Не через меня

Ты правее меня, ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом; ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво, когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня. Кто, найдя врага своего, отпустил бы его в добрый путь? Господь воздаст тебе добром за то, что сделал ты мне сегодня. (1 Цар. 24, 20) …Скоро эти мальчишки его прикончат. Они не позволят ему жить, когда их самих ждет смерть. Страха не было, было отвращение к такому способу умереть – избитым, беспомощным, связанным как баран. Кроме того, стояние на коленях с петлей, затягивающейся при попытке опустить голову, было мучительным, и Жавер не был уверен, сможет ли он встать, когда за ним придут. Было очень похоже, что, отвязанный, он попросту свалится. Время тянулось невыносимо медленно. Он все еще не боялся, но очень устал. Голова, шея, поясница, колени превратились в сплошную боль, да и само по себе ожидание казни изматывало. Силы Жавера были на исходе. …Но страх все-таки настиг его – точнее, всеобъемлющий мистический ужас встречи с неотвратимой судьбой, не имеющий ничего общего с простым животным инстинктом не желающего умирать тела. Этот ужас отразился на лице седовласого солдата Национальной гвардии, вошедшего в таверну, и Жавер не сомневался, что сам выглядит таким же потрясенным и напуганным, потому что чувствовал то же самое – ужас и шок. В чем он провинился, что Жан Вальжан должен был увидеть его таким – связанным и беспомощным? Разве недостаточным унижением было стать пленником этих безумных мальчишек? *** «О-о, черт бы тебя побрал», - подумал Вальжан, узнав в связанном шпионе Жавера. Он уже много лет никому чертей не сулил, отучил себя от привычки сквернословить, как и от многих других, но вот – вырвалось. «Сукины дети», - подумал он затем, разглядев, как именно связан пленник. Ему стало жаль Жавера, который, при всех неприятных качествах, был человеком чести – такого трудно любить, но нельзя не уважать. В Монрейле, после истории с Фантиной, Вальжан мысленно называл инспектора не иначе как «Упырь», даже порой, прилежно молясь за врагов, оговаривался: «Господи, да помилуй и этого упы… тьфу!.. раба Божия!» И все же он никогда не желал Жаверу смерти; всё, чего он хотел, - избежать челюстей этого волкодава. Как бы то ни было, Жавер не заслужил такого конца. Мало приятного – быть связанным, избитым, беспомощным, во власти торжествующих врагов, рассуждающих о тебе как о вещи. …Козетта все еще иногда просыпалась с испуганным криком: ей снился ужасный всадник, в ночной тьме с гулким грохотом гнавшийся за ними по мостовой, как исчадие ада. Ту ночь она запомнила на всю жизнь, хоть и была малышкой. Она никого так не боялась, как этого преследователя, угрожавшего разлучить ее с человеком, пообещавшим ей свою любовь и покровительство. Если бы сейчас она была здесь и видела пленника, она бы раз и навсегда излечилась от своих кошмаров: этот Жавер не напугал бы и котенка. Смотреть на это не было никаких сил – с годами Вальжан стал очень чувствительным к чужой боли. А помочь – или хоть заступиться, сказать: «Это жестоко! И унизительно! Неужели вам самим не противно?» - было никак нельзя. Если он хотел вытащить Жавера отсюда, никто не должен был догадаться, что он сочувствует пленнику. А он более чем сочувствовал: никакая чужая боль не ранила его так мучительно и непереносимо, как чья-то беспомощность, поскольку он не знал ничего горше по своему опыту. Когда он видел кого-то во власти чужой злой воли, то весь превращался в сострадание и защиту. «Кой черт понес тебя на баррикады? – с досадой думал Вальжан. – Ты же никогда не умел врать, и на парижских улицах тебя знает в лицо каждая собака. Не ясно было, что тебя кто-нибудь узнает или ты выдашь себя?» Он не мог предложить Жаверу никакого утешения, но был один безопасный способ подать знак, что здесь у него есть союзник. Если, конечно, бывший тулонский надзиратель еще помнил о том, что произошло тридцать лет назад. Жан Вальжан с ловкостью опытного браконьера осмотрел и перезарядил свое ружье и стал неторопливо расхаживать по периметру, все время оставаясь в поле зрения пленного. При этом он негромко насвистывал. Свист складывался в мелодию, звучавшую диковато и даже несколько зловеще. *** «Хоть бы не радовался уж так откровенно, скотина», - обиделся Жавер. Он никак не ожидал от Вальжана этого легкомысленного