Sein Leben

Я лежу на диване в темной комнате Людвига и прислушиваюсь к его тяжелому дыханию. Заснул. Я же беспокойно лежу уже который час. Наверное, скоро начнет светать. Сердце бешено колотится, руки дрожат — с того момента, как я увидел его, беспомощно путающегося в бинтах, в попытках перевязать истекающие кровью руки. И снова, стоит только вспомнить об этом, как меня всего передергивает. Сажусь, подтянув колени к подбородку и укутавшись в плед, и гляжу на Людвига, зябко свернувшегося в клубок. У него жар, ему холодно и он под одеялом прячет на горящей груди ледяные руки в бинтах. Мысли путаются. Голова просто кипит, даже не знаю, за что ухватиться. На глаза наворачиваются слезы. Еще бы разрыдался — одновременно и хочется, и стыдно. Обнимаю себя руками — но как будто бы от этого станет легче. Внутри тяжело, страшно тяжело, тяжело от кучи смешавшихся в одно большое «тяжело» вещей, но тяжелее всего из-за Людвига. Надо же, какими беззаботными мечтателями сидели мы в этой самой комнате буквально три-четыре года назад. Сколько всего было, сколько мыслей, книг, идей, надежд… И что же с ними стало? Что с нами стало? Горько. Противно. Холодно. Ненавижу. Все ненавижу. Ненавижу войну, которая сделала это с нами. Ненавижу потаскуху, которая сделала это с ним. По правде говоря, даже не знаю, за что больше — за то, что она его заразила или за то, что она вообще с ним была. Ненавижу себя за то, что ничего не смог сделать с его болью, не смог предвидеть, и за эту свою совершенно невыносимую нежность, которая одновременно с тоской, горечью, бессилием и одиночеством переполняет меня при мысли о нем. А я только ведь и делаю, что о нем думаю. И не только сегодня, но и все последние месяцы. И что это значит, понять смог только теперь. Я всегда обожал Людвига, все эти годы. И жил с ощущением, что он до конца будет рядом, даже не думая о том, что будет, если когда-то он уйдет. Я просто не хотел об этом думать. Не мог. Слишком жутко. Даже на войне я никогда не мог поверить в то, что самый дорогой мне человек может просто так погибнуть. Кто угодно, но не он. Только не он. Как же это все глупо, какой же я идиот… Прячу лицо в коленях. Плечи вздрагивают. Какой же я жалкий. В голове уже в тысячный раз за эту ночь всплывает воспоминание о том, как я буквально несколько часов назад держал в руках его ледяные пальцы. Еще чуть-чуть — и можно коснуться белых с кровавыми подтеками бинтов. Я злился, просил прощения, плакал, молчал. А сам все думал о том, как бы мне хотелось зацеловать эти холодные руки, бледные губы, усталые глаза… И чтобы никогда ему больше не было так больно. Людвиг молчал, слушал, а после сам начинал сбивчиво извиняться, просить не говорить ничего уехавшей на несколько дней матери. А потом он ухватил мое запястье ледяными пальцами и наклонил голову, прикладывая ладонь к своему горячему лбу. Я замер, замер от ощущения того, как пылает его голова, и как все перевернулось внутри, когда он сам дотронулся до меня. Ужасно хотелось обнять его, шепча всю ту нежную чушь, которая тогда была у меня на уме. Но я лишь несколько раз провел свободной рукой по его волосам, страшно злясь на себя за этот жест — теперь только и думаю, как бы не сделать лишнего. А Людвиг поднял на меня глаза, и я тут же произнес, обращаясь не только к нему, но и к самому себе: — Что бы я без тебя делал? Действительно — что? От того, что я только теперь все понимаю, и смешно, и жутко. Понимаю, что я правда мог его потерять. Понимаю, насколько на самом деле он мне дорог, насколько я его люблю. И насколько боюсь потерять, боялся все это время, сам того не осознавая, ведь совершенно не представляю без Людвига своей жизни. Интересно, как долго бы до меня все доходило, если бы это не случилось? Глупо гадать. Поднимаю голову, смотря на него сквозь слезы. Жутко от мыслей о том, что я едва-едва не