Не через меня

Предупреждение: насильственная смерть второстепенного персонажа. Гражданин кантона Ури висел. Ф.М. Достоевский. Бесы. Утром вместе со свежим номером «Монитора» доставили письмо от молодой настоятельницы Малого Пикпюса: прежняя аббатиса полгода как ушла на покой по старости, а новая, присланная из другой обители, оказалась амбициозной дамой и рьяно взялась за преобразования, одним из которых стало открытие сиротского приюта для девочек. Собственно, на торжество по поводу открытия господина Фошлевана, человека для смиренных сестер не чужого, и приглашали в самых изысканных выражениях. Вальжан понял намек и явился не с пустыми руками. Преобразования имели место быть – Вальжан убедился в этом, когда его и других благотворителей (а набралось их десятка три, главным образом отцы пансионерок) повели на банкет. В прежние времена такое было немыслимо, однако новая преподобная мать не считала изоляцию сестер ни душеполезной, ни спасительной. Вальжан был готов с ней в этом согласиться, но банкет его не радовал – и потому, что он всю жизнь избегал подобных мероприятий, и потому, что в бытность мэром уяснил: представительские расходы такого рода поглощают львиную долю пожертвований. Соседом Вальжана за столом оказался словоохотливый плешивый господин лет сорока пяти, раздушенный лонделавандом и щеголявший настоящим золотым Брегетом*, перстнем с внушительным солитером*, изысканной черепаховой табакеркой и алмазной булавкой в узле галстука, стоившей как неплохой выезд. Франт представился Феликсом Толомьесом и сообщил, что он адвокат, приезжий, в Париже по делу клиента. - Не тот стал Париж, месье, не тот!.. В прежние годы я сюда наезжал – кутил, повесничал, бывало, проигрывался до подштанников, а теперь – скука! Вальжан поморщился - он не считал подштанники подходящей темой для светской беседы, побери ее прах. Толомьес токовал, как тетерев, не слишком интересуясь собеседником, вполне довольствуясь тем, что тот не дерется. Вальжан тяготился беседой и как мог незаметно поглядывал на часы, гадая, что там дома: не удрал ли Жавер, вопреки предписанному врачом постельному режиму, и не наговорил ли он лишнего Козетте или она – ему. - …представляете, насколько далек я был от Церкви? Приволок этих сопляков сюда, даже не сообразил, что монахини – девицы, им неприлично воспитывать мальчишек! - Каких мальчишек, простите? – очнулся Вальжан. - Двое малышей, такие, знаете, жалкие, напуганные. Гамены наглые, а эти – как потерявшиеся комнатные собачонки. Я отроду не был сентиментален и из принципа не подаю побирушкам: люди, неспособные себя прокормить, только обременяют общество… - Вот как? - Они хуже чем бесполезны, их ведь даже нельзя съесть, как съедают волки больное животное! - Толомьес улыбнулся, давая понять, что это шутка. Улыбка у него была неприятная: осклабившись, он сделался похож на мелкого хищного зверька с полной пастью острых зубов. На хорька. - И, однако, этих детей я почему-то не смог предоставить судьбе. Может, потому, что было ясно: на улице таким не выжить. И, знаете, мысль вдруг мелькнула: а вдруг Сеньор Иисус, Которому молилась моя бабка-испанка, - не выдумка? Что я тогда Ему скажу, я ведь никому в своей жизни добра не сделал. Дай, думаю, хоть раз в жизни испытаю, каково это – быть филантропом? И вообразите, как я был глуп: поволок мальчишек в приют при женском монастыре! Он рассмеялся, спохватившись, оборвал смех и продолжил: - Сестры, конечно, объяснили мне, что берут на воспитание только девочек, и сообщили адрес приюта для мальчиков, который содержат братья-августинцы. Я пристроил их туда. А вы, конечно, тоже отец одной из невинных жертв монастырской педагогики, - предположил Толомьес и, не дожидаясь ответа, понесся дальше: - Моя младшая дочь, Кристина, выдержала здесь всего одну зиму. Простудилась, начала кашлять, пришлось забрать