Дело времени

Когда Дьюла впервые за долгое время просыпается в своём теле, первое, что бросается ему в глаза, это усталая, выцветшая, болотная рыжина. Она немного похожа на ржавчину, колышется перед самыми глазами в такт чужому дыханию. Непривычно видеть мир снова в человечьих оттенках, но этот цвет остался почти неизменным. Не узнать его невозможно, и в груди что-то тяжко, сонно ворочается, готовится приветливо оскалиться - зверь радуется при виде хозяина? Вадаш же доволен, что у него снова нет хвоста; волкам им вилять несолидно. На его кровати, нагло уснув, нависнув, сгорбившись и чуть не соскальзывая со стула, жалобно нахохлившись, спит Роджер Брэдли. Во сне он всхрапывает и тяжело сопит. Его отросшие волосы ещё немного - и щекотали бы шею зверодушца. Может, это его и разбудило? И всё же приятно снова видеть знакомое в деталях лицо. Точнее, понимать, кому оно принадлежит и наполнять это человечьими смыслами, не сбиваться на тяжёлые запахи, облаком окутывающие Ловца - пот, кожа, грязь, виски. И немного - воздух. Чистый, разреженный воздух из-под самого купола неба. Семейное, наверное. Если подумать, букет ароматов не слишком приятен, но за последние месяцы Дьюле он стал так привычен, что действует похлеще транквилизаторов. Вмиг становится спокойно, даже здесь, даже после такого. Но и засыпать снова было бы глупо. Слишком уж не терпится снова опробовать ноги, две обычные, человеческие ноги, взять что-то пальцами, угоститься, скажем, чаем или кофе, для волчьего восприятия казавшимися невыносимо ядовитыми. Вадаш так рад своим человеческим порывам, что пытается встать без промедления. Увы, оказывается, скрипучие кровати есть и на Авалоне. Рождер рывком вздёргивает голову, отряхивается почти по-собачьи, смотрит ошалело. Проводит рукой по волосам, пытается сделать вид, что не спал. Десятки жестов и мелких движений в мгновения, но человеческое зрение ещё острее, чем должно быть по законам природы, поэтому зверодушец без труда засекает каждое. Всё так выверено, знакомо, как в их общие бессонные ночи, от которых в памяти, впрочем, почти ничего не осталось. Там же был не он, а зверь. Большой волк, слишком, может быть, дружелюбный для своей породы - и уж точно чересчур прирученный. - Уже проснулся? - усмехается Брэдли, неловко сжимает уголки губ, будто пытаясь укротить, умерить силу своей радости. - Мы думали, ещё пару дней проваляешься. Оттуда, где ты побывал, нелегко выплыть. Джен с друзьями, вот, ещё дрыхнут без задних ног. Дьюла не торопится что-либо говорить - пытается вспомнить, а точнее, осознать и уместить в памяти непонятно усилившееся чувство скорби, от которого в самом деле хоть волком вой. Смотрит прямо, с едва уловимым раздражением. Большие, суетливые, покрытые густыми рыжими волосками руки Ловца так и летают по одежде, поправляя всё, до чего дотягиваются. Он спохватывается, всё так же суетливо заглядывает в глаза. Видно, что ему очень хочется уже что-то сделать, полное смысла и восторга, но что - пока непонятно. Нервничает парень. Это даже удивительно - обычно Роджер куда невозмутимее. Неужели здесь ему не дают нормально выпить? Вадаш вспоминает как улыбаться. Выжидает ещё немного. - Ты что, ничего не помнишь? - доходит до Брэдли. - Ребята тебя вытащили с Дороги Снов. А до этого мы с тобой около полугода нарезали круги, спасаясь от демониев. Так лучше? Зверодушец не находит ничего лучше, чем кивнуть, хотя, в общем-то, столь простые истины уже и ему доступны, пусть и в изрядно притуплённом, смутном виде, как будто они глубоко под водой. Венгр чувствует, как его умения постепенно возвращаются, заново обживаются в непривычном теле. Возможно, скоро он даже сможет что-то сказать. Пока же - пробует задачи попроще. Например, неуверенно, медленно поднимается на две ноги, хватается за стенку, бросившуюся под руку, чтобы не упасть. Что, теперь ещё и ходить надо научиться заново? Но пока это тоже выглядит довольно сложным. Надо начинать с малого. И привыкнуть игнорировать встревоженный взгляд Ловца, кажется, готового вскочить со стула и прийти на помощь в любой момент, заметив роковую неуверенность в движениях. Унизительно. - Не... трогай... - сухо предупреждает Дьюла. Потом сам спохватывается - чёрт возьми, венгерский. А на английском как? За эти месяцы он слышал столько криков... на языке предков... родных, знакомых в лицо, на ощупь и вкус слов... Нет, это ужасное воспоминание, оно не умещается в голове, не всё целиком, только не сейчас. У страшного серого волка подгибаются колени, и он всё же обваливается в крепкие, натренированные объятья Роджера. Этот молодчик в своё время медведей сдерживал, смешно думать, что он не справится с куда меньшим зверем. Небось, уже и натренироваться успел за эти месяцы. Вадаш перехватывает в горле рычание. Глупо не принимать помощь, когда уже столько должен. И с этим не расплатиться, поливая себя водой и бегая по лесу на четвереньках; другое. - Кто меня одевал? - ух ты, ломанный английский прорезался, больше, впрочем, напоминающий что-то волчье. Стало быть, не всё ещё потеряно. Но и это достижение даётся с таким трудом, что, кажется, мысли сплавляются в единую кучу, жалобно стенают тысячей ртов. Хорошо хоть слова понимать не так сложно, как их из себя выдавливать. Можно на время дать себе передышку, покорно обмякнуть в чужих руках и вслушаться в сбивчивое, звенящее где-то над головой: - Ну, я, кто ж ещё... Ты не нервничай, волчок, местные ребята тебя мигом на ноги поставят. И не такие трупы поднимали. - Помоги ты, - вздыхает зверодушец. Английский или венгерский? Одна сатана, так и так должно быть понятно, что он тянется к остальной одежде. Шастать по Авалону в трусах и майке - как-то всё же так себе. К счастью, благой порыв очеловечиться незамеченным не остаётся. К сожалению, строгая нянька в завязке Брэдли хмурится и надавливает на плечи, пусть бережно, но с силой, опуская пациента обратно на больничные простыни, почему-то пахнущие выпечкой. Садится рядом, не даёт подняться - будто и без того недостаточно сложно, колени ведь и не думают перестать дрожать и ныть. Дьюла позволяет рычанию струиться спокойно. Сил на слова уже не осталось. - Нет уж, - Ловец не кажется испуганным ни на йоту, ещё бы, он и не с такими зверями справлялся. - Ещё хотя бы полдня в постели. Малышня мне не простит, если я за тобой не услежу. Да что там, я и сам себе не прощу. И тебе. Я не для того с тобой по полям и лесам таскался, чтобы теперь наблюдать за тем, как ты себя гробишь. Был бы Вадаш в полной силе, его оппоненту уже давно бы не поздоровилось, какими бы здравыми ни были его аргументы. Слепое, ещё почти волчье желание выйти на воздух, увидеть небо не отступится перед какой-то там логикой. Увы, сейчас получается только скалиться, но и это выходит несколько жалко. Хватит, надоело быть в полудрёме между явью и вымыслом, пора проснуться и взять в руки оружие, приготовиться к мести, промчаться по новым лесам на своих четырёх… двоих... Будто он хоть вилку сейчас удержит. Нет, Роджер прав, но это обидно почти по-детски, когда наматываешь сопли на кулак и кусаешь губы в жалкой и гордой попытке не реветь так отчаянно. Зверодушцу, скажем честно, попросту страшно засыпать, но хватка Брэдли крепка и неумолима, ещё хуже - как-то по-новому заботлива. Приходится отрубиться. Привалившись, впрочем, к его плечу, почти со злорадством не отпуская его далеко. Почти как... *** Роджер возится с ним, точно с младенцем. Помогает натянуть штаны, завязывает шнурки, припав на одно колено и громко пыхтя – так себе мелкая моторика, подрагивающие пальцы пьяницы не очень подходят для таких задач. Дьюле остаётся смотреть, резко критиковать – будто он сам сейчас смог бы лучше - и ненавидеть чувство своей беспомощности. Пожалуй, если бы ему дали шанс, оставили бы его в пустой комнате одного, он бы прекрасно справился и сам, пусть возиться и пришлось бы часами. Безвыходные ситуации - это его стихия. Впрочем, заставить Брэдли прислушаться куда сложнее даже, чем справиться с пуговицами на рубашке. Одежда непривычно-официальная; наверное, на Авалоне так принято, но Вадашу в подобном неудобно и тесно, особенно после столь долгого времени в теле волка, избавленном от любых условностей. Впрочем, глядя на разбитной видок своей няньки, зверодушец довольно быстро приходит к выводу, что Ловец просто не смог найти ему нормальные вещи. Сам-то, вон, щеголяет в привычной кожанке. Наверняка за всё проведённое здесь время дальше ближайшего бара не уходил, а шмотки одолжил (стащил втихаря, скажем прямо) у какого-нибудь там Марко. А может, это его, ирландца, собственные, пылящиеся на всякий случай? Не зря же они великоваты в рост и после стольких сложных недель болтаются особенно мешковато. От них едва уловимо пахнет всё тем же, и волк в человеке, забывшись, утыкается носом в воротник, шумно втягивая, немного ослабляя напряжение мышц. Душно, скованно, тесно, но всё же безопасно. Кажется, дышать всё же можно. Хоть и отвернувшись, коря себя за предательские, жалкие пёсьи порывы. Под ручку, как старая супружеская пара, двое выходят на улицу и Дьюла вмиг забывает о неудобствах, с интересом вглядываясь в окрестности. Он до этого никогда не был на Островах Блаженных. Да и кто может таким похвастаться? Очень немногие ребята из Внешних Земель посещали чудесное место больше одного раза. Оставались тут надолго и потом нашли в себе силы вернуться - разве что стажёры СВЛ, некоторых из которых всё-таки со скрипом признают профнепригодными, кое-как выпихивают из башни и отсылают в родную глушь, предварительно выдав нечто вроде пресловутой похвальной грамоты. Никогда раньше Вадаш не понимал всего этого шума насчёт Авалона, но сейчас он готов признать (исключительно в мыслях, впрочем, не забыв не слишком довольно скривиться – волку без леса тяжко) свою неправоту. Здесь так красиво, как никогда не может быть в месте, которое покинули Первые. И даже дышится точно бы легче. С каждым шагом стоять на двух ногах получается всё естественнее, всё увереннее, но Роджер это либо не замечает, либо начисто игнорирует, либо слишком беспокоится. Хватка у него как у гиены, конечно, - если насильно разжимать, то только домкратом. Зверодушец, увы, такое с собой на постоянной основе не таскает (а стоило бы), потому покорно идёт рядом, на время оставив попытки вырваться и попробовать проделать остаток пути самостоятельно. Если он, конечно, не особо велик... - А куда мы, к слову? - Гуляем, - довольно поясняет Брэдли, с шумом втягивая свежий морской воздух и улыбаясь так же, как когда после виски затягивается изредка дешёвой сигаретой, завалявшейся в кармане куртки. - Ставим тебя на ноги, волчок. - Бесцельно? - недоверчиво уточняет Дьюла. Всё это хорошо, конечно, но двухдневное голодание заметно сказывается на самочувствии, обостряя восприятие до предела и заставляя и без того слабые конечности дрожать и подламываться. Башня осталась не так далеко к востоку, а от её подножия так и тянет чем-то умопомрачительно вкусным... по крайней мере, для тех, чей живот выдаёт грустные китовые песни. Ловец это тоже слышит. Смеётся, хлопает по плечу. - Стало быть, жизнь налаживается? Ладно, пойдём к Сирене, угощу тебя, заодно и отпразднуем твоё возвращение к жизни прямоходящего. Непривычная разговорчивость немного сбивает с толку. Неужели ирландец так стосковался по человеческому общению? Двое мужчин из враждующих временами (временами ли?) сословий, они потому и сошлись в своё время так близко, что оба умели ценить молчание больше пустой болтовни. Их пусть немногословные, но не лишённые смысла разговоры за выпивкой служили поддержкой обоим, и, кажется, оба не видели смысла в большем – разве что Брэдли спьяну, бывало, начинал трещать как сорока. Но вряд ли он позволил бы себе выпить – чувствует же какую-никакую ответственность за без алкоголя шатающегося подопечного. Нервничает, значит. Идут они уже немного медленнее, чем раньше, и Вадаш, признаться, этому рад - он уже успел подустать, а до Башни ещё далеко. Тем не менее, плюсы в этом тоже есть: здесь, в поле, некому их подслушать и помешать - самое время для непростых разговоров по душам. Стараясь не сбиваться