потерял его, сегодня, только что. Что было бы, приди я на несколько минут позже? Не забудь он запереть за матерью дверь? Он ведь сам бы не справился. Не хватило бы сил. Что бы со мной было, если бы он и правда умер? Как представлю, что он так и остался бы там умирать, один, уже передумав, решив жить в последнюю минуту… А он должен, должен жить! Он же, черт возьми, такой… Такой… Даже слов не нахожу нормальных. Одни сопли, слезы и вздохи. В очередной раз чувствую себя жалким до ужаса. В полутьме различаю, как Людвиг открывает глаза. — Все хорошо? — спрашиваю я, и вот уже стою у его кровати, смотрю сверху вниз, но тут же сажусь на корточки, смотря ровно в его лицо. — Нормально, — сипловато отвечает он — врет, — Не принесешь мне воды? — Да, да, сейчас, — рассеянно и нетвердо иду на кухню, где дрожащими руками наполняю стакан. Каким я только его не знал, но его вид сейчас меня просто убивает. Ловлю себя на мысли о том, как же мне самому хочется пить и почти что опустошаю стакан, наливая затем воду снова. Вернувшись, застаю Людвига практически в той же позе, в какой и оставил. Разве что одеялом накрылся почти с головой. В голову сразу же лезут мысли — вот я беру его ледяные руки в свои, обнимаю его, отогреваю… Глупо, жалко, противно, неестественно, неправильно. Неправильно. Пытаюсь заставить себя перестать думать, словно испугавшись, что он может услышать. Не получается. — Не вставай, — услышав мои шаги, он пытается приподняться, чтобы сесть. После моих слов удрученно, но с облегчением опускается на подушку. Подойдя, я осторожно приподнимаю его голову и подношу стакан к губам, давая напиться. Только сейчас до меня доходит, что для него холодную воду следовало бы подогреть. Людвиг пьет медленно, и все это время я пытаюсь заглушить внутри что-то, все эти долгие секунды кричащее, как же мне хочется и дальше ощущать его волосы между своими пальцами. Одновременно меня съедает нерациональное чувство того, что я способен выдать себя любым жестом. — Нужно сменить повязки, — не так твердо, как хотелось бы произношу я, ставя на тумбочку опустошенный стакан и специально не глядя в его сторону. Не могу. Не могу смотреть на него, говоря об этом. Оборачиваюсь, вижу, как он, бледный и тихий, кивает. Теперь уже торопливо выхожу из комнаты, шарюсь в кухонном ящике в поисках бинтов. Зло вытираю рукавом снова набежавшие слезы. Хочется зарыдать в голос, но я себе не позволяю. Не могу, не хочу снова видеть эти исполосанные руки… Зачем это все, зачем? Почему это все вообще случилось, почему он?.. Как я это все ненавижу… Чуть придя в себя, забираю с полки почти пустую маленькую бутылку спирта, возвращаюсь к Людвигу, оставляю ее и бинты на тумбочке. Замечаю, как он чуть приоткрывает глаза, следя за моими движениями и, может быть, потом и провожая взглядом. Прежде чем снова уйти, говорю ему: «Я за водой» — и в очередной раз на пару секунд с горечью засматриваюсь на него. Наполняю таз до половины почти не глядя и, толкнув дверь ногой, затаскиваю его в комнату. Это другой, не тот, но и его вид заставляет меня чувствовать себя еще отвратительнее. — Дай руку, — прошу я Людвига садясь на край его постели. Из-под одеяла показывается рука, и когда он протягивает ее, под рукавом свитера видны эти чертовы кровавые бинты. Он касается пальцами моей ладони, наверное, благодарит или подбадривает. Я вздрагиваю. Тряпка. — Чего это ты? — тихо спрашивает он. С этим вопросом меня всего захлестывает волной безнадежности, в очередной раз я понимаю, насколько завяз. Жутко хочется зло сказать ему, чтобы не спрашивал глупостей, или же, наоборот, выплеснуть все, что внутри, но я просто мотаю головой, не в силах произнести ни слова. Наверное, у меня совершенно несчастное лицо. Людвиг, видимо, частично поняв причину моего волнения, просит прощения и прячет взгляд. — Не извиняйся, — тянусь к его