ее домой. Черт знает что такое! Девочек из хороших семей заставляют мыться ледяной водой, самим штопать себе чулки! В дортуарах впору покойников морозить – как раз долежат, голубчики, свеженькими до похорон! Свеженькие покойники заставили Вальжана вздрогнуть. Однако он счел себя обязанным вступиться за монахинь: - Это не лишено смысла. Если девушка будет жить в роскоши, она скоро забудет нетопленый дортуар и ледяную воду. А если нет? Счастье изменчиво, семья может разориться, муж – проиграться. В таком случае спартанское воспитание сослужит ей добрую службу. Банкет продолжался, адвокат разглагольствовал, Вальжан тихо изнывал рядом с ним, желая сотрапезнику прикусить язык или временно онеметь. - А какие содержанки у меня были!.. – оседлал любимого, совсем уж неуместного в стенах святой обители конька Толомьес. - Особенно одна. Простая девушка из народа, бесхитростная душа. Ах, сударь, вы и представить себе не можете, что это была за красавица! М-м! - Толомьес поцеловал кончики пальцев (Вальжана передернуло от этого жеста, который обычно выражал восхищение изысканным лакомством). - Боттичелли! «Вот сукин сын, - тосковал Вальжан. – Эстет! Я бы тебе показал Боттичелли!..» Мысли его обратились к Козетте, и, невольно вообразив, что какой-нибудь вертопрах вот так же хвалит ее красоту, он обнаружил, что его руки самостоятельно сжались в кулаки. Придя в себя минутой позже, Вальжан уловил в бахвальстве Толомьеса нечто знакомое, а еще через пять минут понял, что речь идет о Фантине. Сомнений не было - рядом с ним сидел ее соблазнитель. И родной отец ее дочери, прах его побери! - Сударь, вам страшно думать о смерти? Вальжан озадаченно взглянул на собеседника, недоумевая, чем вызван вопрос. Вроде бы и он не похож на помирающего, и сам адвокат - из породы бонвиванов, которым иметь память смертную не дано до тех пор, покуда не слягут в параличе. - Гм… Чего же страшно? Нет. - А я боюсь, - признался Толомьес. И добавил сконфуженно: - Сам не знаю, почему я вам это рассказываю. У вас такое располагающее лицо. Вальжан с сомнением пощупал свое располагающее лицо и огорчился: вот ведь, вчера вечером брился, откуда же сегодня щетина? - У вас есть причины думать о смерти? – спросил он, невольно приглядываясь к собеседнику: уж не чахоточный ли это румянец? - Что?.. Нет. Я здоров. Просто, знаете… Покойные родители снятся, зовут с собой. Когда я работаю в кабинете, то и дело чудится, что жена или дети окликают из гостиной – выхожу, а там никого. Дурная примета. Вы верите в приметы, сударь? - Я верю в Бога, - пожал плечами Вальжан. – Но… я бы обратил на это внимание. Он посмотрел на карманные часы – было девять вечера, однако! Козетта, верно, уже беспокоится – ушел и пропал. Случайно бросив взгляд на стоящую перед ними начищенную металлическую посудину, он увидел в ней отражение своего соседа – гротескно обезображенное, как всякое человеческое лицо, отражающееся в кривом зеркале, - но вовсе не искаженные пропорции заставили его вздрогнуть и выронить бокал. В блестящей выпуклой поверхности отражался мертвец. Свеженький покойник, как недавно изволил выразиться сам Толомьес. У него было перерезано горло. *** Когда Вальжан наконец покинул Малый Пиклюс, уже стемнело. Пока он стоял в свете фонаря, освещавшего ворота, соображая, в какой стороне скорее удастся поймать фиакр, со скамьи под каштаном неподалеку поднялся человек в одежде рабочего, опрятной, но мешковатой, словно с чужого плеча. В его собственной одежде для одиноких ночных прогулок, с изумлением понял Вальжан. - Как же Туссен выпустила тебя из дому? - У тебя преданная служанка, - усмехнулся Жавер. - Она так и не отдала мне мои вещи, пришлось позаимствовать твои. - Как ты меня нашел? - Прочитал в «Мониторе» заметку про сиротский приют. Нетрудно было догадаться, что ты потащился сюда с пожертвованием. - Надеюсь, это