с найденного ритма, не глядя в глаза, не повышая тона, зверодушец интересуется: - Ну и как прошли эти месяцы? Брэдли, видимо, враз вспоминает о своей любви к односложным ответам, привитой многолетним одиночеством. - Сложно, - и надвигает на глаза смешную, широкополую, вроде бы соломенную шляпу, надетую, кажется, без всякой цели - от ветра она не защищает, а солнце здесь никогда и не показывается. Смешной он, потомственный Ловец, если думает, что зверодушцы так легко теряют след. Особенно столь важный и сильный. Только слепой мог бы не заметить, что бывший дрессировщик непривычно нервничает и не всегда готов смотреть в глаза. Словно не знает, как вести себя с человеком, на месте которого он привык видеть волка. - Неужели совсем не хочешь похвастаться, как тащил меня на себе через поля и реки? - наигранно удивляется Дьюла. О, ломать комедию - самое клоунское искусство. Надо бы вспомнить своё ремесло, даже если в ближайшее время оно пригодится вряд ли – всяко лучше, чем занимать мысли положением отсутствующего хвоста и попытками уловить значительно побледневшие запахи. - Нет настроения, - сигареты под рукой тоже нет, чтобы закутаться в шлейф дыма, отпугнув чувствительного по-звериному Вадаша. Метод давно испробованный, действенный, но в последний раз Роджер затягивался давно, ещё перед Дартмуром, а потом всё некогда было, да и лёгкие портить не время... Поэтому Брэдли уныло зажёвывает край губы и всем своим видом изображает вселенскую скуку. - Пусть прошлое остаётся в прошлом, так говорят? Молчи и радуйся, что живой. Делать нечего. Зверодушец молчит и радуется. Шагов двадцать. - Было настолько сложно? - Ты и представить себе не... - Ловец осекается. Вспоминает, видимо, какую бойню его собеседник пережил на Балканах. Смиряет спесь, тормозит, поворачивается к Дьюле лицом. Смотрит пристально. Неприятно. Волка от этого человеческого взгляда лихорадит, так и хочется отвернуться. - Можешь, конечно. Только сам же не захочешь. Стало быть, не буди лихо. Если я молчу, есть на то свои причины. Аргумент весомый. В жизни Вадаша накопилось немало такого, что он предпочёл бы не помнить. Волей-неволей, а замолчишь тут. И кивнёшь в знак согласия. Они продолжают движение в молчании, но чем дальше заходят, тем больше зверодушец выбивается из темпа. Ему всё ещё сложно идти, а Роджер так разогнался, будто совсем про это забыл. И снова нервничает – это чувствуется по походке, по крепко втиснутым в карманы кистям рук. Стало быть, что-то тут всё-таки нечисто. Было нелегко, никто не спорит, но было и что-то ещё. Нюх у волков развит что надо, не стоит думать, что истину можно наскоро накрыть палыми листьями и тем самым стереть её существование из мироздания. Докопаться сложным не будет, Дьюла уверен. Просто нужно время - и умение подойти к проблеме незаметно и безболезненно. *** Брэдли сдерживает своё обещание - через полчаса они уже сидят на открытой всем ветрам террасе и поглощают вкуснейшую еду, приготовленную за минимальный промежуток времени. Эта Сирена - просто волшебница какая-то, Первая; что, впрочем, и без того ясно по имени. Или дело не только в этом? Может быть, какое-то особое колдовство, нетипичного рода просьба сокрыты и в том, как Ловец призывно постукивает ногтями по твёрдой обложке меню (пустая формальность, ведь в этом заведении тебе подадут всё, что душе угодно) и улыбается во все свои тридцать два? О, да он явно тут освоился. Или, что скорее, Сирена просто не может обойти вниманием своего постоянного клиента, приносящего такую выручку... Вадаш пытается отвлечь себя от почему-то неприятных мыслей тем, что заново учится держать вилку. Получается плохо, предмет падает и гремит - благо, на стол, а не на пол, ведь достать его оттуда для ещё толком не освоившего наклонения зверодушца было бы пытке подобно. Ну, зато резкий, невозможно раздражающий любого обладающего острым слухом звук хоть немного заглушает лёгкое кокетство Сирены и держурно-нахальный флирт напропалую Роджера. Удивительно, каким обходительным он может быть с дамами. Дьюле как-то раньше не доводилось наблюдать – по крайней мере, именно такое, ведь когда они пили не дома, ирландец то и дело пытался завести знакомство с представительницами женского пола. Кончалось это, обычно, парой пощёчин и недвусмысленным похрустыванием пальцев возмущённого такой наглостью бармена. Сейчас же всё почему-то не так. И это тоже выбивает из колеи. В прежнем мире, в нормальном мире женщины шарахались от грубияна с извечным перегаром изо рта, распахнутого в похабной ухмылке. А ещё упоминание волшебства странным не казалось, ведь там, во Внешних Землях, все они, как ни крути, были больше просто людьми, чем людьми Магуса, привыкшими за столько веков к человеческим словечкам и глупым объяснениям изначально необъяснимых вещей. Здесь же... удивительно, сколь во многом надо себя контролировать. А ведь казалось бы, можно больше не прятаться, не запирать себя на верхней полке письменного стола, проглатывая ключ. Обратно его выудить нелегко. Как и вспомнить, каково быть особенным, защитником, почти чародеем, а не удивительно угрюмым клоуном, после представления кутающимся в спортивные однотонные шмотки, выпивающим явственно больше нормы и днями пропадающим в дальних походах. Это ему не даётся даже после того, как он столь долго пользовался своими способностями. Наверное, сначала надо бы вспомнить в себе клоуна – и забыть волка. Как ни крути, уживчивость Брэдли поражает. Хоть он не особо и изменился, вроде, ни на вид, ни внутренне, но по нему чувствуется, что он уже и здесь как дома. Более того, окружающие начинают относиться к нему, как к неотъемлемой части места... Сирена собственноручно приносит им плотный завтрак, и Ловец привстаёт со стула, чтобы кольнуть её в щёку отрастающей рыжей щетиной. Вадаш, абстрагируясь, впивается вилкой в свою яичницу. Получается так себе - зубцы соскальзывают и ужасно скрипят о безупречную (уже не такую уж) тарелочную гладкость и белизну. Кто-то за соседним столом разбивает стакан, ругнувшись от неожиданности на иврите. Сирена отскакивает, так и не дождавшись поцелуя в щёку. Впрочем, Роджер и не кажется расстроенным, настроенным хоть сколько-нибудь серьёзно. Он потягивает свой кофе с коньяком и с удовольствием наблюдает за тем, как чайки ковыляют по небу на крыльях, силясь побороть поднявшийся ветер. Даже им, привыкшим к местным погодным условиям, сегодня удивительно нелегко. Зверодушец, предпочитающий ясную погоду, тоже чувствует себя немного не в своей тарелке. И – неудивительно, наверное - не знает, о чём бы заговорить и надо ли. Завтрак, однако, удивительно вкусный, так что набитый рот так или иначе спасает от неловких пауз. Дьюла шутя расправляется со своей порцией даже при условии шалящей мелкой моторики. Он не наелся, конечно, но понимает, что сразу обленившийся желудок лучше не напрягать. Благо, чай ещё не успел остыть; удивительно - травяной, совсем как Вадаш любит. Либо в этом месте сбываются все желания, либо тут уж постарался Брэдли. Как бы то ни было, приятно и умиротворяюще. Даже плечи расслабляются, оседают до привычной линии. Зверодушец начинает немного горбиться. Он перестаёт так себя контролировать, и это играет с ним дурную шутку. Наполовину полная чашка выскальзывает из всего на миг дрогнувших пальцев и опрокидывается точнёхонько под куртку заметившему катастрофу и попытавшемуся её предотвратить Ловцу. Уже не настолько горячо, чтобы до ожогов, но всё равно приятного мало. Повисает неловкая пауза. Хорошо хоть соседние столики опустели и никто не видел. Дьюла чувствует, что мгновенно краснеет, почти как девчонка-официантка, оплошавшая в первый день работы. Нет, пожалуй, не так обильно, но всё равно неприятно. Паршиво не мочь контролировать своё тело, это почти точно снова оказаться в младенчестве. С Роджером в качестве заботливого родителя, ага. Заскучавшая за стойкой и потому мгновенно заметившая катастрофу Сирена уже несётся к ним на всех парах. Только этого не хватало. Вадаш скрипит зубами, это как-то само собой выходит. Наверное, потому что за столько месяцев в волчьем теле он совершенно отвык сжимать кулаки. Да и нехорошо вышло бы... Дама же. А так, кажется, сдержанное (хоть что-то!) недовольство замечает только Брэдли. По крайней мере, от назойливой владелицы кафе он отделывается относительно быстро, шутя и улыбаясь. Интересуется, где у них тут уборная. И хихиканье у Сирены премерзкое; может быть, оттого, что такое славное. Зверодушцу она не нравится с первого взгляда. Впрочем, у него с женщинами никогда не ладилось. Неприятно, когда так остро чувствуешь правду и ложь, а тебе, не стесняясь, заливают в лицо. Слишком уж они изменчивы, эти дамочки, и даже волчьи. Жизнь и без них не так уж проста, по мнению Дьюлы; стало быть, нечего лишний раз её себе усложнять. Видимо, и у Ловца взгляды сходные - захлопнув дверь в уборную перед носом у, кажется, вздумавшей уже последовать за ними владелицы кафе, он шумно выдыхает и с удовольствием умывается холодной водой, вывинтив кран до предела. - Вот болтливая, да? - Прости, - Вадаш приваливается к холодной кафельной стене, зябко вздрагивает. И снаружи прохладно, и внутри так себе. Или это просто от усталости знобит? - Не сдержался. - Да брось, - оглядывая себя в зеркало, Роджер фыркает и стягивает почти не пострадавшую кожанку. Затем доходит черёд до рубашки - её, запятнанную пересохшим коричневым морем с запахом трав, не очень-то вежливо стягивают через голову, не заботясь о расстёгивании пуговиц, и кидают в раковину прицельным трёхочковым. - Главное, что потом сдержался. Я видел, как тебе это было в тягость. Понимаю, на нервах весь, собой не владе... - замолкает на полуслове, машет перед застывшим взглядом рукой, привлекая внимания. - Эй, волчок. Ты в порядке? Зверодушец кусает губы. Сам того не замечая, грызёт до мяса. - Откуда у тебя... - срывается, мотает лобастой головой, начинает снова. - Откуда у тебя столько шрамов? Почему я раньше их не видел? - Не так уж часто мы крутимся друг перед другом полуголыми, - усмехается, ишь ты. Но это не ответ, понимают они оба. Брэдли критически осматривает испещрённые не такими давними, но уже выцветающими рубцами плечи. Тонкие розоватые полосы пересекают грудь, струятся по спине - не дать не взять пряди эльфийских волос, неуместное какое-то фэнтези, несмешное кино... Наверное, всё это богатство ещё недавно жутко болело. Теперь уже не сказать наверняка. Время идёт, и раны рубцуются, какими бы глубокими они не были. Ловец неуютно поводит плечами, видимо, не совсем знает, как доходчиво донести без обиняков, но и не обидев. Шрамы приходят в движение вместе с кожей. Роджер становится похож на тридэ картинку, на плоскость с нанесённым узором, призванную меняться при наклоне. - В первое время ты был очень беспокойным волком. - Почему не попросил? - Дьюла говорит - и сам поражается тому, как звучит его голос со стороны. Дело не в акценте, и не в тихом прирыкивании, нет, просто что-то такое… Что ещё больше стоило бы сдержать. Оно гораздо интимнее, чем раздетость. - Ты ведь вполне мог бы навести на меня сон хотя бы на ночное время. Днём тоже держать в принудительном покое. У тебя бы вполне хватило сил. Костяшки пальцев белеют, когда Брэдли сжимает край раковины, и на миг кажется, что сейчас она разобьётся. Однако Ловец - не Страж, да и после стольких лет усердного пьянства он далеко не так силён физически, как мог бы быть и как хотел бы показать. Однако он должен уметь, по крайней мере, обращаться с волками. Даже с такими дикими. - Не хватало, - бросает тихо, сцеженно, напряжённо. Так, почему-то, будто в любой момент сорвётся с места, гибкий и дрожащий, как струна Бардовской лиры. - Не хватало – и ладно, - отпускает щедро, припечатывает – и неожиданно взмокшей ладонью о стену тоже. - И так неплохо справились. А ночного времени и не было, дружок. Первые пару недель мы почти не спали. Дальше не стало особо лучше. *** Марко Франчелли - стреляный воробей и привык к сюрпризам (хотя обычно устраивает их сам), но даже он не любит возвращаться в свою комнату поздней ночью и замечать, что дверь приоткрыта. Дженни, разумеется, не ждёт