насвистывания. Не с такой благородной наружностью, ставшей еще авантажнее благодаря поседевшим волосам. Не с манерами джентльмена, отличавшими этого человека еще в Монрейле. Не перед лицом скорой смерти, подстерегавшей их всех, включая и самого Вальжана. Усталость и боль мешали сосредоточиться, и все же в этом свисте Жаверу вдруг почудилось что-то знакомое. Что-то очень, очень давнишнее, почти забытое, похороненное во тьме далекого прошлого. На мелодию, которую седовласый господин насвистывал с беспечностью гамена, стали накладываться, медленно всплывая из глубин памяти, образы и слова. Слова были странными и зловещими – что-то про мертвую невесту, настырно требующую поцелуя от своего жениха. С образами дело обстояло еще хуже: они были спутанными, хаотичными и лишенными всякой логики. Там был он, Жавер, совсем мальчишка, Вальжан, тоже молодой, чуть старше тридцати, другие заключенные, какая-то драка… *** Кудрявый паренек, дремавший в углу в обнимку с початой бутылкой, к которой то и дело прикладывался, поднял встрепанную голову и уставился на Вальжана. - О, месье, я знаю эту песню, - на пьяной вдребадан мальчишеской рожице появилось осмысленное выражение. – У меня в детстве была няня, бретонка. Она пела мне это, как колыбельную, а я потом плакал от страха и не мог заснуть! Кудряш отхлебнул из своей бутылки и вдруг пропел довольно приятным голосом: - Кукушка, кукушка, кукушка, не пой о моей Нанетт! Белокурый Анжольрас обернулся, прекрасное лицо мраморного антика превратилось в маску презрения. Парнишка заметил эту гримасу, и его большие глаза стали неудержимо наполняться слезами. Вальжан протянул руку и тронул его за плечо. - Не принимай это на свой счет. Он неправ. Мальчик – его звали Грантэр – сморгнул слезы. - Да нет, он прав. Я не герой, честно говоря, я в ужасе. Меня бы вообще здесь не было, если бы не… - он не договорил и тоскливо махнул рукой. - Тебе не нужно состязаться с храбрецами в храбрости, - мягко возразил Вальжан. – У тебя другое душевное устроение. А твой друг знает тебя не так хорошо, как думает. Возможно, ему еще будет стыдно. Вальжан устроился у стены, прислонившись к ней спиной и скрестив ноги, и прикрыл глаза, по давней, еще каторжанской привычке стараясь извлечь из короткой передышки максимум пользы. Незаметно для себя он задремал. Ему приснились пламенеющие огненными языками слова: «Да будет воля Твоя…». Много раз на протяжении последней трети своей жизни он был парусом, ожидающим дуновения Божьего Промысла. И всякий раз ветер дул не в том направлении, которое он бы выбрал сам. «Устал я что-то, Господи, - не открывая глаз, почти беззвучно прошептал Вальжан. – Хочу домой…». - Стрелок на крыше! – закричал кто-то в панике. Вальжан взвился с места слитным движением, на которое все еще было способно его сильное и гибкое, вопреки возрасту, тело. Опередив остальных, он выстрелил – пуля ударила в каску, солдат пошатнулся и бросился в укрытие. - Благодарю вас, месье, - обратился к Вальжану слегка побледневший Анжольрас. Понимал ли он, что вражеский снайпер охотился в первую очередь на него? *** - Не благодарите меня, сударь. Сделайте для меня кое-что. - Если это в моих силах, - ответил вожак мятежников, видный белокурый парень, которого Жавер про себя уничижительно называл «Блондинкой». - Отдайте мне шпиона. Я позабочусь о нем. Что ж, в этом был смысл. Вальжан имел и право, и основания с ним покончить. Это было менее унизительно, чем смерть от руки одного из этих глупых школьников. Вальжан был достойным противником, недаром охота на него стала для Жавера делом всей жизни. Каждая встреча с Вальжаном была столкновением с чем-то необъяснимым, невероятным, из ряда вон выходящим. - Этот человек ваш. Делайте, что должно, - после секундного колебания ответил Анжольрас. Мальчишка – Гаврош – протянул Вальжану пистолет. Анжольрас также предложил ему свой, видимо, на случай, если пистолет мальчика даст осечку. Вальжан оставил свое ружье, заткнул за пояс оба пистолета и направился к Жаверу. Он отчего-то не решился снять петлю, глубоко врезавшуюся в горло пленника, - хотя какое значение имели несколько секунд боли за минуту до смерти? – стал ее развязывать, и пока он возился, Жавер успел его рассмотреть. В Монрейле-Приморском лицо Вальжана – тогда он звался месье Мадлен – смутно светилось, как будто его глаза были окнами освещенного