не запрещено, - сухо ответил недовольный словом «потащился» Вальжан. Жавер смотрел не на него, а в землю. - Мало ли, в какой моветон ты впутаешься… - проворчал он. - Мазурики, знаешь, тоже грамотные. И газеты читают. И горячо приветствуют шастающих по окраинам добрых самаритян с большими деньгами. - Деньги небольшие, - непонятно зачем уточнил, в свою очередь, отчего-то смутившийся Вальжан. - И за такие убивают. «В добрый час молвить, в худой промолчать», - часто повторяла Жанна в те благословенные времена, когда ее муж был жив и они жили бедно, но не голодали. Как же она была права! Не иначе, Жавер накликал беду. Из тупичка, одну из сторон которого образовывала стена монастыря, послышался какой-то подозрительный шум – то ли хрип, то ли стон, почти мгновенно оборвавшийся. Переглянувшись, они бросились туда. В переулке пахло кровью и мочой. В лунном свете кровь казалась черной и маслянистой, и как же ее было много! Двое бывалых, всякими страхами пуганных мужчин почему-то остолбенели. Вальжан впервые видел, как умирает человек, которому перерезали горло – как он, по сути, уже не живя на свете, все еще пытается зажать страшную, от уха до уха, рану, из которой толчками выплескивается кровь. Глаза у Вальжана сделались большими, как плошки, но он не мог заставить себя отвернуться или хоть зажмуриться. Жавер повидал и не такие виды, но тоже был бледен и машинально ощупывал собственное горло: недели не прошло с той ночи, когда он смотрел на нож в руке Вальжана, ожидая такого же конца. Первым осознанным ощущением Вальжана был ужас пополам с угрызениями совести. Давно ли он желал невыносимому сотрапезнику онеметь! Но он не имел в виду – онеметь навсегда! Инстинктивно он шагнул было вперед, но Жавер его удержал – он был опытен по этой части и видел, что тут уж ничем не поможешь. - Все кончено. Не смотри. Ты же молитвенник, ну и молись. К некоторому его удивлению, Вальжан действительно вытянул из кармана четки и, обвив ими сложенные ладони, опустился на колени возле умирающего. При этом его лицо стало отрешенным и спокойным, как у полевого хирурга, оперирующего под пулями и ядрами (в молодости Жавер наблюдал эту картину и запомнил ее навсегда). - Christiana anima, relinquere hoc mundo, in nomine Dei Patris Omnipotentis, Qui creavit te; in nomine Iesu Christi, Filii Dei Vivi, Qui passus est pro te; in nomine spiritus Sancti, Qui in te descendit. Reliqua hodie, et ego habitabo in Sancta Sion, cum Beata Maria Virgine, Matre Dei, cum S. Joseph, et omnes angelos et sanctos. O Frater, dare vos Omnipotens Deus, Creator ad vos, ut revertatur ad eum Qui creavit te de pulvere. Cum relinquere hac vita, veniat ad occursum tibi Beatam Mariam virginem, omnes angelos et sanctos. Etiam libera te Christus, qui passus est pro te in cruce. Ut ipse liberet te a morte aeterna Christi, qui dedit animam suam pro te. Sit ducam te Christus, Filius Dei Viventis in caelo, et considerare te verum Pastorem Suum oves. Yeah dimittam vobis omnia peccata, et suscipiam vos, et inter electos suos. Sic et ego faciam te videre facie ad faciem, cum eorum Redemptor et laetemur in contemplatione Dei, in saecula saeculorum. Amen. Suscipe, Domine, servum Tuum Felice in locum salutis, quae speravit in Tua misericordia*. - Аmen, - догадался произнести Жавер. – Так ты его знаешь? Толомьес дернулся и захрипел в последний раз. Уже незрячие глаза уставились в пустоту. - Сегодня познакомились, - ответил Вальжан. И, повинуясь безотчетному импульсу, добавил: - Это Феликс Толомьес, родной отец Козетты. - О!.. – после паузы Жавер спросил: - Посмотри - из того, что было на нем, что-то пропало? - Кольцо, - приглядевшись, сказал Вальжан. – Золотое, с крупным солитером. Еще один бриллиант – в булавке, которой был заколот галстук; его тоже нет. Как и самого галстука, кстати. Цепочки от часов не вижу, а