его и уже спит - за день она пытается обработать столько новых впечатлений, что к вечеру просто валится без сил, и это неудивительно. А вот то, как она могла задремать, не закрывшись, после всего того, сквозь что прошла, мягко говоря настораживает. Далфины - они совсем не из таких наивных и рассеянных. Как и Франчелли. В комнату он заходит медленно, покрепче перехватив трость – так, на всякий. Дьюла, развалившийся в кресле, слышит каждый шаг - открывает глаза и совершенно по-звериному широко зевает. Мог бы, наверное, и обратиться для полноты картины. Но вряд ли ему пока ещё приятно этим заниматься, так что мелкий просчёт в тактике запугивания можно и спустить. Тем более, что венгр и без этого до неправильного походит на мафиози в собственной штаб-квартире. Такие в гости просто так, на чашечку чая, не заходят. Более того, в... сколько там? Боги, три часа ночи! И пара минут. - Я спать хочу, - дежурно сообщает Марко, разуваясь у порога, как ни в чём не бывало. - В другое время тебя не отыщешь, - Вадаш, видимо, всё же чувствуя смутную вину, довольно резво встаёт, уступая место. Нет, решительно, если он планировал надавить морально, эта стратегия провалилась. При ближайшем рассмотрении зверодушец кажется даже более уязвимым - взять хоть измождённый силуэт, проступающий даже сквозь мешковатую одежду, вставшие торчком на затылке волосы. Дженни по утрам иногда просыпается с точно такой причёской... - И как только моя внучка тебя впустила? - сварливо осведомляется Франчелли. Хотя ладно, и так понятно, что в такой маленькой услуге она бы своему товарищу не отказала... но и не уснула бы так просто, скорее, ждала бы тут же, желая тоже быть посвящённой в загадочные и, вероятно, тёмные делишки. Властный щелчком пальцев приоткрывает дверь спальни - так, на всякий случай, - но оттуда доносится лишь тёплое сопение, способное умилить и мантикору (строго в рамках гиперболы, разумеется; мантикоры не так всё же мягкосердечны, как некоторые старики). Дьюла теорию подтверждает. - Сам пришёл. Дождался, пока она уснёт. Пусть хоть в одной бочке не будет затычкой, - неуверенно скалится, и есть в этом какой-то намёк на тепло. Перед очарованием маленькой синьорины Далфин никто не может устоять, даже большие и страшные серые волки. А меж тем, голос Вадаша не очень-то пока слушается. Сильный акцент даёт по ушам. Наверняка именно на Авалоне можно по-настоящему оценить такие тонкости, ведь ясный взор здесь полнее и красочней. Марко, управляющийся с ним в совершенстве, умеет даже уловить некое напряжение в своём ночном госте. Но дальше не лезет. Невежливо, а ещё точнее, зверодушец вот-вот сам всё расскажет. Он и вправду не из медлительных и неуверенных, неведомы ему колебания, раз уж единожды решился. Интересно, всегда ли он был таким? Или нужно увидеть смерть собственного Магуса, чтобы научиться воспринимать реальность с такой поистине звериной объективностью? Опасный вопрос, в лицо его не задать. Да и заботы есть поинтереснее. Например, один суровый на вид венгр, переживший лишь недавно столь ужасающее испытание, но, видимо, уже вставший на ноги во всех смыслах - раз уж он присутствует здесь и громко, отчётливо спрашивает: - Есть ли способ вспомнить всё, что происходило со мной в эти месяцы? Марко приподнимается на стуле, руша свой вроде как уже почти устоявшийся образ невозмутимого дона мафии – ему-то вполне подходящий, итальянец же. Впрочем, эта промашка - всего на мгновение. Подумаешь, что уж тут такого... волчок захотел себе ещё несколько месяцев страданий в память. Для чего - вот настоящий вопрос. Франчелли стоит подмечать больше и просчитывать чужие слабые места наверняка - мало ли, в чём может таиться ключ к тому, чтобы заручиться для Дженни верными союзниками, когда неугомонного деда не будет рядом. - Есть, - кивает серьёзно, будто бы в такой просьбе ничего из ряда вон выходящего не проглядывается. - Ты хочешь вспомнить волчью жизнь или то, что было на Дороге Снов? - Я примерно представляю, что я переживал там. Я никогда и не забывал это полностью, - Дьюла нечитаемо скалится, не снимает с лица это выражение, должно быть, умело пряча за ним всё остальное. Удивительно умело для волка. - Так что вроде бы очевидно, что речь о первом. Будет очень сложно разбудить память? Чего тебе это может стоить? - Нет, это довольно легко, - в пальцах, гибких по-паучьи, Марко ловко, но в то же время задумчиво, не слишком сосредоточенно вертит любимую трость, оттягивая момент произнесения слов, чтобы каждое из них хорошенько обмыслить. - Думаю, мне не составит труда и рассчитаться. Но почему я должен сделать это для тебя, Вадаш? Да и зачем тебе это, скажи-ка?.. Не смотрит прямо - не слишком хороший признак. Либо сдерживает ярость, либо ему неловко. Возможно, смесь обоих вариантов, но это нравится Франчелли даже меньше. Признаться, ему становится немного не по себе от мыслей, на что способен не слишком устойчивый в плане психики зверодушец в изолированной комнате в середине ночи. Нет, венгр, разумеется, не таков; однако зверя в себе захлопнул ещё неплотно. Хоть пока и не оборачивался с момента возвращения, зрачки его всегда теперь немного вертикальные и узкие. Испуганный волк может и прыгнуть, и укусить, а разбираться будет уже потом - инстинкты. Однако беспокойство напрасно - Дьюла умеет себя сдержать. Только голос звучит немного глухо. - Дело моё, Марко. Незачем тебе знать, ритуал можно провести и без этого. Что до вопроса цены... Знаешь же, что я всегда готов помочь твоей внучке. Я у неё теперь в неоплатном долгу и от этих слов не отрекусь, а раз так, мог бы и проявить ко мне некое, гм, участие. Просто так, приязни ради. Тем более, сам сказал, что это несложно. - Зря сказал, - смеётся Франчелли натянуто. - Мог бы набить цену. Есть ещё пара мгновений, чтобы принять решение. Но, впрочем, сложность не в этом, а в том, чтобы сложить упрямые два и два, упирающиеся всеми силами. Всё, что происходило в жизни Вадаша за эти его волчьи месяцы - бегство с Роджером по холмам и долинам. Стало быть, либо зверодушцу срочно потребовалась исключительная информация об одержимом, которую никак не вытянуть из напарника, либо... О, Брэдли. Интересная, конечно, картинка получается. Неожиданная, но не такая уж странная. Не секрет, что женщин в Магусах всё же несколько (значительно) меньше, чем мужчин. Так повелось с начала времён - и дело, возможно, было в том, что, как ни крути, не все они были достаточно сильны, чтобы противостоять тьме. Зато какие есть, все на подбор: смелые, и волевые, и властные, и наперечёт. Неудивительно, что не все, кто мечтал о семье, могут её создать, не выходя за рамки Магуса. Но для любой проблемы находится решение, и так уж (тоже) издревле повелось, что на сближавшихся людей старались не смотреть косо, какого бы они ни были пола. Получалось, конечно, далеко не всегда и не у всех (особенно в Магусах Ближнего Востока и Восточной Европы), но тенденция никуда и не девалась, так что времени свыкнуться с положением вещей даже у недовольных было предостаточно. Марко сам придерживается нейтральных взглядов и в чужую личную жизнь не лезет - со своей бы разобраться. Он просто... никогда не думал, что именно Дьюла способен на что-то подобное. Мрачный почти по-зловещему, сдержанный. Да и когда Властный наводил справки, натыкался на прямо противоречащие такой теории сведения, так что, вполне вероятно, подозрения не туда его завели. Да и какая ему, вправду, разница? Заиметь должника всегда полезно. Пусть размышлений и много, но на них уходят доли секунды. Пусть Франчелли и устал, хватку оперативника СВЛ он, кажется, и после смерти не потеряет. Только трёт вымученно местечко между бровей. Боги, боги, через сколько там часов подъём?.. Небось, весь день будет еле держаться на ногах от смеси недосыпа и усталости после просьбы. Или... - Есть кое-что, о чём я тебя не успел предупредить. Ты, конечно, всё вспомнишь, но в том и дело, что воспоминания о днях на Дороге Снов тоже станут гораздо ярче и сочнее. Судя по рассказам Джен, пришлось тебе... о, несладко - мягко сказано. Так что советую подумать дважды. Вадаш тоже выглядит усталым. И немного старым. Сколько ему? За тридцать, ближе к сорока... Марко мог бы быть почти таким же. И не то чтобы он жалел - всё же есть в мире вещи, за которые ничего не жалко. И истины, за которые стоит бороться. Кому, как не ему, знать об этом? Так что вполне предсказуемо, что зверодушец плеснёт в лицо желтоватым светом радужек: - Нечего думать. Всё я уже решил. Вечный этот его оскал. Улыбка, но очень уж страшная, и не совсем понятно - искренняя или вымученная. Или просто маска. - Пережил это однажды - второй раз тоже как-нибудь вытерплю. Успеем сегодня же? *** Роджер (не)много похож на медведя. А ещё Роджеру с животными гораздо легче, чем с людьми. В общем-то, больше описывать нечего. Эти две черты характеризуют его куда лучше, чем можно было бы описать сотнями и тысячами пустых слов. Не нужно даже упоминание о проблемах с алкоголем - животные, они ведь чувствуют всё куда тоньше, чем люди. В вольеры Брэдли никогда не позволял себе заходить пьяным, да и теперь в своеобразный зоопарк СВЛ спускается не иначе как на трезвую голову. Он, как-никак, уважает права зверей на разумный разговор. Что до прав человеческих... Да кому это нужно - говорить с Роджером. Особенно на трезвую голову. Хотя Дьюла, вот, совсем не против. Поэтому он и направляется за Ловцом след в след, не спеша, впрочем, показываться на глаза. Пусть ирландец сначала потискает семейную драгоценность да подобреет. А если сейчас его достать - к птенцу ни за что не пойдёт, будет нервно отшучиваться и хрустеть костяшками, на что-то непрозрачно намекая. Должно быть, боится, что главное его сокровище от него отлучат. Странный он, Брэдли. Кто же ещё, пусть даже на Авалоне, справится с настоящим грифоном? У нужного загона Роджер, правда, притормаживает. Кажется, всё же чует неладное. Оборачивается, но Вадаш не просто уходит в тень - он и сам становится тенью. Если прикрыть внезапно заблестевшие насыщенным жёлтым глаза, никто и не догадается, что зверодушец здесь. И хорошо, и славно, и лучше всего то, что подобные умения можно применять, не становясь волком. Венгру ещё пока сложно на такое решиться. Особенно теперь, когда он вспомнил всё до капельки, едва не разбудив завываниями Дженни и изрядно попортив не к месту удлинившимися клыками диванную подушку Марко, оперативно предложенную расторопным старичком. Разумеется, о том, что будет так больно, он упомянуть забыл. Ну и ладно; разве такая мелочь заставила бы Дьюлу повернуть назад? Нет, это было попросту невозможно. Роджер немного младше, может, на пару лет, но ему тоже сильно за тридцать. У него упрямо лезут рыжие баки, которые ему очень идут, и непонятно, почему он относится к этому с такой неприязнью. Его потёртая кожанка больше всего пахнет пивом и потом, но это такие спокойные запахи - Вадаш теперь знает наверняка, ведь когда он был волком и вместо него был волк, только это с ног сбивающее амбре могло заглушить испуганный скулёж и помочь расслабиться напряжённым до боли мышцам. Зверь чувствовал смерть, идущую по следу, и зверю было очень страшно. А Брэдли, как известно, имеет особое отношение ко всякого рода мохнатым и когтистым. Впрочем, надо думать, венгра он бы не бросил и в человеческом облике. Нет, не после того, как крепко обхватывал, не обращая внимания на царапины и укусы, буквально своим телом задавливал рвущийся наружу скулёж, перекрывал рычание. А уж что он шептал в эти серые уши, какими словами взывал к спутнику, умоляя его вернуться обратно… Ну как тут не нервничать, причём обоим. И всё это осталось бы неуслышанным, тем не менее, если бы не извечная подозрительность, с которой бок о бок давно уже идут по жизни большие серые волки. А может, лучше бы ему такого и не знать. Но поздно, увы и ах, поздно – выбор сделан и жребий брошен, и рыжий пьяница не рассердился бы, наверное, если б узнал, куда любопытство заводит, оказывается, не только кошек. Ведь и теперь же... не сердится, прищёлкивает только пальцами с лёгкой усмешкой: - Я твои штучки наизусть знаю, Дью. Выходи давай. Дью. Как