дома. Он постарел и поседел, но свечение никуда не исчезло – даже стало ярче. Жавер на мгновение задумался, видят ли это другие люди или странная галлюцинация преследует его одного. Чутьем волкодава он узнавал в Вальжане сразу и волка, и хозяина, и это сводило его с ума. Наконец тугие узлы поддались, Вальжан со странной осторожностью высвободил его из петли и рывком поднял на ноги. Многострадальные колени Жавера вряд ли выдержали бы его вес, если бы не пальцы, стиснувшие плечо. Хватка была жесткой, как и толчок, из-за которого Жавер едва не врезался в стену, но что-то в этой ситуации вдруг показалось ему смутно знакомым. Дежавю. Та же тяжелая рука, тот же бесцеремонный жест: его тело, казалось, пыталось вспомнить то, что разум надежно запер в своих тайниках. К своему ужасу, Жавер понял, что ему трудно соображать. То ли оттого, что мозги встряхнулись, то ли от шока, вызванного появлением Вальжана. Он не мог собраться с мыслями, не мог подобрать слова. Он понимал, что перед смертью надо бы прочесть хоть краткую молитву; «месье Мадлен» был благочестив – если попросить у него пару минут для этого, он даст. Но ему претило просить беглого каторжника о милости, даже о такой. Кроме того, было очень похоже, что Бог оставил его – коль скоро его просьба о новой встрече с Вальжаном исполнилась таким образом. - Мы снова встретились, - задумчиво, не давая никакой оценки этому факту, проговорил Вальжан. Если бы, как это и предполагалось, Жавера пристрелил один из этих юнцов, его свирепая гордость помогла бы ему встретить смерть молча, с холодным презрением. Но это был Вальжан, и Жавер не смог сдержать горького удовлетворения от своей правоты, от того, что преступник обнаружил свое истинное лицо. - Ты всю жизнь этого ждал, - брякнул он. Вальжан взглянул на него как на идиота, что и было правдой: как раз встречи с Жавером-то бывший фаверольский крестьянин, бывший каторжник, бывший фабрикант, бывший мэр всеми силами избегал!.. - Отомсти, - сквозь зубы выдавил Жавер, поразившись тому, как глухо и бессильно звучит его всегда зычный, уверенный голос. Он стоял, перекосившись от боли в помятых (может, даже сломанных) ребрах, во рту был привкус крови, контуры предметов дрожали и расплывались, и в какой-то момент ему даже померещились два Жана Вальжана вместо одного. Нормальному человеку столько не выдержать. Он моргнул. Моргать было больно, но два седовласых национальных гвардейца слились в одного. И он вытащил нож. - Как это правильно – убивать ножом! – выпрямиться так и не удалось – это оказалось непосильным подвигом после ночи на коленях с петлей на шее, - но подбородок он вздернул. Вальжан подошел вплотную, так что в ноздри Жаверу ударил кислый запах пороха, пропитавший его одежду. Его лицо было покрыто пороховой гарью, но глаза светились и сияли, и вьющиеся волосы, в которых теперь было так много седины, ярко блестели в свете единственной лампы. Наверное, Жан Вальжан, как бриллиант «Орлов», сверкал бы под слоем любой грязи. …Над верхней губой Жавера выступил пот. Крупные капли потекли по волосам, неприятно щекоча обожженную веревкой шею. Он напрягся всем телом, помимо воли пытаясь отгадать, каким будет удар. *** Жавер всегда был храбр – и сейчас эта стоическая храбрость помогала ему сохранять наружное хладнокровие, хотя, конечно, никто не может оставаться совершенно спокойным перед лицом смерти. Вальжан видел, как бьется жилка у него на шее, и слышал учащенное, тяжелое дыхание – впрочем, это могло быть следствием боли и усталости. А может, просто сердце подводит, ему как-никак уже… неужели столько? Состарился на охоте. Старый волкодав с седой мордой, повстречавший наконец своего волка – тоже постаревшего, изнемогшего от погони, сивого от груза прожитых лет. Лезвие было слишком коротким, чтобы рассечь веревки, - только пилить. Вальжан придержал одной рукой связанные запястья Жавера (тот дернулся от прикосновения) и не без труда разрезал прочную толстую пеньку. Как только веревки упали, Жавер отпрянул. Вальжан хотел было дать ему платок – приложить к глубокой ссадине на голове, - но инспектор явно желал держаться от него подальше. «Ладно, черт с тобой», - устало подумал Вальжан. - Убирайся отсюда! - Я не понимаю, - как-то растерянно, едва ли не жалобно пробормотал Жавер. «Да когда ты что-нибудь понимал?» - вздохнул про себя Вальжан и повторил громче, в