Инсбрукская волчица. DLC

Мир вам и вашему дому! Меня зовут Маргит, урождённая Рэсколаэ, я родилась в Буковине 20 марта 1880 года. Арестована 1 ноября 1901 года, 11 апреля 1902 года приговорена к пожизненному тюремному заключению. Уже 12 лет как узница. Отец мой румын, мать — венгерка. Я — православная христианка. В семье я младшая, нас восемь. На воле у меня остались братья Михай, Беньямин, Даниэль и сёстры Илона, Луанна, Мария и Юдит. Мама умерла, когда мне было семь лет. Папу мы почти не видели — он пропадал на заработках, заботились о нас старшие. У Луанны только муж был больно строгий: чуть что — наказывал. И мне доставалось от него. Кое-как отучилась в школе, стала ремесло осваивать. Думала, хорошо портнихи получают, а излишек если найдётся, проживу достойно. Я жила в Черновцах у одной портнихи. Она была грубая, если у меня что-то не получалось — била меня, так я однажды просто порвала все ткани и сбежала. Такая я. Я по природе слабохарактерная, постоять за себя не могу. Скажут мне «садись», я и сяду, пусть даже и стула там нет. Я просто убегала, когда меня били, и всё. Жила потом у другой портнихи в услужении, она ко мне лучше относилась, всему выучилась и стала подённо работать. С первой не повезло: попалась мне какая-то куколка, которой шей по моде, а она ещё рыдает по любому поводу: то ей не идёт, то уже старомодно, то она не влезает в это платье, то корсет ей давит. Однажды просто сорвалась на мне и выгнала, не заплатив. Я тогда попросилась забрать свою сумку, что забыла у неё, сама не знаю, что нашло на меня, зашла потом в спальню, порылась в её вещах, нашла деньги. Отсчитала, сколько она мне не доплатила, забрала и ушла. Ещё парочку украшений взяла — она всё равно их не носит. Потом испугалась, что она в полицию заявит и уехала из Черновиц. Жила потом в Будапеште. Тут я хорошо устроилась: нашлась хорошая семья. Старые уже люди, бездетные. Они всегда спросят меня, как я, не дают слишком много работы. Но вот не повезло — скоро и они ушли из этого мира. Наследнички церемониться не стали — всю прислугу сменили. Я потом квартировала у родственников, там мне встретился Виктор. Понравились мы друг другу, я вышла за него замуж, у нас родился сын Чиприан. Сейчас он живёт у Михая, он думает, что его мама умерла. Пусть думает. Ему лучше думать, что меня нет, чем-то, что я убийца. Виктора тоже не стало — чахоткой заболел, а Чиприана я отдала родственникам. Я-то себя прокормлю, а малышу как быть? А потом я устроилась прислугой уже в другой дом, в Хусте. Меня порекомендовала знакомая. Дети там скверные, а родители во всём им потакают. Я думала, с этимможно жить… Как бы не так — они однажды стащили у меня ткань, выгваздали всё, а я потом осталась виноватой. Меня лишили месячного жалования, господа на меня бранились, а я в своей комнате всю ночь потом плакала: Я ведь хотела съездить потом домой, к сыночку своему, а они меня без гроша оставили! Я и решила, что если мне зажимают жалование, то я сама себе его выплачу. Стала потихоньку деньги воровать. А потом такую забаву придумала: кому-то из детей подкидывать краденые вещи. Господа совершенно путались: кто вор? Думали, конечно, на меня, обыскивали, но я всё прятала. Да, воровать нехорошо, а оставлять человека без жалования не по его вине — хорошо? Я не оправдываю себя, просто порой меня так демонизируют, что я чувствую себя сущей злодейкой. А потом случилось то, что случилось. Сентябрь двадцать первого дня. Я решила поискать чего у хозяев. Они в театр уехали, а тут ни с того, ни с сего, гувернантка вдруг объявилась. Оказалось, спектакль сорвался, они и приехали. Сабина (гувернантка) стала на меня кричать, накинулась, я её толкнула, она ударилась виском об угол… Не знаю, что на меня нашло, мне надо было бежать и сдаваться полиции, а я оцепенела, стала думать, как быть, оттащила её в чулан и убежала… Что дальше было — не помню, я и на следствии говорила: я ни от чего не отказываюсь, но как бы я совладала с господином Кочишем, если я его на голову ниже, а он физически сильнее? Следователь говорил, что он проверит всё, что я немного получу… Я была просто в шоке, когда мне зачитали обвинительное заключение, что я, оказывается, пятерых убила! Да как бы я смогла? Я в жизни даже не ударила никого, а уж детей, да ножом убивать? Да для меня немыслимо поднять руку на ребёнка — у самой сынок растёт, я бы разве посмела что-то с ним сделать?! Я как будто окаменела, не понимала ничего, когда прокурор спрашивал, вы ударили там фрау Кочиш? Душили ли Жужу шарфом? Резали ли Изабеллу ножом? Били ли по голове Сабину вазой? Я просто отвечала: да, так и было. Хотя на следствии я говорила иное, я просила следователя проверить моё алиби, а Прохаска (следователь) отвечал: да, проверим всё. Мой адвокат хоть и был государственным, а всё понимал, он бился за меня, как лев. Он сделал за Прохаску всю его работу: оказывается, в комнате были и другие следы. Сорок пятого размера! На восемь размеров