по-ирландски. Забавно. Зверодушец не торопится, задерживается ещё немного на кромке воспоминаний и тени. Роджер рыжий, но не как солнышко, а как медь или ржавчина, тёплый от косых лучей, долго не остывающий даже в ночи. У него грубые руки, умеющие сжимать кнут, если так уж надо, но и знающие, когда необходимо потрепать по макушке - не снисходительно, а по-братски, мол, давай, дружок, поднажмём немного, а там растянемся на холодном полу, даже если не хватит сил развести камин, или же вовсе на сырой земле, не боясь подхватить простуду, и уснём. Давай, милый, я тебе столько ещё не сказал, ты мне за столькое не наподдал ещё… Руки жокея, дрессировщика, прирождённого наездника и всадника, под которым грифон летит не из страха перед болью, а из дружеского участия, разделяя мечты и стремления хозяина. Да, действовать пряником и кнутом Ловец умеет. Даже если по нему и не скажешь. - Чего медлишь, волчок? Поздно уже отпираться. Ты меня выследил. - Ты мне позволил, - спорит зверодушец, перестав притворяться, что он "в домике". - По твоей походке было понятно, что ты обо мне знаешь. Временами ты специально притормаживал, чтобы не дать мне отстать. Брэдли не спорит - только довольно смеётся, даже прямо-таки ржёт. Тише у него никогда не выходит, он весь гром и землетрясение, и лишь когда от истощения и опустошённости он едва мог шевелиться, голос его падал до шёпота. Тогда уже даже волк, чувствуя, что что-то неладно, тыкал носом в выцветшую до кипенно-белого щёку. Может, лишь поэтому ирландец и находил в себе силы встать и идти дальше. Он чувствовал ответственность, отчаяние, глухую злобу загнанного зверя и – всегда, всегда так бывает – нечто большее, поэтому раз за разом разводил огонь, кормил свой маленький зоопарк и не пил... ну, больше пары глотков. Просто чтобы мышцы не сводило от постоянного напряжения. - Если сразу понял, почему тогда прятался? - Хотел проверить, - Дьюла пожимает плечами. Хватит уже воспоминаний. Будто он и до этого не знал, какой Роджер невыносимый дурак - искренний и порывистый, зачастую от этого страдающий, но снова и снова наступающий на те же грабли. Возиться с неуправляемым волком и почти приручить его за несколько месяцев - что это, если не чудо, истинный дар Ловца? А ведь когда они прибыли на Авалон, волк-Вадаш был дружелюбен даже по отношению к незнакомцам, хоть лучше всего и чувствовал себя рядом с ирландцем. - Получилось? - Брэдли тоже, видимо, не слишком настроен на долгие разговоры. Что-то натянуто между ними, что-то дрожит, как струна, и ширится, как рождающаяся звезда, снося всё на своём пути. Когда они пили вместе, венгр молчал и замыкался в себе, а Роджер обычно был тем, кому сносило крышу (не часто, далеко не каждый раз, но всё же случалось). И если вдруг он лез целоваться, на утро они по умолчанию это не обсуждали, кутались в глупо-пёстрые дождевики, купленные по дешёвке за бюджет цирка, если незаметно подкрадывалась осень, и пожимали друг другу руки, как ни в чём не бывало, играли привычные роли - суровый дрессировщик и печальный клоун. У Дьюлы никогда не было шанса сказать, как он к этому относится. А ведь в его Магусе подобные веяния приживались не слишком гладко. Хуже с этим дела обстояли разве что в России. Вадаш и сам был из той радикально настроенной молодёжи, даже спустя столько веков не готовой смириться, что у любви нет и никогда не было пола. Когда ему ещё не было двадцати, он даже вляпался в довольно громкий скандал, избив местного Барда. Ну, как избив… Они оба понаставили друг другу немало синяков, покуда их растащили. А ведь когда-то были не разлей вода. От детской дружбы осталось лишь глупое чувство пощипывания в сбитых костяшках, на которые капала ржавчина из протекающего крана. И воспоминания о прилипшей к ранам на спине рубашке, которую было дико больно отдирать – но никто не помог. Годы прошли, венгр научился сдерживать своё недовольство, да и жизнь его сильно потрепала, кинула прямо на скалы, выбила весь кислород из лёгких, заставив по-щенячьи слепо тыкаться носом и молить о пощаде. И Бард тот умер вместе со всеми. Стоя прямо, сражаясь, как герой. Зверодушец остался один, а потом – остался с Роджером, глупым Роджером Брэдли, который всегда делал что хотел, никогда – иначе. Они долго присматривались друг к другу, далеко не сразу решились на эксперименты в смешивании алкогольных коктейлей за одним шатким столом, под ножку которого был подложен для равновесия томик, кажется, «Властелина Колец» в бумажной, поплывшей от опрокинутого как-то виски обложке. Прошли и недели, и месяцы, прежде чем ирландец в первый раз, перегнувшись через столешницу, проникновенно, хоть и щурясь пьяно от яркого света, заглянул в глаза и тоном, каким обычно каются во всех смертных грехах, пригвоздил: - Это во мне виски со льдом говорит, конечно, но боже, волчок, не шутя, я бы, пожалуй, зажал тебя в тёмном углу. И Вадаш ушёл, по крайней мере, в тот раз, так быстро, будто в самом деле испугался (так быстро, будто и сам бы не сдержался), но только до следующего вечера. И утром они это не обсудили. И никогда не упомянули потом, и хоть с каждой совместной попойкой тон Роджера становился всё напористее, а перехватывания – всё грубее, бежать почему-то не совсем (совсем не) хотелось. И даже отвращения толком не было, будто бы от того, как свет лампы зажигал золотыми искорками рыжие лохмы и внимательные глаза цвета ирландских лугов, ситуация вдруг переставала казаться богомерзкой, а слова как-то разом были больше мёдом, чем ложкой дёгтя. У Дьюлы никогда не было шанса, не было даже надежды решиться сказать что-то такое. Вот и теперь приходится облекать жгучую привязанность, нервущееся доверие в другие слова. - Ты мог притвориться слепым и глухим и уйти без меня… пусть это и уронило бы сильно тебя и твою внимательность в моих глазах. Тем не менее, ты меня окликнул. Видимо, получилось. - Надо же мне кому-то похвастаться, - Брэдли виновато улыбается, кажется, в кои-то веки почти без надрыва. - Шила в мешке не утаишь, все наши и без того что-то подозревают. Эд, например, подобрался ближе всех. Но я бы хотел, чтобы ты увидел Снежка первым. Не знаю, мы, наверное, сроднились, пока с вами таскались по этим зимним дебрям... - Поэтому Снежок? - приподняв брови, обескуражено интересуется Вадаш. Ответа ему не требуется, очень уж выразительная у Ловца мимика. - Первый грифон за тысячи лет во Внешних Землях - Снежок, - зверодушец неуклюже приваливается к стене, будто ноги вдруг перестали его держать. Роджер, разумеется, настороже, включает режим сиделки - будто его напарник вправду в этом нуждается. - Дью, ты чего? Стало хуже? А я думал, очень подходящее имя... - Тише, - венгр коротко, почти театрально взмахивает рукой. - Тише, Родж. Я пытаюсь вспомнить, как смеяться. *** - Ну что там они, что? - Эвелина приподнимается над стулом; одна её рука упирается в столешницу, а вторая - бережно, но крепко придерживает на голове широкополую шляпку, которую так и норовит выцыганить из пальцев избалованный и капризный авалонский ветер. В принципе, из беседки в кафе Сирены всё и так видно, можно бы и не отвечать, но Джей по старой привычке исполнять приказы пожимает плечами. Будто оттого, что он выходил покурить и был на десяток шагов ближе, перспектива как-то резко изменилась. Ларкин молчание категорически не устраивает. - Говори! - то ли шутливо, то ли серьёзно грозится вилкой. Вилка страшная, но Бард в гневе куда страшнее. Что хуже? Бард в состоянии крайнего умиления и неудовлетворённого любопытства. - Ну хотя бы своё мнение. Есть что-то или нет? Отказывать Эви сложно. Слишком уж жалобно поджаты её губы, а глаза большие и по-собачьи грустные, так и тянет взять Барда на ручки и накормить, скажем, мороженым. А вот в чужих взаимоотношениях Джей копаться не намерен, ему со своими бы разобраться. Поэтому он ограничивается всё тем же незнающе-равнодушным жестом, лишь в компенсацию заказывает ещё одну порцию тирамису. Заметив это, губы поджимает уже Эдвард - но совсем по-другому, как-то зло, может быть, даже с ревностью. - Сестрёнка, ты растолстеешь. - Я раньше умру, - жалобно тянет Эвелина, растягиваясь по холодной столешнице. - Где способ узнать наверняка, что у них там в головах творится?.. - звонкий голосок на миг пропитывается надеждой, и Бард неумолимо ловит за рукав Властного, мирно попивающего себе чай рядом в свой недолгий перерыв. Франчелли, предсказуемо, давится новым глотком и неожиданной ассоциацией - Ларкин в таком взбудораженном состоянии напоминает ему Дженни. Только внучка о разворачивающейся рядом с ней истории и не подозревает - она познаёт прелести своей первой любви. О, боги, эти маленькие девочки так чудовищно быстро растут, особенно спасаясь от монстров и теряясь в снегах вдали от беспомощных и смешных в своей самоуверенности приёмных дедушек... Увы, Эви даже предаться меланхолии не даёт. - Марко, - проникновенно заглядывает в глаза. - Тебе же такое по силам, Марко? Можешь хоть что-нибудь сделать и узнать? Пожалуйста! Я тебе чай заварю, какого ты ещё никогда не пробовал! - Я люблю кофе, - не берёт взяток по старой привычке оперативника СВЛ. И, продолжая разыгрывать карту загадочности, пожимает плечами, невольно поддерживая начатую Джеем тенденцию. - И я кое-что и так знаю. Только тебе не скажу, потому что, при всём уважении, Эвелина, это совсем не твоё дело. - И почему ты вообще так уверена? - скривившись, поддакивает Эдвард под аккомпанемент разочарованных воплей. - Я бы сказал, что Брэдли может ощущать любовь только по отношению к своему ненаглядному нет-тут-никакого-грифона. С Вадашем всё ещё запущеннее, он от волчьего состояния не отошёл толком, вот и ведёт себя странновато. Эви не злится, нет, страшнее – она смеётся. - Эх вы, мужчины. Ничего не замечаете. А между прочим, это не вдруг началось. Я уже очень давно за этими двумя наблюдаю, всё жду, что победит: волчья гордость в паре с ирландской твердолобостью против чистой и светлой. И, видимо, раз эта схватка тянется так долго, тут не помешала бы небольшая помощь... - Ну уж нет, - лучше всего знающий, на каких масштабов разрушения способна его сестра в минуты увлечения, Ларкин перехватывает её руку, уже хищно зависшую над флейтой. - Ты и сама туда же - музыка вернулась не так давно, вот тебе и хочется лишний раз испробовать её действие. А нам потом спасаться от дуэта разъярённых Ловцов, и я, конечно, сильный Бард, да и ты не промах, - выжигающий душу мимолётный взгляд, - особенно с ним, но я не уверен, что стоит доводить всё до смертоубийства. - Да нет же! - возмущаясь по инерции, впрочем, Бард и сама приходит в себя, а флейту от греха подальше прячет в один из карманов. И обращается к до сих пор мирно молчавшему и с аппетитом поглощавшему авалонский хот-дог Ланге: - Людвиг, а ты что думаешь? Они когда-нибудь наконец с этим разберутся? Страж откусывает кусок побольше, видимо, чтобы успеть подумать и дать взвешенный ответ. По крайней мере, когда немец заговаривает, к нему невольно прислушивается даже Марко, уже почти закончивший с перерывом и теперь раздумывающий, как бы незаметно улизнуть, избежав дальнейшей дискуссии на столь неоднозначную тему. - Парней стоит оставить в покое. В конце концов, они уже не подростки, смогут сами разобраться, что к чему. Впрочем, может, и жаль, что не подростки... В юности обычно всё это так просто... - Людвиг ненадолго замолкает, вероятно, погрузившись в какие-то свои приятные воспоминания. А затем резко припечатывает: - Время покажет. А торопиться им некуда - здесь, на Островах Блаженных, можно и вечность провести, не заметив. - И где ты научился так пространно говорить, - едко усмехается Эдвард. - Не дать не взять Властный. От Марко нахватался? Кстати, а этот проныра где? - Свинтил, - Эвелина, впрочем, поддавшаяся лирическому настроению, смиряет свой пыл и лениво отколупывает кусочек от тирамису. - Вечно он так - разговоров на серьёзные темы не переносит. Может быть, если бы воспитанием Дженни занимался не он, а, скажем, мы, девочке было бы гораздо проще ориентироваться по жизни. Что скажешь, братец? - Скажу, - вздыхает Ларкин, болтая в чашке стремительно остывающий