ними было ну очень неприятно. Я ведь и так притерпелся ко многому, что стоит добавить в этот список еще и собственную ничтожность? Госпожа Софи в целом была довольна моим поведением. Я весьма неплохо исполнял роль прислуги и больше не совершал досадных ошибок, хотя мачеха всегда отыскивала какую-нибудь мелочь, чтобы придраться. Так продолжалось до кануна весенней ярмарки. *** Я сидел на кухне и морщился от боли, пока Мэри смазывала какой-то мазью раны на моей спине. Очаг чадил, и казалось, что все вокруг пропиталось запахом гари и дыма. Только не руки Мэри. Даже сквозь этот смрад я чувствовал исходящий от них мятный и немного цветочный запах. - Не дергайся, - сказала женщина, - Осталось чуть-чуть. Заживет до свадьбы. Только смотри, не заработай новых. - Постараюсь… Ай! Щиплет, - я поежился, но через секунду почувствовал, как жгучая боль утихает. Мази Мэри были воистину волшебными. - Не дергайся, - строго повторила Мэри, - Ты пару дней назад обещал мне ровно то же самое. И что? Сегодня опять получил за свой язык. Держи его за зубами, милый. - Я правда стараюсь, - с большим трудом удалось натянуть рубашку на больную спину, - Спасибо, Мэри. Что бы я без тебя делал. - Всегда рада помочь, милый, - добродушно протянула женщина, - Хотя как по мне, лучше бы ты в помощи и не нуждался. Из-за чего тебя так на этот раз? Мэри отставила глиняный горшочек с целительным средством, обтерла руки о передник и вернулась к своим кухонным обязанностям – тесто уже рвалось наружу из котелка, в коем было замешано. Я решил тоже не терять времени – повязал фартук и вылил горячую воду в лохань для мытья посуды. На фартуке, к слову, настояла Мэри, которая и достала его из своих закромов. «Тебе проще будет милый», - она убеждала меня месяц или около того. Я долго сопротивлялся, но, в конце концов, Мэри своего добилась. С ним было действительно удобнее, но разве докажешь что моему стыдливому подсознанию? - Хозяйка сказала, что они собираются на ярмарку. Будут смотреть на представление бродячих актеров. А я еду с ними, чтобы таскать их бесконечные корзины с покупками. Дайна сказала мачехе, что это лишнее, потому что ей будет стыдно находиться рядом со мной. А я сказал, что она может не переживать, потому что ее огромный силуэт будет перетягивать на себя все внимание. Мэри тихонько прыснула и тут же строго взглянула на меня. Все в доме знали, как последнее время Дайна переживает о своей внешности. Девочка за последние недели поправилась так, что это стало видно невооруженным глазом. Джон отпускал едкие шуточки по этому поводу, а Дайна повизгивала и убеждала всех, что это феи наслали на нее проклятие, когда они ехали по зимнему лесу, и она сказала что-то злое про инистые деревья. Я тоже как-то не выдержал и сказал, что у меня есть отличный способ снять это проклятие – надраивать лестницы в доме дважды день вместо меня. Джон посмеялся вместе со мной и даже кинул сочувственный взгляд, когда мачеха вновь потащила меня в каморку отбывать наказание. - Нехорошо, милый. Девочке и так не сладко, - Мэри с укоризной покачала головой, но морщинки около ее глаз выдавали ее веселое расположение духа. - Да, да, не знаю, что на меня нашло, - привычно повторил я, - Уже извинился перед ними. Эй, Мэри расскажи лучше про ярмарку. Я никогда не был там. С отцом как-то… не приходилось. Я всегда старался избегать разговоров о папе, потому что ничего не знал про его жизнь здесь. Дурацкий старик даже не подумал о том, чтобы ввести меня в курс дела. Общую картину приходилось собирать самому, как мозаику, как лоскутное одеяло из случайных фраз и обрывков диалогов. Королевство, в котором я оказался, на картах значилось как Королевство Западных Туманов. Помимо него существовало еще три королевства – Северных Снегов, Восточных Ветров и Южных Солнц. Они были тесно связаны между собой, образовывая некий альянс. На территорию любого из них можно было беспрепятственно попасть, и все четыре народа говорили на одном языке. Довольно непростым делом оказалось выуживание этой информацию, а еще сложнее было притворяться, что все это мне известно. Я уверенно кивал и прятал растерянный взгляд от мачехи. Зато к Мэри с какой-нибудь глупостью обратиться было не страшно. «Пусть продолжает думать, что после папиной смерти у меня крыша поехала», - решил я. Потому и завел этот разговор про ярмарку. Лучше выставить себя дураком перед Мэри, чем перед кем-нибудь еще. - Ну что сказать, - задумчиво почесала подбородок Мэри, - Открытие ярмарки - одно из самых ярких событий в году. В нашем городке собираются торговцы со всех концов королевства, да порой и с других королевств тоже. Ну чем не повод гордиться родным краем? Они же едут не в столицу, а к нам, в Мраморный Дол. Торговцы продают все: фрукты и пряности, меха и ткани, украшения и много, много чего еще! Ты можешь купить там все что пожелаешь, если, конечно, денег хватит. Говорят, однажды туда привезли живого слоненка. Не знаю, правда это или нет, но не удивлюсь, если так оно и было. - А ты была там хоть раз? – поинтересовался я. Забавляли эти странные названия поселений. Серые Ели, Костистые Ясени, Зеленые Озера. И этот Мраморный Дол. Городок, вокруг которого собрались кучкой старые поместья с принадлежащими им деревнями. Наше было одним из них. И у мачехи он вызывал двойственные чувства. С одной стороны селяне с ее деревни потихоньку перемещались в город в поисках лучшей жизни, а значит – рабочая сила сокращалась, и на полях трудиться было некому. С другой стороны – город это