"Если ты печальный, просто улыбнись"

      Это место выглядело нереальным, похожим на декорации к современным фильмам, которых Хелен не любила (но рано или поздно ей придётся там сыграть: когда-нибудь она станет настолько взрослой, что просто не потянет юных инженю, и тогда придётся переключиться на репертуар женщин-вамп, как бы она ни противилась этому). Сильный ветер не разгонял, а, напротив, сгущал сумрачный туман, почти ощутимый из-за своей плотности, тёмные воды заводи омывали серый берег, ощутимо пахло тухлятиной и гниющим деревом со стороны руин пирса, находящегося рядом с полуразваленным домом. Казалось, этот пейзаж создан для того, чтобы умирать или думать о бренности бытия.       Периодически слышались гудки и рёв моторных лодок и небольших кораблей; они портили воду маслом и проходили дальше, мимо брошенного пирса, в сторону доков.       Неуютное место.       Ко всему прочему начался дождь: лёгкий, слабый, но оттого противный. Хелен порадовалась, что не забыла надеть шляпку и пальто; а вот с обувью ей так не повезло — туфельки совсем промокли и испортили носки колготок. Надо будет выбрасывать… Продюсер, Билли Альворадо, велел Хелен выкинуть сапоги: по его мнению, они портят женщину и делают её походку непривлекательной. Хелен не согласна с ним, но, пока он даёт ей работу, спорить не о чём. И, кажется, зрителю так больше нравится…       Но сейчас сапоги совсем бы не помешали.       Она шла к дому, увязая каблучками в хлюпающей вязкой грязи. Она вспомнила детство в Миссисипи: жаркое, душное, полное походов по болотам и побегов из церковной школы. Замечательное было время. Там никогда не было так холодно (а ведь наступила весна!). И заброшенные дома, если и существовали, то вызывали искренний интерес и детский азарт. Они не казались чем-то жутким и страшным, как этот полуразваленный двухэтажный особняк.       Если верить Флоре, то Мэри Риксен должна жить именно здесь. Бедная девушка.       Хелен прикусила губу и прижала к себе корзинку, от которой шёл вкусный запах хорошего шоколада. Она долго выбирала подарок для этой встречи, пока не пришла к простому и изящному выходу: ей постоянно дарят шоколад, хотя Билли строго-настрого запретил ей есть сладкое — чтобы, не дай Бог, не растолстела. Хелен очень любила сладкое и особенно шоколад, но опять же — если ей так хочется сохранить гордость и достоинство, то надо отказаться от карьеры актрисы. А она не может, совсем не может этого сделать. И вовсе не из-за амбиций, присутствующих в её жизни ровно в той мере, в которой их полезно иметь любой актрисе — ведь если ты не стремишься играть в действительно великих произведениях, то тогда непонятно, зачем вообще становиться актёром… Но нет, она согласна не потому что так хочет играть Сольвейг или Донну Анну (к этим ролям её кинематографический опыт, состоящий сплошь из поющих золушек и трогательных инженю не приближал), а потому, что хорошо знает, каково жить в нищете. Это она заработала денег на переезд мамы из разваливающихся трущоб в нормальную квартиру — не очень богатую, но хоть какую… Хелен бы не тратила деньги на дорогие наряды и аксессуары, если бы ей не надо было сниматься для журналов и становиться кумиром таких же молоденьких глупеньких девушек, как она сама.       Хелен было неловко от такого восторженного внимания к ней. Она чувствовала себя самозванкой и воровкой: конечно, это она танцевала, учила текст и играла перед камерой… но пела-то совсем не она. Но людям на это наплевать — они всё равно продолжают преследовать Хелен, умолять её ещё раз спеть специально для них («Если ты печальный, просто улыбнись», ну и так далее), пишут ей письма, в которых благодарят за свет и доброту её персонажей… и за прекрасные, чудесные песни, которые помогают в это тяжёлое, несчастное время верить в лучшее.       С другой стороны, они не виноваты. Ведь если бы студия не убирала тщательно упоминание имени Мэри Риксен не только из титров, но даже во внутренних документах, они бы, возможно, узнали правду, и были бы возмущены такой несправедливостью.       Будь у Хелен сильный характер, она бы сказала, что благодарить надо не её. Но… у неё не сильный характер. Она просто не может этого сделать.       