холодной ладони и укладываю руку на свои колени, готовясь разматывать бинты. Кое-как дрожащими обессилевшими пальцами развязываю узел, и осторожно, стараясь не делать больнее, отодвигаю рукав свитера и слой за слоем снимаю их, белые, местами пропитанные темной кровью. Все. Вот оно. Бросаю грязные бинты прямо на пол, стараясь не обращать внимания на израненную руку, на то, как он тяжело задышал и прикрыл глаза. Пытаюсь забыть все хоть ненадолго, сконцентрироваться на самом процессе, — вот, протираю запястья водой, спиртом, снова заматываю, и все, и нет больше ничего, нет его всего этого ужаса, который толкнул его на это, нет боли в его душе, нет боли в его руках, нет моей боли, моей горькой любви, ничего нет, только бинт… От этих попыток становится только еще более горько. Хорошо хотя бы, что Людвиг молчит, и мне не приходится снова выдерживать его нервные восклицания о том, как же мне должно быть противно с ним возиться. Я перевязываю так же вторую руку, к тому моменту успев уже чуть успокоиться. Отпускаю ее, и чувствую, как Людвиг обвивает холодными пальцами мое теплое запястье и шепчет «спасибо», тут же накрывая мою лежащую на его постели ладонь своей. Все внутри переворачивается, сердце мгновенно начинает бешено биться, и я понимаю, что ничего такого это не значит, он просто благодарит, да и самого себя таким образом утешает, но это осознание не помогает мне волноваться меньше. Окрыленный этими жестами, я переплетаю наши пальцы и несу какую-то чушь про дружбу, хотя из меня так и рвутся совсем иные слова. Но я не так наивен, чтобы произносить их, ведь я знаю, что он — в отличие от меня — нормальный. Людвиг не отнимает руки, даже на секунду чуть улыбается. Правда, как-то криво и горько, как обычно улыбаются те, кому на самом деле очень больно. Но уже и это заставляет все внутри меня замереть. Он улыбнулся и держит меня за руку. Я совершенно теряюсь, не понимаю, что делать. Забрать руку не хватает сил, а молча сидеть так тоже совершенно невыносимо. Часть меня по-идиотски мечтает о том, что он даст мне обе своих — холодных — я возьму их в теплые свои. Но он просто лежит и смотрит куда-то пустым взглядом, то ли в стену, то ли на наши сцепленные руки. — Тебе еще что-то нужно? — рассеяно спрашиваю, не в силах больше выносить давящую непонятную тишину. — Нет, — тихо произносит он спустя пару секунд. Я не сдерживаюсь и касаюсь свободной ладонью его лба, глупость какая, будто и не знаю, что он горячий, — Ты и так со мной навозился… — Хватит, Людвиг, — негромко и почти умоляюще отвечаю я. — Да я сколько угодно буду возиться с тобой, да хоть всю жизнь, черт возьми! — восклицаю, размахивая свободной рукой. Наверняка выгляжу совершенно по-идиотски, продолжая цепляться за него. Он молчит, вздыхает, опускает поднятый на меня взгляд и прячет под одеялом обе руки. Страшно хочется заставить Людвига что-то сказать, вытянуть хоть слово в ответ. А еще чувствую, что зря так долго держал его ладонь. О чем он сейчас думает? Думает ли о моих словах? Тогда что? И есть ли у него вообще силы думать? Решаю отстать от него, по очереди уношу выпачканные бинты и с воду, не имея сил даже думать обо всей этой крови. Людвиг все это время, кажется, лежит с закрытыми глазами, не открывая их и когда я вхожу. Я окончательно возвращаюсь в комнату и усаживаюсь на диван, подтянув ноги к груди. Отворачиваюсь, не хочу смотреть на него, я устал, устал от всего этого. Даже мысли о том, что ему хуже, чем мне, не заставляют меня собраться с силами. Тихо сижу на диване, наблюдая за ним. Становится совсем светло. Людвиг беспокойно лежит, долго не засыпая. Я просто смотрю, я устал, и совершенно не представляю, чем могу ему помочь. Устал. Голова все тяжелеет, но еще тяжелее на сердце. Но заснуть я все равно не смогу. Поэтому просто сижу и жду, жду, пока он наконец не засыпает на пару часов.