часы были – подлинный Брегет, золотые, с репетицией. Еще была черепаховая табакерка, а в ней – фиалковый табак, дамы такой нюхают. Не знаю, тут ли она, не шарить же по карманам… Какая нелегкая его сюда понесла? Заблудился, что ли? - Видать, постеснялся проситься в отхожее место у монахинь, - предположил Жавер. И впрямь – судя по беспорядку в одежде, в переулок-тупичок, откуда Жан Вальжан некогда вознесся навстречу спасению, Толомьеса загнала самая банальная телесная нужда. И смерть его настигла, как ни прискорбно, с расстегнутыми штанами. - Все-таки что-то хорошее в нем было, - невпопад проговорил Вальжан. Он подразумевал: вертопрах, распутник, гордившийся своими дурачествами, а вот же – не посмел оскорбить целомудрие святых сестер… Он протянул руку, желая придать убитому хоть какое-то достоинство. По крайней мере застегнуть брюки, закрыть остекленевшие глаза и накинуть платок на страшную рану и исковерканное агонией лицо. - Оставь, не трогай его! – прикрикнул Жавер. – Полиция должна найти все как есть! - Ну, хоть одежду поправлю, - упрямо возразил Вальжан. – Нельзя его так оставлять! Жавер дернулся было, намереваясь идти, но остановился: - Сходи, позови людей. Пусть вызовут полицию. Я покараулю. Вальжан благодарно кивнул. Тот, кто оставался наедине с телом, неизбежно окажется в числе подозреваемых – его как минимум обыщут. Личный досмотр мог раскрыть его личность. *** Жаверу как-то удалось доказать, что он – это он, несмотря на отсутствие униформы и полицейского значка. Поскольку он все еще был инспектором полиции, прибывшие на место преступления жандармы, которые были младше по званию, подчинились его требованию «проявить уважение к чувствам месье Фошлевана, который глубоко потрясен увиденным». Вальжана допросили очень кратко, главным образом по поводу содержания беседы с Толомьесом и бывших при нем ценных вещей. Дав показания, он отправился к аббатисе – та была расстроена, но, как храбрый командир, старалась вернуть бодрость духа и дисциплину в ряды своей маленькой армии. Вальжан заверил ее, что никогда не забудет доброты насельниц Малого Пиклюса, щедро оплатил заупокойные требы по Толомьесу, откланялся, поймал фиакр и стал ждать своего товарища. Ждать пришлось долго – с Жавером, похоже, беседовали не только об убийстве адвоката, но и о том, куда он исчез в ночь после восстания и что делает здесь. Наконец он показался в воротах монастыря. - Поехали домой, - сказал ему Вальжан, выглянув из экипажа. Тот странно посмотрел на него, но молча забрался в фиакр. - Я подал в отставку, - проговорил он какое-то время спустя. - Сослался на то, что тоже… кхм… глубоко потрясен. Некомпетентностью правительства. После такого Шабуйе не станет меня удерживать. Вальжан долго молчал, переваривая новость. Ему уже приходилось видеть, как сильный и гордый человек ломался, терял себя, столкнувшись с чем-то, к чему совершенно не был готов, чего никак не ожидал, не предвидел. Поэтому то, что происходило с Упы… Жавером, было ему понятно, непонятно было другое: делать-то что? …Он отдавал себе отчет в том, что не стяжал такой всеобъемлющей любви к ближнему, которая была у Монсеньора (простодушно забывая при этом, что епископ не отбывал срок на каторге и не знал нужды). Что до Жавера – Вальжан не желал ему зла, но никогда по доброй воле не выбрал бы его в товарищи, этот человек был ему неприятен. Но с того момента, как он увидел инспектора в плену на баррикадах, он уже не мог отрицать его человечность. А после того как снял его с парапета, некоторым образом чувствовал себя в ответе за него. Так или иначе, Жавер не был создан для созерцательной жизни, и его нельзя было оставлять без присмотра. Особенно теперь, в отставке, когда он лишился привычных занятий, зато приобрел свободу, которой, вероятно, сумеет воспользоваться не лучше, чем оставшийся без хозяина пес. К