Инсбрукская волчица. DLC

      12 октября 1913 года я прибыл в Инсбрук. Скоро — пятая годовщина чёрного дня, а я решил навестить могилы всех погибших и расспросить очевидцев. Думаю, что мало кто согласится со мной разговаривать — слишком ещё свежи воспоминания об этом деле у горожан. Я слышал, некоторые сходили с ума и кончали жизнь самоубийством.       Честно говоря, переговорщик и психолог из меня никакой — я могу запросто разбередить старые раны и бесцеремонно насыпать туда соль. Всё-таки мне следовало идти на службу в полицию, а не в журналисты, но кто ж меня возьмёт на службу с такой-то биографией? Мало того, что брат дважды судим, так ещё и я сам был замешан в одной сомнительной истории. А это пятно на нашей репутации, хотя осталось ли что-нибудь от неё, учитывая, кто наш отец?       На третий день приезда мне, наконец, улыбнулась удача: я встретил следователя, ведшего это дело. Мартин Кляйн почти не изменился, и он оказался именно таким, каким я его себе представлял: высокий, плотно сложенный, белобрысый. Типичнейший немец, каких немало хотя бы в том же Будапеште. Он был неожиданно для меня словоохотлив, не знаю, что этому поспособствовало: то ли его хорошее настроение, то ли немного вина, что он сегодня позволил себе выпить после работы. Тем не менее, беседа с ним получилась продуктивной и интересной. Я: Спасибо, что согласились на интервью, господин инспектор. Вы наверняка хорошо помните это дело и шумиху вокруг него. Кляйн: О-о, что тут было… Настоящий ад — наш участок целыми днями осаждали потерпевшие и простые горожане, требуя немедленно найти убийцу. Дитриху казалось, что ещё чуть-чуть, и они сами «назначат» виновника. Я: Постойте! То есть, вы не сразу узнали, что убийцей была Зигель? Кляйн: Разумеется, мы не могли знать наверняка, кто всё это устроил. Во всяком случае, до получения показаний фройляйн Ингрид. Я: Значит, Зигель не оставила улик, позволяющих её изобличить? Кляйн: Прямых улик не было. А вот косвенных — хоть отбавляй: это и её плохие отношения с одноклассницами, и агрессивное поведение, и то, что она умела стрелять, и как обращалась с холодным оружием, ну и тёмно-каштановый волос, что мы нашли на трупе одной из первых жертв. Плюс — размер следов. Сороковой. Но вот в чём загвоздка: в одном только восьмом классе было как минимум трое учениц, подходящих по приметам. Это и Герда Мейерсдорф, и Милица Гранчар, и даже Хельга Мильке. Я: Но главной подозреваемой всё равно была Зигель? Кляйн: В точку! Она заметно нервничала при допросе, к тому же, носила ботинки сорокового размера. Дитрих был близок к тому, чтобы уже в первый день расколоть преступницу, но вот обстоятельства сложились так, что Зигель получила передышку. Но ненадолго. Я: Вы принимали участие в облаве? Кляйн: Конечно! Я всё-таки охотник и хорошо знаю пригородные леса. Укромных мест здесь полно, а под каждый куст мы легавых не поставим. Можно сказать, Зигель несколько раз крупно везло — один раз оползень сошёл и чуть не накрыл нас, в другой раз собаки сбились со следа, но всё-таки она прокололась однажды. Мы наступали уже ей на пятки, и всё-таки выкурили её из леса — она пробралась в один из пригородных домов, надеясь там разжиться едой и чем-то ценным, но была поймана практически с поличным. Я: Но две недели бегать — это дорогого стоит. Кляйн: Да, на удивление прыткая оказалась. Нас начальство тогда выжимало буквально, требовало скорейшей поимки. Дитрих и тот был в тупике. Я: Кстати, расскажите мне про вашего напарника. Кляйн: Мы работаем вместе уже семь лет. Я впервые пересёкся с ним, когда был стажёром. Мне он показался удивительно хладнокровным, всегда старался рассуждать трезво и говорить только по делу. Хотя бывало — срывался на крик. Итальянская кровь, ничего не поделаешь. Я: Интересно. Какое ваше первое совместное предприятие было? Кляйн: в начале 1907 года к нам опять наведались «Ночные твари». Обнесли за ночь два особняка, а Дитрих был в отъезде. Я тогда самолично решил покопаться в архивах, и извлёк дело от января 1905 года, когда неизвестные обокрали дом ростовщика Лейзермана, однако осудили какого-то деревенского паренька, несмотря на явные противоречия. Я инициировал пересмотр дела. Надо признать, в одиночку воевать было ой как непросто… Если бы не Дитрих, я бы точно сдался. Но он успел, всё же он — авторитет, к нему охотнее прислушаются, чем к молодому, да раннему сыщику. Я: Да, зато вы почувствовали всю «прелесть» работы в полиции. Кляйн: О-о, и не говорите! Надо мной первое время подшучивали, а потом спокойно приняли. Я старался доказать, что не хуже других, и мне это, по сути, удалось. Иногда инспектор оставлял меня в одиночку разруливать какое-нибудь дело, проверял, насколько я готов к испытаниям. Он хороший наставник. Я: Скажите, а вы знали семью Зигель? Кляйн: Лично — нет, но был наслышан о Катрине и Йозефе. Они, в общем-то, были люди порядочные, занятые. Считалось, что их дочь ни в чём не нуждается. А оказалось вот как — Анна выросла просто монстром…       На этом моменте я вспомнил, как дождливым октябрьским вечером я пришёл домой, а там царил настоящий гул: Тимея то и дело причитала о чём-то, говорила, что «таких надо давить». А ещё некто Аннелиза Фукс, одна из пострадавших, услышав фамилию Зигель, буквально вышла из себя. Цитирую дословно: — Эта тварь убила мою сестру и трёх моих лучших подруг! Почему она должна жить?! Скажите только, где она сидит, мы её из-под земли достанем! Я: Скажите, что было самым сложным в этом деле? Кляйн: Наверное, беседа с родителями погибших гимназисток. Они просто изводились от горя, а некоторые сходили с ума. Эмма Гюнст, например, стала замкнутой, теперь постоянно ходит в чёрном, практически перестала общаться с соседями, а Филипп Гранчар покончил с собой. Освальд Фукс спился и умер. Не смог вынести потери младшей дочери — Биргит. И это только те случаи, о которых мне известно. Думая об этом, я прихожу к выводу, что самосуд — это то, чего заслуживала Зигель. Я: Спасибо вам за откровенность, господин инспектор! Кляйн: Всегда пожалуйста, герр Фенчи. Надеюсь, я помог вам с материалами для вашей книги. Только учтите: дело засекречено. Я: Есть масса способов обойти цензуру, и вы, Мартин, знаете это. Кляйн: Но уж поменьше, чем вы, господа графоманы.       Кляйн превзошёл все мои ожтдания. Вот так, на голубом глазу, выложил всё, что знал. Было ли это его хвастовство тем, что вёл самое громкое дело в истории Тироля, или же он просто от природы открыт, уже не важно. Главное, что я получил так необходимые мне сведения. Здесь, в Инсбруке, мне немного неловко признаваться в том, что я веду переписку с Анной Зигель, и что, как ни странно, сочувствую ей. Нет, не оправдываю и не жалею, а просто сочувствую.