* * *

Осторожно пытаюсь полистать какую-то книгу, кажется, одну из ранее любимых, но ничего не понимаю, даже не запоминаю название. Ни о чем не могу думать. А если о чем-то и могу, то только о случившемся в последние часы.

* * *

Ближе к вечеру я ненадолго оставляю его, чтобы сбегать домой. В оправдание отсутствия плету полнейшую чушь, но меня это мало волнует. Внутри сидит бешеный страх того, что пока меня нет, может что-то случится. Остаться с кем-то еще Людвиг отказывается — не хочет, чтобы еще кто-то знал. С выпрыгивающим из груди сердцем подхожу к его двери, но все в порядке — он открывает мне, бледный, дрожащими руками. Он все еще страшно слаб, но уже твердо стоит на ногах, в отличие от сегодняшнего утра. У меня словно гора с плеч валится, и я, приветствуя, кладу ладонь ему на левое плечо и чуть сжимаю предплечье правой руки. Смущаюсь, не позволяю себе долго касаться его и тут же отхожу, а Людвиг едва успевает дотронуться кончиками пальцев до моего локтя. Может, и зря, ведь сегодня днем мы снова взялись за руки, но я не верю, не верю, что ему это нужно так, как мне, и не хочу вести себя чересчур нежно. Не хочется подкреплять в себе глупые надежды.

* * *

Поздним вечером сидим на его постели поджав ноги. Снова вспоминаем годы до войны, я начинаю читать вслух сборник Гейне. И вот я читаю, надеясь хоть ненадолго отвлечь его, он слушает; иногда прерываемся на обсуждение (казалось бы, как интересно по-новому взглянуть на такие знакомые слова!). Но для меня это все словно проходит мимо, ведь я вижу какое-то горестное беспокойство в его тихой речи и усталом лице. Между двумя стихотворениями он вздыхает, медленно склоняется к моему плечу, пару секунд касается его лбом. Я замираю, сердце бешено бьется. Откладываю книгу, решаюсь осторожно обнять его и чувствую, как Людвиг прячет лицо у меня на плече, медленно обвивает меня руками… Через ткань рубашки ощущаю холод его ладоней. Не знаю, сколько мы сидим так, но я не могу его отпустить, хоть и жутко боюсь, что позволяю себе лишнее. Но разве не он первым потянулся ко мне, потом обнял меня? Людвиг медленно отстраняется и поднимает на меня взгляд, силится улыбнуться, я тоже, но мы оба понимаем, насколько бессмысленно натягивать улыбку. Хочется сказать что-то, но все слова пропадают, ведь что я могу сказать ему, что все будет хорошо? — Если ты хочешь сказать что-то… — начинаю я. Я все еще надеюсь, что он захочет выговориться мне — он ни разу со вчерашнего дня так и не сказал ничего, кроме обрывочных фраз. — Эрнст, я… Я не знаю, — Людвиг вздыхает и запускает руку в волосы, ища слова, — Я не знаю, — молчит несколько секунд, — мне кажется, я вообще ничего не знаю, — он нервно усмехается, и вид его даже немного пугает меня. — Понимаешь, мне все кажется таким бессмысленным! — продолжает он более уверенно, но так же негромко. — Казалось… Да и сейчас почти все кажется. Не лучше. Вот что у меня есть, ради чего вообще оставаться? Что они сделали со всем, что у меня было? Кем я вообще был — мечтательным мальчишкой, да я горы был готов свернуть, и кем стал? Чертова умирающая побитая развалина. Не знаю, что мне нужно, зачем мне такому жить, кому я вообще такой нужен. И зачем, если я все равно бы скоро умер? Правда, зачем мне оставаться, я только порчу жизнь тебе, матери, да всем, и себе самому. Но я просто испугался. Испугался, понимаешь?.. Подумал, что не могу. Я правда не понимаю, зачем мне эта жизнь, но не могу просто взять и закончить все это… Может, внутри еще есть какая-то надежда, но если она и есть, то я ее просто не чувствую. — он замолкает, обхватив себя руками и смотря куда-то в пол. — А ты не подумал, что будет с другими? С матерью, ребятами, со мной в конце-концов? — я злюсь, мне горько, чувствую