отличная возможность для всяких торговых делишек. А предпринимательская жилка Софьи из моего родного мира сохранилась и в госпоже Софи. И вроде как именно это и послужило началом их отношений с моим папой здесь. Впрочем, подробностей я не знал. - Да, было однажды, - вывела меня из раздумий Мэри, - Слонов не видала, конечно, но вот живые кобры там и правда не редкость. Хорошо там, что ни говори, даже если просто глаза продавать. Красиво. Надеюсь, в мае солнышко разогреет. А то вряд ли ведь они возьмут тебя с собой на представление, а они там дооолгие, - протянула Мэри. - Да, хотелось бы погоду потеплее, - со вздохом ответил я, домывая посуду за гостями госпожи Софи. Они частенько проводили вечера в нашем поместье, обсуждая ближайших соседей. Чаще всего это были какие-то глупости, кто на ком женился, где кто помер, но иногда можно было выудить и полезную информацию. Например, теперь я знал, что правители четырех королевств заключили между собой союз, мирное соглашение, помогающее им отбиваться от диких варваров, племена которых окружали жителей альянса со всех сторон. Тем не менее, ни один король не осмеливался вмешиваться во внутренние дела своих соседей, а значит, подданные разных королевств жили совсем по-разному. Наш король Генри, например, уже пару лет как пытается ввести новую религию, привезенную из-за Юго-Восточного моря. Гостьи мачехи презрительно фыркали, отзываясь об ее проповедниках весьма непотребно. Насколько я понял, никто из жителей Западных Туманов не готов был так резко предать устоявшиеся верования и принять новые, призывавшие поклоняться некому Созидателю. Но король упорствовал в своем стремлении распространить эту религию по всей территории, и последователи постепенно начали прибывать. Немало потрудился для этого некий Юстиниан, первый из проповедников на территории нашего королевства. Это он привез из своей родной страны священные книги и несколько молодых послушников, внедряющих свою веру в массы. Пока что все происходило лишь на уровне уговоров и наставлений, но кое-кто опасался, что рано или поздно королю это надоест. И тогда он либо бросит эту затею, любо перейдет в открытое наступление. Однако в данный момент это меня не волновало. Я до сих пор верил, что смогу сбежать из этого мира до того, как меня затронут политические передряги. *** За день до ярмарки в поместье было довольно шумно. Дайна все бегала со своими платьями и шляпками, пытаясь выбрать, на каком наряде лучше остановиться. Джон, подшучивал по этому поводу: надевал шляпку на свою голову и с томными вздохами убегал от разъяренной сестры. Для Дайны было важно выглядеть идеально (а это оказалось не так-то просто, с ее свисающими боками), поэтому каждые полчаса подходила ко мне и просила погладить очередное платье. Я даже не успел пообедать из-за этих причуд. Госпожа Софи тоже заметно волновалась: контролировала списки покупок, сверяя их с имеющимися продуктами в кладовке и тканями в шкафу. Она то и дело заставляла меня бегать туда-сюда, чтобы узнать, не закончилась ли у них соль, сколько катушек ниток лежит в швейной корзине, не прохудились ли ведра. Эта суета здорово отвлекала меня от каждодневных дел, вроде мытья посуды и стирки белья, но я продолжал молча выполнять все приказы мачехи и сводной сестры. К трем часам после полудня моя голова кругом шла от постоянной беготни. И вот Дайна принесла еще одно платье, «точно последнее», по ее словам, а мачеха опять послала в кладовку. Госпожа Софи не любила ждать, поэтому я решил, что успею посчитать количество связок чеснока, как раз, пока утюг греется на углях, но немного не рассчитал. Утюг раскалился слишком сильно и проделал огромную дырку в платье Дайны. Тут я понял, что попал. Дайна всегда была склонна к истерикам, а я испортил ее любимейшее платье. (Которых были десятки. Но кого это волновало?) Госпожа Софи вся на нервах из-за предстоящей поездки, разозлилась и заперла меня на ключ в комнате, процедив, напоследок: «Без ужина». Я последнее время настолько привык к подобным наказаниям, что не очень расстраивался из-за отсутствия еды. Тем более, Мэри иногда удавалось просунуть кусок хлеба под дверь. В такие моменты я зажигал свечу и читал книгу, взятую из маленького шкафчика в гостевой комнате. Это был папин шкаф, так невзначай заметил Джон. И у меня сердце дрогнуло, когда я это услышал. Папиных вещей тут было совсем немного. Он умер от какой-то болезни, а потому местные лекарки посоветовали сжечь все личные вещи. Не знаю, каким чудом уцелели книги. Наверное, мачеху просто жаба душила выбросить их – книги все-таки тут стоили немало. В основном они касались экономических дел. Папа всегда трепетно относился к экономике. Но встречались тут и простые истории, и даже стихи. Их я и таскал потихоньку к себе в комнату. Письменная речь, алфавит, грамматика – все отличалось от моего родного языка, но я твердо решил научиться читать и писать. Получалось пока не очень, но я старался. Это был единственный способ провести как-то свободное время, и я им очень дорожил. Вот и сейчас я пытался разобраться в очередной истории, дожевывая припасенную для подобного случая лепешку. Там говорилось что-то о кораблях и похищенных принцессах. В очередной раз я посетовал на то, что не читал книг в своей реальности. Так можно было бы сравнить оригинальная эта история или очередной двойник из моей реальности. Я был готов провести за книгой всю ночь, но понимал, что в таком случае завтра свалюсь от усталости. С грустью я потушил свечу и заснул. ***