тому же вдруг ему за дерзкую выходку откажут в пенсии или ее не хватит на жизнь. Свирепый инспектор выглядел странно неустойчивым – казалось, он все еще балансировал на парапете моста. Вальжан был не уверен, что это только казалось. И не затем ли Жавер приплелся сюда за ним, хоть и был еще болен и слаб, что боялся оторваться от единственного якоря в ставшем чужим и непонятным мире?.. Определенно, он все еще нуждался в помощи. И отвернуться было так же невозможно, как невозможно было предоставить его судьбе на баррикадах. Не имело значения, насколько они неподходящая компания – сыщик и беглый каторжник, как не имели значения и чувства Вальжана. Он должен был позаботиться о Жавере, не дать ему пропасть. Чтобы вытащить погибающего из реки или из горящего дома, необязательно его любить: спасают и чужих, незнакомых, случается, даже заклятых врагов. Они, по крайней мере, врагами уже не были – это обнадеживало. Он не сомневался, что сумеет привыкнуть к присутствию в своей жизни человека, который был его кошмаром на протяжении стольких лет. В чем он сомневался – так это в том, что сможет дать ему то, что сам в свое время получил от Монсеньора Мириэля. Это была не жалость, не сострадание - что-то иное, для чего, возможно, еще не придумали слова, потому что немногие люди понимали, для чего это нужно, и совсем уж немногие умели давать это другим. А что это значит – любить ближнего, как самого себя?.. Вальжан ответил бы так: это значит – позволить этому ближнему быть. Как бы он хотел, чтобы к нему относились? – Чтобы признали, что и крестьянский парнишка, на плечи которого слишком рано легло бремя кормильца семьи, и Жан-Домкрат – то, что выросло из того парня под прессом отчаяния, гнева и ненависти, - и месье Мадлен, просвещенный благотворитель и меценат, и безвестный монастырский садовник, и месье Фошлеван, респектабельный домовладелец и волонтер Национальной гвардии, - все это один и тот же человек. И этот человек не притворяется, не носит маски: он действительно такой. Сможет ли он позволить быть Жаверу? Напоминать о прошлом, которое хочется забыть, выпирать острыми углами своей личности, сформированной десятилетиями службы – полезной, кто же спорит, но по сути своей собачьей и заслуженно презираемой обществом?.. Он не был уверен. И охотно уступил бы сию задачу кому-нибудь более достойному. Беда в том, что уступать было некому. Ах, если бы здесь был Монсеньор Мириэль!.. Он справился бы лучше. Здесь нет Монсеньора. Здесь нет никого, кроме тебя и Вездесущего Бога, направляющего тебя, но сила в твоих руках. - Тогда, полагаю, у меня есть работа для тебя. Мне нужен («Господи, кто мне нужен-то? - Доктор с хорошей практикой в Биссетре*», - услужливо подсказал внутренний голос)... кто-то вроде компаньона-охранника, - заключил он более уверенным тоном. - Тебе кто-то угрожает? – насторожился Жавер. - Пока нет. Я жил очень уединенно. Но, если юный Понмерси поправится, они с Козеттой захотят пожениться, свадьба будет пышной, о ней напишет светская хроника… Тебе лучше знать, какому риску подвергается одинокий пожилой человек со средствами. Я часто бываю в трущобах, там люди, которым нужна помощь. И это тоже небезопасно. Наконец, как заложник для шантажа моей дочери и будущего зятя, я очень ценный приз для кого-то вроде Тенардье. Мысли Жавера следовали какими-то прихотливыми путями. - В логове банды – это был ты? Тот господин буржуазного вида, который удрал вместо того, чтобы дать показания? - Гм… я, - ответил Вальжан сконфуженно, как ребенок, сознающийся в краже сластей из буфета. - Идиот! - Полегче. В ловушку может попасть любой, даже ты, - сухо возразил Вальжан. – И я вовсе не идиот. - Конечно, нет. Вакансия идиота уже занята, - с горьким юмором ответил Жавер. – Я имел в виду, что Париж – не Монрейль, где годами не случалось ничего страшнее кражи вывешенных