себя для него совершенно пустым местом и не понимаю, к чему были все эти объятия и извинения. — Ты вообще понимаешь, что со мной было? Ты подумал про это вообще? — голос мой срывается, я за несколько секунд совершенно теряю силы сдерживать себя от обиды, воспоминаний о вчерашнем и, кажется, еще немного и разрыдаюсь, но я не позволю себе сделать это рядом с ним. — Я не хотел, не хотел, чтобы так было, — Людвиг меняется в лице и как будто тянется ко мне рукой, — Я не думал, что ты настолько… Я правда не хотел, Эрнст! — наверное, все мое волнение, разочарование и горечь просто на лице у меня написаны, — Ты же простишь меня? — просит он, касаясь моего предплечья. — Никогда не делай так больше, — бросаю я и порывисто обнимаю его, пряча лицо на плече, даже толком не понимая, к чему именно эта фраза относится. Наверное, ко всему сразу. — Да, — Людвиг обвивает меня руками, я чувствую тепло его дыхания и это заставляет все внутри вздрогнуть. Он правда раскаивается в своих словах, он правда понимает? — Не волнуйся так из-за меня, — нервно усмехаюсь ему в плечо. Не волноваться из-за него! Звучит как полная глупость. Хорошо, что он не видит моего лица сейчас. Снова думаю о том, что мог не успеть, потерять его. О том, как плохо было ему, если он решил убить себя, как больно было вчера, как больно теперь. И о том, как мне одновременно тяжело и безумно хорошо от его прикосновений, объятий, доверия — он хочет, чтоб я был с ним в это время.  Мы сидим так полминуты, может, минуту, пока он не отстраняется и грустно, но искренне улыбается, глядя в мое лицо и укладывая ладонь на плечо. Я не верю, что он весел, что ему настолько хорошо. Понимаю, это для того, чтобы меня успокоить. И при всей моей удрученности, становится так тепло внутри из-за этой заботы. Так и хочется зацеловать его руки, губы, глаза, снова прижать к себе, не отпускать никогда в этот больной мир! Но я не решаюсь, я знаю, что нельзя, и вместо этого просто сижу рядом, глядя в бледное усталое лицо. * * * Я страшно уставший, но такой взволнованный, что сон не идет, и я чувствую себя так, словно он не придет никогда. Все думаю о нашем коротком разговоре, объятиях, вспоминаю, как потом перевязывал Людвигу руки. Раны, к счастью, все же медленно-медленно заживают, жар понемногу спадает. Я радуюсь, что ему лучше, но эгоистичный голос внутри меня твердит, что это значит, я здесь буду ему уже не нужен, придется уйти. Людвиг ворочается рядом в своей постели. Я не решаюсь заговорить с ним, еще надеясь, что он все же сможет уснуть. Ему нужно. — Не спишь, Эрнст? — негромко обращается ко мне он, будто не видит, что я лежу с открытыми глазами и наблюдаю за ним. Обращаясь ко мне, Людвиг поворачивается на бок, свернувшись в клубок. Мерзнет. Как бы мне хотелось лечь рядом, согревая, обнять… — Не спится, — отвечаю даже как-то радостно от того, что он сам заговорил со мной. — Ты… Успокойся и спи, ладно? — как будто просит он. — Ты тоже, — чуть улыбаюсь, и вздыхаю чувствуя, как внутри становится тепло от его слов. Людвиг в ответ тихо соглашается, а я лежу какой-то непонятно счастливый лишь от пары сказанных им фраз. Внутри все смешивается — горечь всего произошедшего, боль безответной любви, отвращением к собственным чувствам и счастьем просто быть дорогим ему другом. Голова полна нереальными мыслями о его любви ко мне. Глупо. Жалко. Неправильно, неправильно! В один момент я не выдерживаю всего этого, чувствую себя совершенно опустошенным. Я слишком устал. Устал от этого всего, устал от волнений, сомнений, страха. У меня нет сил думать об этом сейчас, внутри внезапно становится совершенно пусто. Как будто огромная тяжесть, мешавшая заснуть, наконец-то сброшена. Неожиданно спокойный, я падаю в вязкий долгий сон.