чай, - что лучше уж выслеживай Брэдли и Вадаша, чем задумываться на такие темы. Хотя, смотри-ка, этих двоих тоже не видать. Спорю, опять побежали к своему детищу. Кормить его мясом младенцев и танцевать вокруг языческие танцы. И этот твой, - пренебрежительный взмах рукой, - на перекур вышел. Снова. Все нас оставили... Барды легко меняют настроение. С Бардами нелегко. И Джей, в общем-то, вовсе не против, он даже начал привыкать. Даже вынес для себя несколько уроков по обращению со столь взрывоопасной субстанцией, как бардовское настроение. Небольшой перерыв Эвелине только на пользу - и не стоит при ней упоминать некоторые детали, которые Джей намётанным глазом военного подметил и на таком расстоянии: например, то, что на самом краю видимости большой волк, уверенно семенящий за ирландцем, (видимо, довольно-таки неожиданно для обоих) обращается в человека. И то, что Роджер, кажется, вовсе не смущается, не удивляется и не лезет с похабщиной - просто без лишних слов отдаёт Дьюле свою куртку и протягивает заранее припасённые штаны. И вот уже двое бредут обратно к башне, держась бок о бок то ли с расчётом отбиваться от любопытных, то ли чтобы чувствовать спутника рядом и находить в этом какое-то непривычное удовлетворение - правда, предусмотрительно, с другой стороны от кафе. На сегодня тренировка закончена. Зверодушец смог провести ещё немного времени в волчьем теле, прежде чем поддался панике. Надо думать, это только дело времени, прежде чем всё повернёт к лучшему и встанет на круги своя. Может быть, этим двоим уже и не с чем разбираться. По крайней мере, потерянными они явно не выглядят. Скорее уж найденными, если на то пошло. *** Роджер просыпается оттого, что чувствует: ему тяжело. Даже очень тяжело. Ещё точнее - у него на груди тихо сопит и не слишком приятно пахнет волчья морда. Она красивая даже, хоть и покрыта шрамами, редкими проплешинками, не до конца зажившими следами боли. Напоминает нечто викинговское, суровое и косматое, но до странного, почти до страшного умиротворённое в этот миг. Фенрир, ты ли это? Брэдли, на самом деле, не так уж много читал даже древних мифов, поэтому непонятно, по какой такой причине именно это первым приходит ему на ум, когда он просыпается в одной кровати с безмятежно спящим и во сне занявшим почти всю кровать волком. Потом, правда, Ловец вспоминает об одержимом. И - к счастью, почти тут же - о том, что этот кошмар уже закончился и бежать больше не нужно. Правда, вопросов это только прибавляет. Если память не подводит, то что тогда Дьюла делает конкретно здесь и конкретно сейчас? У него, вроде, своя комната есть. И вместе они вчера не пили, нет - так, посидели вместе со Снежком. Грифон молодой, но уже с характером - запаха алкоголя пугается, клюёт до мяса. Так что, попробовав пару раз на свой страх и риск пропустить за обедом по кружечке (две, три), ирландец вынужден был со скрипом, но хоть на время отказаться от потребления горячительного. Хотя бы утром и днём, ведь птенца-то он навещает в обед, и если не очень много выпить вечером, то выветриться запах успеет. И мог бы Роджер раньше подумать, что от намечающегося алкоголизма его будет лечить грифон? Думать о Снежке приятно, конечно, но имеющихся проблем это не отменяет. А проблем ли? Волк, конечно, тяжёлый, но довольно мягкий и тёплый - полезные качества в вечно зябкой даже посреди вечного же лета Башне Дождя. Он большой, больше гораздо, чем, например, облик Тадеуша, поэтому даже крепко сбитому Брэдли хватает вытянувшегося вдоль и почти равного по длине звериного тела. Ну точно одеяло, такой же шерстяной и душный. Ловец по инерции тянется погладить, но обрывает себя, ловит собственную же руку на полпути - одного прикосновения хватит, чтобы Вадаш проснулся. И зачем это... Утро ещё раннее. К тому же, если он откроет глаза, то наверняка тут же вскочит и уйдёт. Сделает вид, что ничего не было - пришёл ведь среди ночи и в виде волка. Притом, что до сих пор после возвращения ни разу не обращался так надолго. И притом, что дверь, ложась спать, ирландец запирает на ключ. Сопение под ухом - в каком-то смысле даже приятно. Привычно. Точно так же они засыпали, сбившись поплотнее, чтобы не замёрзнуть в снегах. Далеко не всегда ведь получалось найти пустующий дом. Выпускать Снежка из клетки Роджер, разумеется, не решался даже ночью (тем более ночью, днём хоть иногда можно было, привязав к лапе собственный кожаный ремень за неимением более подходящего поводка, отпустить малыша на недолгую прогулку), так что тесный вольер Ловец обычно ставил между собой и волком - чтобы теплее. Впрочем, часто они с зверодушцем необъяснимым образом просыпались по одну сторону. И вот тогда было привычно и совсем не неловко - гладить, даже чесать за ушком, совсем как большую собаку. Дьюла - волк в его теле - поначалу, разумеется, этого дичился, огрызался, мог даже укусить, но выхода у Брэдли не было - необходимость в более тесном контакте, в привычке никуда не девалась и только возрастала с каждой новой раной. Да и желание заботиться, защищать подчас грызло ещё страшнее. Вот, доприручался - теперь с ним в одной кровати спит угрюмый венгр, по-хозяйски закинув лапы на ноги и изредка, нервно подрагивая во сне, утыкаясь мокрым носом в шею. Роджер вздыхает полной грудью. Давит улыбку. Закидывает руки на спину волку, будто бы не просыпаясь, крепче прижимает его к себе и по-честному снова прикрывает глаза. Ладно уж, чего лишний раз тревожить и без того сильно пострадавшую гордость Вадаша. Пусть думает, что его визит прошёл незаметно. Пусть проснётся, чувствуя, как к нему прижались, без тени сомнения доверяя - и, может быть, это даже окупит то, как жутко было снова засыпать, обернувшись, будто после пробуждения он мог снова не стать собой и ощутить, как неподвластные ему силы снова берут верх, пригибая к земле, не давая шерсти опасть. Возможно, так и у Брэдли поприбавится храбрости. И он наконец сможет сказать что-то такое, что волчьими челюстями выгрызает его изнутри уже который месяц подряд. ...Просыпается он, разумеется, уже в гордом одиночестве. Только серые волоски на простынях, на вспотевших ладонях, даже на лице заставляют чихать. Линяет зверь. От волнения? Или витаминов не хватает? Это теперь вроде как не совсем забота ирландца, но всё равно что-то так и подбивает его предложить Дьюле есть побольше фруктов. Сложно отвыкнуть с ним нянчиться, когда так долго полагались только друг на друга. Да и нужно ли это на самом деле - отвыкать? Может быть, вдруг подует восточный ветер и всё изменится?.. Или стоит просто этим вечером оставить дверь приоткрытой. И немного трусливо пустить всё на самотёк. *** - А как же..? Дьюла удивлённо застывает в дверях кафе Сирены, замечая за барной стойкой удобно расположившегося и явно собирающегося задержаться надолго Роджера. Чёрт, вопрос про грифона едва не сорвался с языка - и даже если про детёныша и так знает весь остров, то владелец такого сокровища, гм, не слишком об этом осведомлён. Так что он наверняка бы обиделся, если бы его страшная "тайна" вскрылась таким нелепым образом. Или... - Давай сюда! - Брэдли призывно (почти унизительно похлопывает) по потёртой кожаной обивке соседнего стула. - Уф, наконец-то "сухой закон" остался позади. Всё равно через несколько дней нам отправляться во Внешние Земли, и Снежка я с собой не потащу, так что пора ему привыкать к моему отсутствию, - раскошеливается на объяснение, машет Сирене с улыбкой: - Эй, красотка, нам ещё по одной! Я сегодня гуляю! - А мне казалось, что ты не хочешь никому говорить о грифоне, - Вадаш довольно успешно проталкивается через толпу - по вечерам здесь становится по-настоящему многолюдно - и присаживается на любезно занятое для него место, попутно замечая ещё два по соседству. Стало быть, ирландец ждёт гостей. Хорошо это или плохо? У них давненько не было уютных пьяных междусобойчиков, и, пожалуй, такое было бы очень к месту. Но, с другой стороны, куда торопить события? Почему бы просто не насладиться хорошей компанией? - А фиг с ним, - Ловец довольно вливает в себя ещё пару глотков забористого виски и предвкушающе морщится. - Пора бы уже расслабиться, не находишь? Недавно столько всего произошло, а нам ещё мир спасать! Так отпразднуем же авансом. У входа возникают двое, которых зверодушец легко может опознать даже на расстоянии и посреди толпы. От Жозефа невыносимо, аж до чиха пахнет пылью и сухой травой, палящим солнцем; у Тадеуша, напротив, в запахе какие-то тенистые, болотные нотки. Как бы то ни было, ни поляков, ни африканцев в большом количестве на Авалоне не наблюдается - Магусы этих земель довольно обособлены и самостоятельны. Наверное, именно поэтому запахи друзей кажутся неповторимыми. К тому же, к ним же всегда примешивается что-то тёплое и шерстяное. Роджер принимается с удвоенным энтузиазмом махать рукой, и вскоре вся компания успешно воссоединяется за барной стойкой. Квамби невозмутим, отходит на миг, чтобы повесить явно недешёвое пальто - удивительно со вкусом, это заметно невооружённым глазом; значит, явно не выучка Бодден, а собственные врождённые таланты. Ноющая про тотальное безвкусие Германики Дженни всем ребятам своего Магуса уже плешь проела - того и гляди начнут разбираться в моде даже такие закоренелые дикари как Ловцы. Вуйцик, оставаясь в маскировочно-неприметной куртке, выглядит немного зажатым – он всё же в компании самый младший, неопытный ещё, ему простительно. Впрочем, по части алкоголя держится он довольно стойко. На Островах Блаженных, разумеется, есть всё, чего только душа изволит, даже экзотические коктейли, которые Жозеф, чуть не мурча, поглощает с завидной скоростью, видимо, утоляя тоску по дому. И жажду общения. Мужчины явственно друг другу симпатизируют, но не так хорошо друг друга пока знают, чтобы разговор клеился на трезвую голову - как-никак, трое из них зверодушцы, и скрытность у них, можно сказать, в крови, а один Брэдли не справляется. Однако стремительно пустеющие рюмки и стаканы вскоре оказывают свой живительный эффект - из всех язык не развязывается разве что только у Дьюлы. И то, в силу природной неразговорчивости. Всё же, несмотря на столь различное окружение, у четверых ловцов довольно много общего. Больше - лишь интересных историй, которыми не терпится поделиться, быть может, слегка прихвастнув. В каждом из них живёт немного от мелкотни - например, любовь к бахвальству и тяга к неприятностям, однако тут уж ирландец затыкает за пазуху всех. Ближе к ночи кафе закономерно пустеет - возможно, какую-то роль в этом играют и порывы громогласного хохота, едва ли не сотрясающего Башню Дождя до последнего кирпичика. Ох, не зря близнецы, обычно не питающие столь явного желания уединиться с природой (или на природе, а? кто их разберёт), сегодня прихватили Джея и уплыли исследовать соседние острова. Людвиг лёг спать пораньше, а Марко не доискаться и без того - пойди-ка поройся в библиотеке Мимира, будет славно, если протянешь в ожидании помощи полчаса. Однако Ловцы стараются всё же не очень буйствовать. Приближение чего-то плохого висит в воздухе - страшные тени спускаются и на Авалон, радостно облизываются в предвкушении поживы. От такого нигде не скрыться; настоящая война, сковывающая и разносящая по кусочкам весь мир, не делает исключений даже для столь спокойных мест. Особенно для них, что уж там. Разрядки накопившегося напряжения стоит ждать со дня на день, так что, если подумать, не очень-то разумно надираться в хлам или ставить палатки... Впрочем, кто и когда ждал благоразумия от людей Договора? Особенно после стольких лет мира. Поэтому, практически наперекор сгущающимся пуще обычного тучам, Ловцы засиживаются в баре допоздна. Даже Сирена, не возражающая против столь обильной выручки, начинает зевать и демонстративно коситься на часы. Впрочем, стоит ей подойти поближе и прислушаться к разговорам, как рассеянное недовольство на лице сменяется лёгкой, неуловимой почти улыбкой. Нечасто здесь встретишь настолько счастливых и жаждущих жить людей, говоря по правде. Острова Блаженных откровенно не оправдывают своё название, так что, наверное, нет ничего плохого в том, чтобы не гасить свет