на просушку простыней. Нельзя быть таким неосторожным. - Тебе видней. Ты славишься своей осторожностью, - саркастически заметил Вальжан. - Что до твоей благотворительности, я никогда не верил в нее, ты знаешь, - пропустив колкость мимо ушей, продолжал бывший инспектор. - Это бессмысленно. Несколько монет, ну чем они помогут? Ты же не можешь собрать всех шлюх и гаменов и кормить их до второго пришествия! - Этого и не требуется, - Вальжан тяжело вздохнул. – Чаще всего это плохой период, когда кто-то заболел или потерял работу. Мальчик впервые крадет, чтобы купить лекарство для больной матери, женщина впервые продает себя, чтобы накормить голодных детей. Наш мир так неправильно устроен, что любовь и самопожертвование подчас приводят к падению. Как это было с Фантиной. - И с тобой. - И со мной, - печально согласился Вальжан. – Человек погружается в трясину, и чтобы помочь ему, достаточно руку протянуть. Если бы тогда кто-то дал мне эти несколько монет, моя семья не погибла бы, и я бы не оказался в Тулоне. Все, что нам было нужно тогда, - продержаться пару недель, пока я искал работу. Разговор оборвался. Двое мужчин надолго погрузились в свои мысли. Вальжан смотрел в окошко экипажа, Жавер поднял воротник и сдвинул козырек фуражки на нос, делая вид, что дремлет, но искоса наблюдая за спутником из-под ресниц. Напади на Вальжана какой-нибудь головорез вроде Монпарнаса – он, Жавер, заслонил бы его от пули или ножа и умер счастливым. Он не умел жить, не будучи преданным кому-то, чему-то, не посвящая себя какому-то служению. Он не находил себе места, как сторожевой пес, которого кормят и не гонят со двора, но при этом ему нечего охранять. «Скажи, что мне делать – я на все для тебя готов!» - взывала его душа к Вальжану, этому вору, который нечаянно украл его преданность. Жавер больше не принадлежал закону, но оставаться ничьим не хотел и не мог. Вальжан размышлял о Козетте и скорой разлуке с ней, о том, как исхитриться держать под присмотром Жавера, не раня его гордость, о Толомьесе, конец которого походил то ли на кару Божью, то ли, напротив, на милость: казалось, его грешная душа рассталась с телом в тот момент, когда была не совсем потеряна для вечности. - Сирот вот пристроил, - проговорил Вальжан вслух, задумчиво и печально. Было и еще кое-что, беспокоившее его не на шутку. Образ в импровизированном зеркале, предвещавший смерть адвоката, явно возник неспроста: до встречи с Петрониллой-Маргаритой видения Вальжана не посещали. Конечно, та не хотела причинить ему вред; скорее, как это бывает с женщинами, доверилась не тому человеку. Попросту говоря, переоценила его. Так или иначе, и это бремя переложить было не на кого. Значит, придется как-то поладить и с ним. * Брегет - хронометр работы знаменитого часовщика Бреге. Все европейские монархи щеголяли часами этой фирмы. * солитер - крупный одинокий бриллиант. * - Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца Всемогущего, Который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Который за тебя страдал; во имя Духа Святого, Который на тебя снизошёл. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми. Дорогой брат, отдаю тебя Богу всемогущему, Творцу твоему, чтобы вернулся ты к Тому, Кто тебя создал из праха земного. Когда ты покинешь эту жизнь, пусть выйдут тебе навстречу Пресвятая Богородица Дева Мария, все ангелы и святые. Да избавит тебя Христос, пострадавший за тебя на кресте. Да избавит тебя от смерти вечной Христос, отдавший за тебя жизнь. Да приведёт тебя Христос, Сын Бога Живого, в рай, и да причислит тебя Пастырь истинный к овцам Своим. Да отпустит Он тебе все прегрешения и примет тебя в число избранных Своих. Да увидишь ты лицом к лицу своего Искупителя и утешишься созерцанием Бога во веки веков. Аминь. (католическая молитва на исход души из тела) * психиатрическая лечебница