* * *

Людвиг сидит на постели, уткнувшись в чашку чая. Я — на диване напротив. Под его глазами глубокие тёмные тени, от чего он кажется еще бледнее и тоньше обычного. Ночью он почти не спал. Уже скоро вечер, я несколько раз пытался уложить его — чем дальше, тем глупее я себя чувствовал — все безрезультатно. Мы болтали о каких-то пустяках, теперь молчим. Я какой-то совершенно потерянный. Иногда поглядываю на него, жадно впитывая все, что вижу и снова отводя взгляд. Не хочу, чтобы Людвиг начал думать, почему это я на него пялюсь. Встречаюсь с ним глазами и тут же, смущенный, отворачиваюсь. Как глупо. — Эй, Эрнст, — обращается ко мне Людвиг, убирая на тумбочку пустую кружку и усаживаясь рядом, — ты… Ты останешься? Или тебе сегодня нужно уйти? — медленно спрашивает он, словно подбирая слова. — Как хочешь, — быстро отвечаю я, толком не подумав. Вот, наверняка он уже хочет, чтобы я ушел, нужно было просто сказать, что я не останусь сегодня, и всем было бы легче, да… — Тогда ты… Останешься? — он говорит это как будто даже нерешительно, заглядывая в мои глаза. Я торопливо киваю, чуть улыбаясь. Наоборот, он хотел попросить меня остаться? — Прости, что так со мной приходится… — взволнованно продолжает Людвиг, — Понимаешь, иначе совсем одиноко будет. Без тебя я просто загнусь. Замечаю, что у него дрожат пальцы. С посерьезневшим лицом тянусь к его плечу, страшно хочу обнять, успокоить. Даже не понимаю, это больше желание поддержать его или самого себя. В который раз за эти дни прошу не извиняться, кладу обе ладони ему на плечи, и в этот момент он сам обвивает меня руками. Обнимаю Людвига за шею, совершенно растроганный и сбитый с толку его близостью и даже как будто нежностью. — Я же сказал тебе, ты даже не думай, я хоть всю жизнь… — быстро проговариваю я, совершенно потеряв голову. Глупо, зря, я не должен говорить ему такое, он поймет, он возненавидит… Но разве не он сам обнял меня? Разве он сам раньше не брал меня за руку? Что, если я зря боюсь? А если нет? Как это все глупо, сложно, выматывающе. Что он со мной сделал, какой я жалкий со всей этой своей идиотской любовью! — Правда? — глухо спрашивает Людвиг. — Да, — отвечаю через пару секунд, — правда. — Я бы отшутился, да не смог ничего придумать. Эти слова выглядят чересчур громкими, надо же, «всю жизнь», но я говорю это совершенно искренне. Сердце бешено колотится, меня просто убивают волнение и страх. Замираю в ожидании его ответа. — Я тоже, — негромко говорит он, пряча лицо на моем плече, — недолго, но… — внутри все подскочило. — Не говори такого, даже не смей, — перебиваю его я. — Я же сказал, он вылечит тебя… — не могу слышать, как он говорит о скорой смерти — и вообще, если… — не нахожу сил произнести слова о том, что его не станет. Я не хочу и думать об этом, когда только что чуть не потерял его. Он должен жить, черт возьми! Должен. Он только что сказал, что готов быть рядом со мной остаток своей жизни? Мысли путаются. Я не понимаю, не понимаю. Не верю, хотя хочу. Быть не может. Спросить язык не поворачивается. Страшно. — Прости, я просто правда… — Людвиг вздыхает, — мне страшно, на самом деле. — Все будет хорошо, — глупая и бесполезная фраза, но я не знаю, что еще ему сказать. Что мне тоже страшно? Да разве это не сделает только хуже? — Ты правда в это веришь? — нервно усмехается он в мое плечо. — Да, — не сдерживаюсь и бесцеремонно зарываюсь носом в его волосы. — А я — нет. — негромко отвечает он. — Не говори так, — удрученно отвечаю я. А сам верю ли на