ещё некоторое время. Пусть ребята наболтаются - кто знает, будет ли у них в ближайшем будущем ещё хоть раз время и возможность этим заняться. И кто из них не вернётся с войны живым... К тому же, с подъёмом градуса в крови и темы становятся интереснее. Тут уже и Первая, не выдержав, маскируется под колонну и пытается не хихикать. Речь заходит о делах сердечных, а точнее, речь заводит Жозеф, возмущённо поводя печальными глазами под шоколадными веками. Он долго и с жаром, видимо, в первый раз выговаривается на тему того, как же непросто работать в паре с непредсказуемым Бардом, который, к тому же, имеет столь соблазнительные формы и вместо сердца - бетонную стену. Ну, как... Всё он и сам знает, Квамби, не так уж сложно покопаться в истории двадцатилетней давности и даже найти живых свидетелей. А всё же, фройляйн Бодден, пора бы вам уже пооттаять и оглядеться по сторонам. Быстрые и смертоносные хищники долго не раздумывают - готовятся действовать. Остальные Ловцы стараются поддержать всеми силами, а именно: понимающе, как им кажется, кивают, и в который уже раз, почти хрипя, просят повторить. Но африканскому зверодушцу всё равно довольно быстро становится неловко от прорвавшихся наружу откровений, и потому он изо всех сил пытается перевести стрелки - вон, на Тадеуша, например. А чего это он прикорнул на углу и уже клюёт носом? Стажёр СВЛ должен быть готов и не к таким нагрузкам, причём как в полевых условиях, так и за праздничным столом! Вуйцик долго отнекивается, краснеет больше положенного и только пускает пыль в глаза. А о чём ему рассказывать, ну не о чем же. Он, вон, у Мимира целыми днями пропадает. Книжки читает. И вовсе не про красивых девушек. И Дженни ему - ни-ни, не нравится, вы что, девочке же, сколько там, четырнадцать? А он сам, вон, такой большой весь и деловой. И вообще, дамы постарше ему нравятся. Постарше, да. Этак на... на много веков, в общем. Поняв, что волк и под пытками будет нем, подобно скале, Квамби переключает свой живой исследовательский интерес на оставшихся неохваченными членов Магуса Англии. И натыкается на удивительно единодушный отпор. Наверное, стоило бы поблагодарить Эвелину за столь полезный навык... После её всеобъемлющих мер по удовлетворению любопытства, не включавших в себя разве только нить принуждения, Ловцы натренировались чередовать отрицания и придумывать ну хотя бы частично убедительные доводы. И зачем, казалось бы? На всякий случай, объясняют они друг другу. И смотрят украдкой, и усмехаются грустно, и никак, ну никак не могут собственными ногами оттолкнуться – и прыгнуть в пропасть. - Дриады - высший класс, - усиленно размахивает руками Рождер, кажется, не слишком-то и опьяневший, только ставший экспрессивнее. - Какая у них фигурка, ну парни! Я бы прихватил с собой парочку во Внешние Земли. Если бы ещё они так не чурались запаха перегара... А то выходит совсем не по-сказочному. Разве что как про Аполлона и Дафну. Удивительно, какие познания может пробудить экстремальное положение. - Да, - кивает Дьюла. И только после этого понимает, что всё-таки перебрал. Мир на законное место возвращаться не хочет, крутится и вертится, подставляет глянцевые бока, совсем как танцовщица на шесте. Слишком уж долго без алкоголя, так надираться было так себе затеей. Впрочем, попробуй тут откажи, когда парни в три голоса кричат "ещё!" и восторженно переглядываются, будто застали друг друга за чтением мыслей. - Да, - тупо повторяется эхом в пустой голове. - Рыжие такие. С бакенбардами. Обитый в кожанку локоть прицельно прилетает в бок. - Это он, наверное, про цвергских женщин, - приходит на помощь Брэдли, обворожительно улыбаясь. - Про гномих, ну. На вкус и цвет. Кто-то и поволосатее любит... А были бы они трезвее - точно бы не прокатило. Жозеф и так подозрительно щурится - он-то догадался притормозить и поливать которой по счёту стопкой местные видавшие виды кустики. А вот Тадеуш честно попытался угнаться за ирландскими темпами, за что и поплатился - он громко храпит, отвлекая этим внимание на себя, и съезжает куда-то по направлению к полу. Стало быть, так и так пора заканчивать вечер. И кому-то придётся убирать последствия в виде спящего поляка, весящего в таком состоянии, должно быть, тонну. Да, Квамби быстро соображает. Со скоростью гепарда, не меньше, что даже странно при его леопардовом втором обличье. Поэтому за столом его нет почти мгновенно, лишь из внутренностей башни доносится эхо прощаний и "Славно посидели, почаще бы так!". - Да, - смеётся Роджер, беззастенчиво протирая рубашкой стойку, чтобы вывалить на неё горсть монет разного достоинства. Неужели ещё и пересчитывать начнёт? И не собьётся? Пытаясь разлепить глаза, Вадаш искренне удивляется подобной мощи. - А парень-то далеко пойдёт! Если доживёт, конечно, под железным каблуком Германики. Выпить бы за это... - очередной приступ смеха. Над собственной шуткой. Нет, всё же Брэдли тоже пьян, хоть что-то человеческое. - За него приятно, конечно, но нас с тобой, дружок, ждёт работа. Дьюла неуверенно кивает - он не очень понимает пока что, в какой стороне земля, так что смысл слов проходит мимо него. И незамеченным это, разумеется, не остаётся. Роджер наклоняется и заглядывает ему в лицо - ниже, ниже, слишком низко, и слишком быстро, и слишком быстро; всё проплывает мимо, и только руки Вадаша, действующие инстинктивно и потому заведомо быстрее, чем летают мысли, поднимаются с коленей намертво вцепляются в чужую рубашку - кажется, флисовую, клетчатую, очень уютную и немного мокрую от виски. Впрочем, Брэдли подобных поползновений пока не замечает. Он лишь интересуется со смешком, запуская пальцы в жёсткие волосы собеседника, чтобы ненароком не упасть – или всё-таки с какими-то более корыстными мотивами, например, погладить: - Волчок, ты как? Неужто перебрал? - растерянно почёсывает щетину. - Вот те раз. Никогда ещё не видел тебя по-настоящему пьяным. Одному тащить двоих... - Ловец беспомощно оглядывается на мирно посапывающего и пускающего слюнки на стол Тадеуша. Пожимает плечами, примериваясь. - Да ладно, вроде он на вид хилый. Попробуем. - Я оклемаюсь, - хрипит зверодушец, смогший наконец составить слова в более-менее понятную фразу. - Давай только на воздух - и посидим немного. Уже очень поздно? - Да какая разница, - ирландец довольно хрюкает. - Можно иногда и просто повеселиться, не думая о времени. Эй, Сирена, крошка! Хозяйка заведения, чуть было не задремавшая в уголке стоя, уронив тщательно причёсанную (ранее) голову на сложенные крестом руки, тяжело поднимается и подходит, держа на вытянутых руках давно приготовленную плашку со счётом, будто нечто опасное и кусающееся. Ну, оно и видно - сумма вышла немаленькая. - Если бы не ты, Родж, и не твоё чёртово рыжее обаяние, я бы вас давно уже сбросила на камни, - сообщает мимоходом, будто бы невзначай хозяйка "Последней песни", обнажив в улыбочке островатые клыки. Ну а что. Брэдли всегда лучше ладил с животными, чем с людьми, и пусть Сирена не относится ни к одной из этих двух категорий, что-то дикое в ней определённо есть. Поэтому, наверное, ему и не страшно, он не запинается и не смеётся неловко, как с нормальными женщинами бывает - венгр не раз наблюдал. Просто считает монеты. Улыбаясь, тянется, чтобы коснуться нежной, самую малость чешуйчатой ручки, щедро плеснуть звонкую горсть. Почему-то - инстинкт снова, что ли - Дьюле вдруг это кажется почти невыносимым. Но, однако же, он по-прежнему рассеянно сжимает в крепко сбитых кулаках край рубашки Роджера. Стоит лишь потянуть... Неловко охая и уже заготавливая на языке парочку крепких словечек, ирландец заваливается куда-то в район коленей Вадаша. Мелочь, разумеется, раскатывается по полу, проливается потным тусклым дождём, заставляя доски жалобно постанывать. Над временно потерявшим ориентацию в пространстве Брэдли зверодушец пристально смотрит на Сирену слегка пожелтевшими - или так падает свет? - радужками. И тоже улыбается, выставив напоказ острые зубки. Женская интуиция никогда не подводит конкретно эту даму, а потому она, уставшая за день и не совсем довольная положением дел, всё же раскатывается в звонком - куда уж там смиренному шелесту монет - хохоте. Птичкой-рыбкой ныряет под стол, собирая затаившиеся в темноте и даже забывшие от волнения смутно поблёскивать кругляшки. Не то чтобы ей очень хочется заниматься таким - поясницу бы поберечь, и бессмертным тоже может быть несладко в таком дождливом климате. Однако стоит создать там, наверху, в тусклом свете масляных ламп вперемешку с ароматическими свечами, искорку единения и неловкости. Излишним будет за таким подглядывать. Впрочем, кажется, все мужчины непроходимо туполобы. Сверху слышится грохот, и мимо Сирены плавно пролетает тело. Видимо, бедный волчонок так взволновался вдруг, что не смог удержать своё счастье. Первой приходится больно кусать свои сочные губы, чтобы снова не засмеяться. Ну, уж ради такого точно стоило сидеть допоздна! Будет какие сплетни разнести по острову и чем пристыдить с утра этих мальчишек. Роджер с кряхтением поднимается с пола - поразительное упорство. - Дьюла, ты совсем озверел? Вопрос риторический, но какое действие он оказывает! Лишь недавно сонный и недвижимый, как скала, вросшая в землю всеми своими отсохшими и забранными на великую цепь корнями, венгр ныне подхватывает всё ещё безмятежно дремлющего Тадеуша и с ним чуть ли не на руках, чуть ли не вприпрыжку направляется на улицу, задержавшись лишь на миг у выхода, чтобы бросить: - Спасибо за вечер, Сирена. Простите, что мы причинили вам столько неудобств. Голос бархатный - и не смеющийся ли случаем? Что там случилось между Ловцами за эти несколько мгновений, что угрюмый и нелюдимый зверь вдруг перевоплотился чуть ли не в галантного джентльмена? Небось, переплелись пальцами, запутались в волосах, прижались не теми местами и навоображали себе невесть что. О, какие же странные и смешные они, эти люди... Красный по-рачьему Брэдли долго достаёт неуклюжими волосатыми пальцами последнюю монетку, забившуюся в щель между стойкой и полом. Протирает её о многострадальную рубашку - уж не дырки ли это на нижней части? Маленькие такие, будто бы от когтей. Бережно подаёт, смущённо носком ботинка поддевает, подначивает деревянный дощатый пол: "Ну давай ты разверзнешься прямо сейчас, слабо что ли? В рамках эксперимента, знаешь, программа по защите пьяных ирландцев от их собственных желаний?" Но напрасно он тушуется - Сирена всё понимает. Она даже не пытается перепроверить внесённую сумму - машет ладонью на Ловца, будто кота дворового, случайно сюда забредшего, прогоняет. На Авалоне, конечно, совсем не бывает случайных котов, но оказались бы все они вдруг в родной Италии... И пахло бы по-другому вроде бы везде одинаковым морем. И немного свечами, цветами - от лунной дорожки. И если бы все её сёстры, залюбовавшись, выплыли на мелководье… Первую отчаянно тянет на ностальгию, особенно когда она видит этих двоих, даже посреди беспросветного ужаса способных на такие прелестные, человечные глупости. Возможно, не всё ещё потерянно для этого половинчатого мира, раз это - это в нём ещё осталось. Совсем как в юности. - Иди, иди, дурачок, - Роджер порывается ещё что-то сказать, но Сирена пристукивает по столу неожиданно отросшими ноготками. - Давай же! Ты и мне тоже нравишься, представляешь? Не боишься, что не отпущу? А мог бы. Раньше бы ты от меня не ушёл ни живым, ни целым. Это теперь я... кажется, я старею, - признаётся вымученно. Ногти-когти оставляют на твёрдой древесине глубокие борозды, подводят черту. - И всё же я бы тебя в плохие руки не отдала. Так давай, рыжик, пока луна ещё высоко и он не протрезвел. Самое время тебе уже на что-то решиться. Или ты не мужчина, а мальчик, не Ловец, а слепец, не знаешь, в какие сети поймать большого и страшного серого волка? Брэдли хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Трудно не смеяться. Сирена и хохочет. Она красивая, смуглая, сладкая, как юный южный полдень, и пышные её волосы пахнут дубом, шелестят листвой почти. И всё-таки рыжий проклятущий ирландец покинет её, уйдёт на промозглый солёный ветер к мужчине, похожему больше