надежде, что командный тон заставит его послушаться: - Убирайся скорей! *** Всепоглощающая паника обрушилась на Жавера, и его мятущийся ум попытался укрыться от нее за щитом шаблонов, выработанных десятилетиями службы. Служба была для него всем; он никогда не имел семьи или дома (не считать же домом съемную квартиру, которая была чуть уютнее казармы и где его не ждала ни одна живая душа), не знал дружбы, любви или иных привязанностей; у него не было никаких талантов или интересов, не связанных с его полицейской карьерой. Вот и теперь он попытался найти опору и убежище в своем опыте полицейского, который говорил, что преступники иногда идут на подкуп, и ведь находятся мушарды, заключающие позорные сделки с теми, от кого присягали защищать законопослушных граждан. - Я спрашиваю себя, какова цена. Жизнь за жизнь? Я угадал, Вальжан, - ты хочешь заключить сделку? Вальжан сделал большие глаза. Жавер помнил это выражение лица. Должно быть, за него Вальжана всегда любили дети; в Монрейле ребятишки следовали за мэром повсюду, как крестный ход. Дети плакали, когда дядюшка Мадлен был арестован. А их родители делали вид, что никогда не находили золотых монет у себя на столе за день до того, как истекал срок внесения арендной платы. - Пристрели меня сейчас, мне все равно! Но если ты дашь мне уйти, берегись – я призову тебя к ответу за твои преступления! *** Жавер вскинул голову, выражение его лица стремительно менялось - от растерянности до дерзкого вызова, насмешки и гнева, - голос окреп. «Что ж ты так орешь-то, погубишь нас обоих», - подумал Вальжан, но промолчал – не стоило подавать безумцу эту идею. Заставить его замолчать тем не менее было необходимо, и Вальжан сделал это самым очевидным способом: толкнул Жавера к стене, зажав ему рот. На мгновение ему показалось, что тот укусит его за руку, как злой пес, но ответом был лишь бешеный взгляд. Стоя вплотную, Вальжан увидел прямо перед собой ту кровоточащую ссадину, к которой ему хотелось приложить платок, - вблизи она выглядела еще хуже. Он подул на эту ссадину – бездумно, по привычке, как дул на синяки и царапины маленькой Козетты, когда забрал ее у Тенардье. Как ни странно, этот неуместный по отношению к взрослому человеку жест оказался благотворным: напряженные плечи инспектора опустились, тяжелое дыхание замедлилось, и когда Вальжан рискнул разжать руки, он не заорал снова. То ли онемел от изумления, то ли просто убедился в намерениях Вальжана: глупо же дуть на царапину, если хочешь убить. *** «Однажды повел я свою гнедую поить из ручья в лесу…». Он вспомнил. В одно мгновение он снова оказался там, вспомнил ужас и отчаяние оттого, что он умрет здесь, умрет плохой смертью, и никто не придет к нему на помощь. И неимоверное облегчение, которое охватывало его всякий раз, когда той ночью он всплывал из глубин лихорадочного бреда и видел бессонный угрюмый профиль в тусклом свете масляной лампы. Жан-Домкрат все еще был здесь, все еще охранял его, и это означало безопасность, спасение и жизнь. Кем надо быть, чтобы забыть это? - Почему ты все еще здесь? – устало спросил Вальжан. Он не знал. Нет, знал. Но произнести вслух слова, висевшие у него на языке – «Тебя же здесь убьют, чокнутый ты придурок!» - было бы со всех сторон глупо, и Жавер промолчал. - Не сомневаюсь, наши пути пересекутся вновь, - с печальным юмором проговорил человек, которому он дважды был обязан жизнью. Когда Жавер повернулся, чтобы уйти, грянул выстрел. Было мгновение, когда он надеялся, что Вальжан передумал и хочет убить его, но пуля разнесла вдребезги выступ стены, а Вальжан снова сделал большие глаза. Как будто показывал один из своих чертовых фокусов с соломенными куколками плачущему ребенку. Жавер не представлял, что выкинет в следующую минуту, но предполагал, что это будет что-нибудь дикое. Бросится Вальжану на шею, как потерянному брату. Разрыдается. Упадет на колени (или в обморок, злорадно шепнул внутренний голос). Поэтому он не стал дожидаться этого и рванул прочь со всей быстротой, на которую было способно его избитое тело. *** Жан Вальжан проводил взглядом своего злейшего врага, скрывшегося за поворотом длинного коридора, и с удовлетворенным вздохом вернулся на баррикаду. На душе было легко, будто чья-то невидимая рука забрала всю скорбь и гнев. Ненависть к Мариусу исчезла, сменившись острой жалостью. Он поступил правильно.