самом деле? Хотел бы. Хотел бы, чтобы «все было хорошо», хотел бы, не сомневаясь, верить в это, но я теперь уже настолько не верю ни во что, что и в это не могу тоже. Сколько бы я не гнал от себя мысли о том, что он уйдет, сколько бы не закрывал на все глаза, я не верю. А как должно быть ужасно ему, если он, пережив все эти годы беспрестанной угрозы смерти, должен теперь тратить жизнь на ее ожидание? Мы молча сидим двадцать, тридцать секунд, кажется — вечность. В голове бардак, из меня все выжимает волнение за его жизнь, за его душу, за его такую невозможную, но желанную, любовь. Наконец он отстраняется, бледный, удрученный, смотрит на меня и, кажется, хочет что-то сказать, но не может найти слов. — Странный вопрос. Можно? — наконец произносит он. — Конечно, — говорю я, стараясь выглядеть как можно более непринужденным. На самом деле меня всего сковывает страх. Убеждать себя, что он ничего не понимает, совершенно бесполезно. В голове одномоментно испуганный голос начинает твердить: «Он знает, он спросит, осудит, возненавидит…» — Только, если что, просто забудь это, — киваю, от страха не в силах произнести ни слова. — Ты влюблен в меня? — быстро и серьезно произносит он, смотря прямо в глаза. Вот. Все. Конец. Эти слова я произношу внутри себя, рассеянно кивая в ответ и опуская взгляд. Обвиваю себя руками. Оправдываться нет сил, да и не вижу смысла. А врать ему об этом я не могу. Какой же я идиот! Сейчас он прогонит меня, и будет прав. Людвиг несколько секунд молчит, а я даже не могу посмотреть ему в глаза. Чувствую, как он касается моей руки, и даже вздрагиваю от неожиданности. Поднимаю на него взгляд. Наверное, я сейчас похож на пса, ждущего наказания от хозяина. Но Людвиг не выглядит ни злым, ни оскорбленным. Чуть улыбается, как будто даже как-то тепло. Я не удерживаюсь и отвечаю ему какой-то сломанной виноватой улыбкой. Часть меня надеется, что если он не разозлился на меня, если он улыбнулся мне, дотронулся до меня, он может тоже любить меня. На секунду поверив в это, тянусь к его рукам, и Людвиг берет их в свои, я чувствую холод его пальцев. Выходит, я не так уж далек был от реальности в своих наивных мечтаниях? Мне просто сносит крышу. Только что я готов был провалиться сквозь землю от стыда, а теперь он держит мои ладони, зная обо всем, что я чувствую. Он не против. Ему самому этого хочется. Ему хочется чувствовать мои руки в своих. Как мне. И до меня наконец доходит, но я не могу удержаться и взволнованно спрашиваю: — Людвиг, ты?.. — смешно, у меня все равно не хватает духу высказать все до конца. — Да, — негромко произносит он, явно и так понимая смысл вопроса. — Никто не должен узнать, — торопливо произношу я, тут же осознавая глупость этих слов. Словно нет у него ума, чтобы болтать о таком. Но вслед за страхом быть осужденным им, у меня просыпается страх перед другими. Что же будет, если хоть кто-то узнает… Людвиг коротко кивает и мотает головой, словно отгоняя какие-то мысли. Я жадно смотрю на него, мы расцепляем руки и заключаем друг друга в объятия. Смущенный и взволнованный, обнимаю его, все еще не до конца понимая, как это могло случиться. Не знаю, сколько мы сидим так, пока я в очередной раз думаю о том, как он мне дорог. Со всеми наивными детскими разговорами, мечтами, безумием войны и последующим разочарованием. Как мне дорог он, вся его жизнь. Как бы я вообще мог жить, потеряв его? Нашел ли бы я один хоть какой-то путь в этой жизни? А если бы он и был, то зачем он был бы мне, без него?