на тень, на большую, лохматую, клыкастую тень, выеденному изнутри, изборождённому складками боли. Ах, куда приятнее - в ком-то растить сады. А если натыкаешься на того, у кого душа уже цветёт, становится скучно и ничего не остаётся, кроме как загубить, подорвать эту весну на корню. Сирена вполне самодостаточна. Она ведёт рукой - двери захлопываются, "Последняя песня" выплёвывает из себя Ловца в густую авалонскую траву, в тёмную – как раз для таких делишек – самую беспросветную, но и самую звёздную на свете ночь. Забавная штука - жизнь, а ответ довольно часто совсем не нужен, ведь люди говорят, как правило, для себя и прислушиваются больше к себе, а за столько веков в их обществе сложно не очеловечиться. Не приникнуть к захлопнутым створкам, подслушивая голоса, но слыша только сонное гудение ворочающегося в постели моря да стрекот беспокойных, от всё той же исподтишка вращающей землю любви болтливых сверчков. Роджер в который раз за вечер встаёт, потирая новые синяки. Дьюла и вправду ждёт - он кажется довольно-таки посвежевшим, хоть и не слишком вежливо уронил спящего богатырским сном Тадеуша в траву. Мокрый от вечерней росы, Вуйцик сжался в комочек, но не спешит просыпаться и возмущаться - ведь снится ему девятихвостая лиса, смотрящая мудрыми и необычайно ласковыми сиреневыми глазами. Чуть светлее - и вышла бы почти сакура. Впрочем, как бы польским волкам об этом узнать... Брэдли хлопает себя по карману куртки - и откуда там вдруг сигареты? И зажигалка, и огромное внезапное желание, вызванное сладостным предтомлением, хоть ненадолго ещё отсрочить что-то, что готовится произойти, замирает перед прыжком. Наверное, на Островах Блаженных просто всё возможно - и закайфовать не по-детски, и сойти с ума. Вадаш не очень-то довольно ворчит, но не хочется слушать, не хочется слышать ничего, кроме моря и ветра - двух вечных титанов, бродящих вверху и внизу, прореживающих пряди волос леденящими душу поглаживаниями. Огонёк вспыхивает, освещая подрагивающие от холода пальцы чем-то вроде сконцентрированного заката. Прикурить получается попытки с пятой, но всё-таки получается. Назло ли, осознанно ли, но ирландец подходит ближе к волкам - маленькому, чихающему в траве и во сне, и большому, привалившемуся к стене и наблюдающему внимательно за каждым движением, ищущему малейшее проявление слабости, неуверенности. И не находящему. Роджер спокоен, сам себе на удивление, как монолит. Он именно там, где должен быть, и собирается заняться именно тем, чем хочет. Спрашивает, немного невнятно из-за зажатой в зубах сигареты: - Мне вот интересно, волчок... а каким ты был в юности? Зверодушец отвечать не спешит. Приходится, подставляясь, начать партию самому. - Удивишься, но я даже когда-то считался за хорошего мальчика. Когда не тырил папкины сигареты, в смысле, - вот за это мне попадало. А так, от работы я не бежал, занимался как мог и даже девок в дом не водил. Была, правда, пара неловких случаев с парнями... Но не то чтобы это было всерьёз, и предки, кажется, понимали. Молчали. Я, - Брэдли медлит, греет пальцы о маленький огонёк, щедро вдыхает густой дым, от которого слезятся глаза, стремясь пропитаться до самых кончиков пальцев. Вопреки всему, давненько ему не было настолько хорошо и тихо, - я презирал их, - признаётся довольно легко, будто щелчком пальцев сбивает пепел. - Отца и деда, знаешь... Думал: ну я-то умный, никогда так не буду. Гробить себя, напиваться каждый день. А вырос - и понял: а иначе-то и никак. Скучно. Нечего делать таким, как мы. Но теперь вот, может, война, а значит, точно что-то изменится - к лучшему или к худшему, но я думаю, такого невыносимого застоя не будет уже никогда. Не придётся топить себя в кружке, как считаешь? Вадаш слушает. Вот что в нём удивительно - слушает внимательно, выбирает по крупицам, рассортировывает информацию. Ему приятно что-то рассказывать, ведь он не из тех, кто перебивает. Но иногда - часто - Роджер устаёт говорить. Ему самому хочется так - впитывать каждое слово. Значит, надо искать пути. Выбивать реакцию, брать за живое. - Так каким был ты, Дью? Не знаю даже, я представляю тебя по-своему. У тебя на лице точно было меньше морщин, наверное, ты улыбался чаще. Кутался в чёрную кожу и шипы, признавайся? Мне почему-то вот кажется, что ты металлюга. Я никогда не был особым любителем песенок, но ты, особенно когда задумаешься, производишь такое впечатление... - от сигареты остаётся меньше половины. Почти только бычок, по правде. Брэдли курит жадно, как пьёт. А алкоголь, ещё не успевший выветриться, развязывает язык. Разливается по венам спиртяжно, а окурок поджигает злость. - Молчишь? Ну, не ломайся, зверёныш. А мальчики-то у тебя были? Или до сих пор только с девочками водился? Что-то получается. Дьюла, по крайней мере, надсадно усмехается. И наконец-то сжимает кулаки. - Был один. Не мой, но водился с другими парнями. Я заметил, как они держались за руки и смеялись, так что вечером подкараулил его на окраине за палатками. У меня тогда было побольше сил, но и он был не промах, поэтому, пока поднялся шум, мы успели серьёзно поцапаться. Меня потом половина Магуса несколько лет по широкой дуге обходила, да и рваные раны и сломанные пальцы заживали долго. Было сложно, но тогда мне казалось, что оно того стоило. А больше нет, - Вадаш ненадолго задумывается. - С мальчиками не срослось. Рождер рассеянно усмехается. Вертит в пальцах потухшую сигарету. Может, ещё одну? Или пора? Как определить, как вообще балансировать на этой тонкой грани? Как себя вести? Но знаки вопроса лишь отслаиваются бесстыдно прямо на языке. И никого не спасают. - Вот как? - и неожиданно, серьёзно, хлёстко. - Пугаешь? Реакция у зверодушца и после стольких лет мгновенная. - Предупреждаю. - Знаешь же, что не уйдёшь. - А какие они были, твои мальчики, за что ты их полюбил? - с надрывным, издевательским интересом вопрошает Дьюла, старательно избегая смотреть в глаза. Это волчье в нём ещё не выветрилось. Проще, опаснее – склоняясь ближе, почти на ухо, хрипло, с уже привычным, но в последнее время всё реже пробивающимся рыканьем. До мурашек. – Не представляю. Женственные, моргали ресницами и вертели задницами? Или ты любишь другие крайности? Отворачивается, ёжится, не знает, куда себя деть и как дать выход застоявшемуся недоумению. Продолжает тише, но не понижая градуса напряжения, натяжения между ними толстых по-питоньему проводов, одурманивающе бьющих током, сковывающих и сдерживающих: - Тоже шерстью обрастали время от времени? И их ты так же бережно укрывал последним шмотьём от пурги, тащил по сугробам, когда он почти безумел от страха, и кормил на последние? Шептал им такие же признания, когда точно знал, что тебя не услышат? И они оставили тебе столько же ран? А верили ли они после этого, что ты не уйдёшь? - хлёстко, зло, так, будто они сейчас друг друга поубивают. Да, давненько не дрались, тем паче друг с другом, почему бы и нет. Должно уже что-то случиться. Вадаш места себе не находит от этого гнетущего напряжения, начинает, было: - Ну нельзя же настолько, так сильно... И обрывает себя на полуслове. Не хочет до скулежа. - Нет, - отвечает Брэдли вполне серьёзно, совсем не о том, будто не замечая, что большой серый волк ещё мгновенье - и прыгнет, вопьётся, вобьётся, вцепится – не растащишь. - Обычные были парни. Были да сплыли - сам знаешь, я же с людьми не очень. Они меня не выдерживают, - и вправду, как тебя вынести, туполобый, невозможный, зверодушец не в силах заставить себя произнести это вслух, не может признать причину, по которой не находит себе места, не способен - если хотите, боится до чёртиков, - самому себе подписать практически смертный приговор, выкрикнуть в ночь: "Поцелуй меня уже! Разве ты больше не хочешь? Вот же он, тёмный угол". Это обращение ещё сложнее, чем снова в волка. Навсегда же. Ведь когда это ирландцы признавали махание белым флагом? И всё же, и всё же, и всё же... Роджер Брэдли весь воняет сигаретным дымом и воспоминаниями. Будто он не совсем здесь, застрял где-то в текстурах между прошлым и настоящим, между тихими юношами с почти женственными профилями и по-волчьи пожирающим его глазами мрачным венгром. Впрочем, эта двойственность быстро исчезнет, когда Ловца до боли крепко сожмут за запястья и несильно, но с напором втиснут в стену, да так, чтобы и сквозь куртку чувствовались мелкие камешки под лопатками, как свинцовые дробинки. И в глаза посмотрят - коротко, чтобы не дать самому себе времени одуматься, но завораживающе, ведь под тяжёлыми веками в этот момент не остаётся ничего, кроме мятежной, клубящейся чем-то навроде иприта, в любой момент готовой разгореться желтизны. И, накинувшись, пытаясь шутливо, зло, злорадно, но неумолимо соскальзывая в серьёзно, по-взрослому крепко и вечно, поцелуют. И ещё. И ещё. Это другого рода жажда - та, нормальная, совершенно обычная и каждому знакомая, утолена реками виски и пива, кажется, на месяцы вперёд. Но этот огонь такими жалкими, более того взрывоопасными средствами не затушить. Его не смог задушить даже снова и снова падающий сверху, до паники гнущий к земле, уже начинающий тлеть полог шатра - там, на Дороге Снов, месяц за месяцем, тысячелетие за тысячелетием. Дьюла не успевал думать, не мог никого спасти, не выдерживал - а всё же, ловя мимолётно взглядом в людском фарше лицо того Барда, Вадаш почему-то вспоминал Роджера. Коротко, призрачно, лишь отчасти - этого было недостаточно, чтобы разрушить проклятие и пролить свет на происходящее, конечно. И всё же было такое. И, может быть, даже помогало держаться. И вот сейчас почему-то тоже не страшно и не противно, даже злость куда-то испаряется, когда сильные, поросшие жёстким рыжим волосом руки Брэдли крепко прижимают поближе, стискивают, не давая отстраниться, душа последние малодушные мысли о побеге. Странно, но ирландец не слишком уверен в своих поцелуях - должно быть, всё же ожидает, что его вот-вот толкнут, вопьются клыками в нежное брюхо - и поминай как звали. Вот же дурак, горько рассмеётся где-то там, на небесах, отец, встречая непутёвого сына: полюбил мужчину, полюбил зверодушца, полюбил сумасшедшего - и всё это в одном человеке. О, мальчишка, лучше бы ты запил раньше и умер молодым. Но Роджер знает, по крайней мере, теперь: ему надо жить. Просто физически необходимо. И плевать, что намечается бойня, самая страшная за многие века, а то и тысячелетия. Какая разница, какие опасности подстерегают в завтрашнем дне? И кто из них может остаться лежать в душистой авалонской траве, отражая в своих опустевших глазницах безмятежное небо над Островами Блаженных, это всё не имеет значения, но только лишь потому, что сейчас кажется невозможным, ненастоящим. Они слишком глубоко дышат, крепко держатся и жадно касаются. Смерть таких не берёт - нет, конечно, бывает всякое, но всё чаще возвращает со смешком, как бракованный товар; мол, эти двое и так друг с другом намучаются, рано им ещё вечный покой, когда они будто только начинают жить. И море им по колено, и по горящим углям можно пройти босиком, да и вообще - только на них мир и держится. Они, наверное, долго стоят, не в силах разлепиться и оторваться, может, не столько уже целуясь, сколько просто впаявшись друг в друга, вжавшись и больше не желая видеть и слышать ничего касающегося внешнего мира, ничего, кроме тяжёлого дыхания над ухом и боли в затекающих пальцах. Однако, как ни прискорбно, такие моменты имеют свойство заканчиваться слишком уж быстро и резко, словно с огромной высоты - на острые камни. И остаётся после них клятая опустошённость, даже странная - в такой компании, хотя и вполне логичная - после такой дозы алкоголя. Вот так, Вадаш тихо вздыхает и напоминает: - Тадеуш спит в траве. И, наверное, он уже даже успел заболеть. Пора бы отнести мальца в его комнату, не находишь? Роджер подключается к миру, вспоминает, что нужно дышать, снова начинает слышать и слушать. И тоже вздыхает, только довольно громко. - Мы вправду не можем его там оставить? - Джен оторвёт нам уши, - немного непривычно, конечно: вспоминать про мир. Про то, что где-то там есть некая Дженнифер Далфин, а ещё куча всяких загадочных членов