больше моего собственного! И ростом я не вышла, а тут ударить Кочиша с размаху так, чтобы он и крикнуть не успел… Как можно? Вот кучер в последнее время крепко пил, его тоже наказывали, вычитая из жалования. А я помню, как он порой буянил. У меня было достаточно времени подумать, и теперь я знаю: он бы смог! Этот человек способен на многое. А так вышло, следователь меня наметил подозреваемой. Просто так, случайно, я оказалась не в то время, не в том месте. Адвокат, помню, задал вопрос: получается, что без показаний Редой дело рассыпается? Прокурор не нашёл, что ответить. Я ведь признаю: да, я убила Сабину, но не так, не таким образом! Я была растеряна и просто бежала, куда глаза глядят, а потом меня уже арестовали. И в протоколах было сперва, что Жужу я задушила полотенцем, а на суде вдруг оказалось, что шарфом. Так как и чем я душила её? И душила ли вообще? Я бы не смогла долго кого-то удерживать — слаба ещё была после болезни. И каким ножом я убила Изабеллу? Следователь ведь так и не нашёл его! Нет ножа, а показания есть! А что было с госпожой Кочиш, даже вспоминать не хочется. Я помню только фотографию трупа. Голова размозжена так, что почти ничего не осталось от её лица. А крови на моей одежде никто не видел. А она не могла не попасть туда, если бы я действительно ударила её много раз по голове. А потом ещё Изабеллу ударить ножом… Даже в деле написано, что она умерла не сразу. Значит, могла кричать? Могла, а я бы смогла её удержать? Или сделать так, чтобы её никто не услышал? Ну и оттащить куда-то трупы… Меня только три дня тому назад лихорадить перестало, я была ещё слаба… Там на фотографиях в комнатах просто разгром, хотя я помню, что всё было иначе: я знала, где и что лежит, потому взяла бы. И повторюсь: я ни от чего не отказываюсь. Да, была во мне червоточина… Рано или поздно я бы попала в тюрьму. Но не на всю жизнь. Но вы знаете систему: приговоры пишут ещё на следствии. Посади в судейское кресло попугая, разницы бы не было: он бы зачитал точь-в-точь то, что написано на бумаге и чему он был обучен. Им главное — выполнить всё для галочки, а мы, простые смертные, их не волнуем. Теперь мой сыночек остался сиротой, увидься мы с ним сейчас, он меня не узнает. Он был совсем ещё крошкой, когда меня арестовали. А как вспомню, как держала его на руках… Это крошеное создание было мне памятью о Викторе, напоминанием о нашем коротком счастье. Он верил, что мы скоро заживём, что мне не придётся батрачить (иначе и не назову) на других людей. Теперь всё рухнуло. Мне остаётся только одно — смирение. Я понимаю, что это моё последнее пристанище, что я не выйду никогда. Но как же больно от мысли, что я никогда не обниму вновь своего сыночка… Он мне единственной утехой рос, Чиприан ведь не помнит почти ни меня, ни Виктора. Он думает, что у него нет мамы… А она тут, я каждый раз ставлю свечи за упокой душ всех убиенных, стараюсь держаться. Михай только и пишет мне из всех. Меня все сторонились сначала: пожизненно сидят только трое — я, Агнеш и Зигель. Понятно, что не за кражу чернил. Но ведь мы тоже люди, мы все братья и сестры друг другу, одним Богом сотворены. И если мы поднимем руку на братьев и сестёр своих, то мы прокляты все, прокляты, как Каин. И мне теперь вся жизнь — наказание. Даёт нам её один лишь Бог, а отнимает — всякая гадина. Кажется нам, что мы никогда не переступим эту черту, отделяющей нас от того, чтобы стать нелюдями, а потом сами и не замечаем, что уже утратили свой человеческий облик, низвергнув на себя проклятие Каина. Но я обещала не сдаваться. И я буду изучать право. Я намерена защищать себя и добиться пересмотра дела. Денег на адвоката у меня нет, а государственные… Не все из них такие, как Балог — мало кто бескорыстно будет помогать ближнему своему. Потому я могу рассчитывать только на себя. Буду защищать и себя, и своих сестёр по несчастью. Не всех, конечно. Кто из них есть кто — не мне судить, тем более, что сама здесь нахожусь. Передо мной, прежде всего, человек, такой же, как я. А что он сотворил, останется на его совести. Только Бог нам судья. И какое счастье, что мне повстречалась ваша сестра! Здесь все хмурые, унылые, а она — как солнышко! Поговоришь с ней — и жить хочется! А с Каталин вот не ладим: я назвала её извергом за то, что лишила жизни беспомощного ребёнка, а она на меня накинулась и стала избивать. Я понимаю: не мне судить, тем более, что у меня пожизненный срок, а Каталин ещё выйдет и выйдет молодой, но я бы ни за что не смогла лишить жизни маленького беспомощного человека, не бросила бы его на морозе. Она тут ни с кем почти не разговаривает, с Зигель только иногда. Они настоящие волки, всегда в стороне от нас. Простите, если вышло сумбурно. Я благодарна вам и вашей сестре за помощь, за то, что согласились меня выслушать. Храни Господь вас и ваших близких! Дай Бог сил Ники и всем вам! Молю Господа о вас, о своём сыне, о моих близких, и обо мне, недостойной! Мир вашему дому. Аминь.