Магусов со своими - далеко не всегда безобидными - тараканами, и ещё темники, и простые люди, и глубокие снега, и страшные пропасти, и так часто - что-то кроме и что-то между. Но убежище - оно не так уж и далеко, хотя бы сейчас, хотя бы в последние – сколько их уже там? - годы. Только руку протяни, а лучше обе, чтобы удобнее было прижаться. - Джен оторвёт нам уши, - эхом повторяет Брэдли, будто пробуя фразу на вкус. Они уже не впритирку, но до сих пор так близко, что дыхание мешается, а Вадаш смешно морщится от запаха перегара. Надо же, вспомнил - а до этого как-то было не до тонкого обоняния и мировосприятия. Путь наверх кажется мучительно долгим хотя бы потому, что лифта нет целую вечность. Ирландец нетерпеливо пристукивает ногой, тихо матерится себе под нос, теряя остатки и без того не столь обширного терпения. Интересуется, не быстрее ли было бы по лестнице. Дьюле, подпирающему смутно подвижного, но отчётливо неразговорчивого Вуйцика, это беспокойство тоже передаётся, оно раздражает, если честно, до чёртиков. Больше - только тушка бедняги волка, занимающая столь стратегически важное положение. Эх, положить бы Тадеуша хоть на время опять на холодное, продолжить бы разговор по душам – или даже скорее не разговор. (Венгр тайком почти по-девичьи касается собственных губ и снова, снова сам себя не понимает – ему должно быть мерзко, но почему-то только тепло и хочется ещё.) Однако если трава хотя бы помнит дневное тепло, то эти камни век от века ледяные и высасывающие всё живое. Экспериментов лучше не проводить. К тому же, и степенный, неторопливый, пыхтящий теплом и маслом лифт всё же приползает откуда-то сверху, вальяжно распахивает створки: вот он я, и чего нервничаете? Ночью спешить уже некуда, рассвет близко, день суда близко, всего этого вам так и так не избежать - так к чему подобная суматоха, зверьки? И ему ведь не объяснишь - он не живой, не понимает и никогда не поймёт, как хочется жить, и дышать, и касаться, и как невыносимо тратить ещё хоть одну минутку впустую, когда их и так упущено слишком много. А в кабинке ещё и тесно, желто и уютно, пахнет маслом остро, но не то чтобы неприятно, они все втроём перемешиваются и сжимаются, а лифт, как назло, ползёт невыносимо медленно, а Тадеуш всё равно задрёмывает снова, вжавшись лицом в тёплую от трения панель... Роджер только смеётся, когда чувствует чужие руки на своих плечах, а чужие губы - так близко снова. Это всё алкоголь, и столь долгое одиночество, и инстинкты, подсказывающие, что весна уже так близко, можно почти дотронуться. Рядом, рыжая и шальная. Всегда рядом. - Не боишься, что волчонок заметит? - Брэдли сам говорит вроде разумно, но не может устоять, тянется ближе в ответ. Они касаются бёдрами и немного коленями, как подростки, лопающиеся от гормонов, вообще не намеревавшиеся чувствовать именно это и заходить так далеко, но... Лифт притормаживает и останавливается, пока ещё не на том этаже - скорее, просто пропускает другой. Или не хочет ненароком потревожить чей-то неспокойный сон. Или чувствует, что творится в его недрах, и нахально усмехается. - Кто знает. Может, я тайный вуайерист, - глубокомысленно замечает Вадаш, с одурительным хладнокровием на лице прикусывая мочку чужого уха. - Не знаю, не пробовал. Попробовать и не придётся - к счастью или к сожалению, для более активного чего-то в лифте места категорически не хватает. Впрочем, сейчас, пока границы дозволенного сильно размыты алкоголем и нетерпением, Дьюла умудряется проводить подрывную деятельность довольно умело. Конечно, опыта у него в подобном нет ни малейшего, но уж своё тело он знает хорошо, отзеркаливать умеет, поэтому даже действия наугад выходят вполне уместно, каждый выстрел достигает цели. Либо старую собаку всё же можно научить новым трюкам, либо... ну, либо Роджер просто хочет его до чёртиков. И вот от этого уже самого венгра ведёт с неожиданной силой. Он сам удивляется реакции организма - чёрт возьми, недавно же не мог помыслить даже о куда меньшем, а теперь будто тормоза сорвало и давно копившееся напряжение вырвалось наружу, как чёртик из табакерки, и знать бы ещё, как загнать его обратно. Нет, решительно, пить надо бросать, особенно пить в компании ирландца. Он ещё и не такому научит. - Ну хватит, - ворчит, впрочем, кажется, растерявшийся от такого напора Роджер, и кончики его ушей стремительно наливаются алым. Рыжики легко краснеют. - Что-то ты разошёлся для гомофоба, волчок. А если Тед вдруг проснётся? Как я ему объясню то, что в него недвусмысленно упирается, об этом ты подумал? - Нет, - Вадаш ухмыляется, чувствуя, как и сам слегка зарумянивается. С живым исследовательским интересом вопрошает: - Гм, уже и упирается? Любопытно... - но, глядя на до нелепого растерянное, даже несколько испуганное выражение лица Брэдли, зверодушец всё же сменяет гнев на милость. - А по-венгерски как будет, знаешь? Уж это Далфин тебе рассказала? - Экстремальные у тебя языковые уроки, - ирландец перехватывает в толще сплюснутых тел чужую ладонь и крепко, почти целомудренно сжимает её, переплетает пальцы - ну что за клятая сентиментальность, руки у обоих немного потные от волнения, но отпускать не хочется. - Елег, елег, давай уже. Лифт, кажется, тоже трогает столь отчаянная мольба и борьба с самим собой. По крайней мере, камера пыток останавливается, наконец, на нужном этаже. Подхватив Тадеуша с двух сторон, Ловцы (в меру) бережно выносят его на площадку и тратят ещё добрых минут десять на перебранки, под каким же номером и в каком углу у стажёра комната. Приходится довольно бесцеремонно и как можно тише тыкать ключом, найденном в заднем кармане брюк поляка, в замочные скважины, рассеянно шатаясь по коридору, но в итоге мучительные старания всё же приносят плоды. По крайней мере, найденная комната пустая. А то, что она и не была закрыта... Что ж, ну здесь есть хоть какая-то кровать, всё лучше, чем коротать ночь в траве у подножия Башни Дождя. Вполне вероятно, под этим самым дождём. Справившись с непростой задачей, двое ненадолго притормаживают в непонятной комнате с тяжёлыми сливовыми (кажется, в темноте не разберёшь) шторами, силясь скоординировать свои дальнейшие действия: - Ко мне, - решительно заключает Роджер. - Так сразу? - смеётся Дьюла, но и эта шутка уже выходит натужной, ненужно-пошлой. Как-то исподтишка накатывает усталость. Всё же они уже не мальчики, чтобы столько выпить, а потом шататься полночи. Да и утро ждёт весёлое... Судя по всему, Брэдли это тоже чувствует - он не улыбается и не смущается, устало проходится пальцами по волосам. - Не полагайся на моё рыцарское благородство, потому что у меня его нет. Но мы оба устали, моя комната ближе, а ещё... ну, ты всё равно приходишь каждую ночь. Какая уж разница, волком или человеком. - Всё равно спать буду, обернувшись, - вздыхает Вадаш. - Мы уже на грани, но ещё далеко не трезвые. Я не хочу лишний раз поддаваться искушению. Ирландец шумно фыркает, колеблется, но всё же берёт за руку. - Сильные слова для того, кто в молодости сбил о таких костяшки. - А ты с людьми вроде не ладишь, - парирует венгр. - Так ты и не человек. Самый настоящий волк, большой и страшный. Даже не знаю, почему я тебя совсем не боюсь. Ступеньки бросаются им под ноги (больше никаких лифтов!). Ступеньки ведут их домой гуськом, их, неожиданно онемевших и по-щенячьи ослепших, почему-то испуганных густой, чернильной и кислой на вкус темнотой в пролётах. Мир необъятен, жизнь непредсказуема, все мы в ней – жертвы кораблекрушения, цепляющиеся за что попало, чтобы не утонуть в черничной, кокетливой, ледяной воде. Например, друг за друга. Идти ко дну вдвоём всё же веселее, особенно если это по обоюдному согласию. Роджер долго возится с замком, подслеповато щурится. Пальцы дрожат сильнее обычного - усталость, да и столько впечатлений. Делать нечего - Дьюла, будто ставя роспись под сделкой о продажи души, обнимает со спины и помогает направить ключ в отверстие. Кажется, в такой позе даже можно услышать, как глухо, загнанно колотится об рёбра чужое сердце. Но сказать об этом всё ещё было бы слишком откровенно и нескромно. Вместо этого двое по очереди пользуются ванной комнатой, почти синхронно раздеваются, повернувшись, впрочем, друг к другу спиной. Вадаш слово держит - тяжёлый зверь с умными глазами смотрит на Брэдли, почти не моргая. - Иди сюда, давай уже, - уютно укладываясь на диване (видать, кроватей на все комнаты не хватило), манит ирландец. Бедная полторашечка жалобно скрипит под тяжестью двух тел. Волк долго топчется по-кошачьи, ища уютное местечко, а его соседу ничего не остаётся в это время, кроме как ворчать и жалобно щуриться, но в конце концов они относительно комфортно устраиваются друг на друге, по такому поводу отбросив в сторону одеяла и простыни. Роджер на последней волне наглежа чешет зверя за ушком, гладит от носа почти до хвоста. Старые шрамы ноют. Но в такой обстановке это даже уместно. Это память о них двоих, которую не сотрёт никакое завтра. - Не уйдёшь же с утра? - Брэдли улыбается в темноте, наблюдая за тем, как зверь недовольно пыхтит, не зная, стоит ли ему избегать прикосновений или поддаться им на волне умиротворения. В ответ Дьюла практически закатывает глаза - удивительно, и как только получается. И ясно без слов: ну куда от тебя такого бежать, от тебя же, Родж, ну нигде не скрыться, конечно же, я останусь. Ты только с утра не особо лезь, всё-таки всё это очень непривычно и странно, но когда-нибудь я, наверное, даже смирюсь. Это всё - лишь дело времени. Двое засыпают, потому что слова излишни, а речь подводит. Дыхание выравнивается почти что в такт. *** ...И двое просыпаются, потому что полуденное беспощадное солнце (и где же знаменитые дожди Башни Дождя, когда они так нужны?) жарко и злорадно заливается в окошко, наконец добравшись до двух несчастных. И потому что в дверь кто-то ужасно громко колотит, отчего раскалывается и без того больная голова. Ну ничего, этот злодей (Джен, наверное, кто же ещё) скоро уйдёт. И расскажет всему свету про то, что подглядел в замочную скважину, и весь свет (в лице Эви, разумеется) будет восторженно попискивать и требовать с Эдварда проигранные деньги. Но эти проблемы начнутся ещё нескоро. Пока что Роджер пытается открыть глаза. И первое, что он обнаруживает, - то, что у него на груди сопит вполне себе человек. И крепко обнимает руками и ногами, и почти что жалобно вздыхает, не желая просыпаться, и морщинки на его лице разглаживаются в кои-то веки. Близко, слишком близко, так близко - аж не верится. Брэдли по губительной привычке запускает пальцы в волосы. Ещё на пять секундочек прикрывает глаза. - Похмелье? - спрашивает тихо и хрипло. Откуда-то снизу отвечают, звуковыми волнами сотрясая грудную клетку и ткань майки-алкоголички: - Похмелье. Почти отзываются эхом. - Не откроем? - интересуется ирландец, прекрасно зная ответ, хотя бы просто для того, чтобы послушать голос. На всю комнату растягивается сонное: - Неееееееее. Дьюла зевает. Рождер закусывает губу, решаясь на незамысловатую шалость, играя с эхом злую шутку. - Я люблю тебя. Эхо замолкает. Настороженно прислушивается. Говорил ли кто ему до этого такие слова? Когда-то - так наверняка. Но что было, то быльём поросло. Есть здесь и сейчас, под плавящим солнечным светом, в сонном, мутном, мучительном, совершенно не адекватном пока состоянии. И всё-таки Вадаш знает цену словам как раз потому, что пользуется ими не так часто. И всё-таки он со вздохом, нерешительно произносит: - Ага. Я тоже. В дверь стучать перестают. Прислушиваются? А какая к чёрту разница. Это вам не детёныш грифона - это всё гораздо труднее сохранить в секрете. - Доброе утро, - Брэдли изламывает губы в улыбке, хорошенько потягивается и чувствует, как его прижимают крепче, как от него никуда не хотят уходить, как, придвигаясь ближе, довольно шепчут: - Доброе утро. И время движется почему-то всегда в нужную сторону. Крутит шестерёнки, кончиком пальца толкает солнце по небосводу. Неумолимо и непрестанно делает своё дело - проходит, и в страхе, наверное, перед ним людишки жмутся ближе, дышат чаще и любят, любят, любят. И зарастают быльём старые раны.