Ну, хотя бы она может уговорить принципиальную секретаршу своего продюсера, Флору Миллер, поделиться с ней адресом той девушки, чьим голосом актриса пела в окончательных версиях своих фильмов. Хелен показалось странным, что Флора, обычно готовая помочь одной из перспективнейших актрис студии, в этот проявила странное упорство и до последнего отказывалась выполнить её просьбу. Секретарша говорила о корпоративной тайне, и Хелен не понимала, почему: понятно, когда скрывают адреса известных именитых артистов, но — малоизвестных дублёров?.. Пришлось идти на подкуп, и Флора просто не могла отказать «Guerlain Shalimar», заставившие Хелен серьёзно потратиться.       — Но предупреждаю, — заявила Флора, вручая Хелен визитку с написанным поверх адресом от руки, — то, что ты увидишь, тебе не понравится. Да и она тебя вряд ли пустит на порог.       — Почему? — спросила Хелен.       — Увидишь, — загадочно ответила Флора. — И больше не спрашивай меня. Ты ни о чём не просила, а я тебе ничего не давала.       Неудовлетворительный ответ, но у Хелен другого не было.       И сейчас, осторожно направляясь в сторону полуразрушенного дома, одинокого и от того особенно жалкого, Хелен размышляла об этой девушке. Как странно, она работает в киностудии, но при этом живёт на отшибе, практически за городом; Хелен проходила мимо ограды, давно не ремонтируемой и не защищающей дом от вторжения — почему? Она так мало зарабатывает? Почему она живёт одна? Или у неё есть семья? Конечно, у неё есть семья, у кого её нет; возможно, поэтому она не может отсюда переехать? Воспитанное американским кино воображение Хелен подкидывало ей сюжеты из немых мелодрам: ну да, конечно она не может оставить семью. Больного отца или мать, полунищих братьев и сестёр. Это должно было закалить её характер; и хотя в кино такие девушки обычно добрые и светлые, в реальной жизни они становятся строгими и замкнутыми. Бедняжка, должно быть, поэтому она не пускает гостей… Наверное, она не очень красива, поэтому не выступает сама. Но — какой у неё голос! Хелен слушала её записи и сама плакала, как плакали все зрители фильма «Тук-тук, кто там, или Любовь цветочницы»: сама Хелен никогда бы не спела с такой нежностью, с таким очарованием, грустью и лёгкостью… Этот голос — он похож на солнце с картин Рембрандта: он создаёт тайну и глубину, но при этом освещает, делает реальную жизнь не такой страшной… Какой это был голос! И оттого вдвойне постыдно, что его приписали Хелен, которая совершенно не умела петь. Это не её голос! Понятно, зачем студия так делает, но… неужели Хелен пойдёт на сделку с совестью?       Глупый вопрос: уже пошла. И малость из того, что она сейчас может сделать, поблагодарить другую девушку за славу, которую она ей подарила.       — Не беспокойся, — произнесла негромко Хелен. — Не волнуйся. Всё будет в порядке.       И постучала тяжёлой, проржавевшей ручкой по мокрой, разбухшей древесине. Внутри раздалось эхо — не такое звучное и красивое, какое бывает в горных пещерах, но достаточно гулкое, чтобы понять, какие высокие в этом доме потолки.       Почему же никто не идёт на стук?       — Здравствуйте! — сказала Хелен, стараясь произносить буквы чётко и громко. В такой холод не получалось. — Есть кто-нибудь дома?       Словно издеваясь, со стороны заводи раздался гул корабля; недвижимые воды оживились и начали биться жалкими волнами об берег.       Туман пропитал одежду Хелен насквозь. Осталось только добраться до души.       — Меня зовут Хелен Доусон, — продолжила она. — Я хотела бы встретиться с Мэри Риксен.       Тишина, и даже не было эха. Только лязг ржавой цепи на пристани, слегка покачиваемой ветром.       Хелен посмотрела на замок: закрыт. Может, это дурная шутка Флоры, и тут давно никто не живёт? Но тогда дом стоял бы открытым. Или опечатанным. Одно из двух.       Скорее всего, просто не успели?       Но тогда кто это шуршит за дверью? Хелен не слышала шагов, но ощущала — кожей и слухом — движения, исходящие из-за закрытой двери.       Там точно кто-то есть. Пусть не хозяева дома, а крысы, или чайки… хотя что делать чайкам в заброшенном доме… Но — это могут быть и не люди.       Зачем она торчит здесь? Флора говорила, что Мэри может её не принять, и тогда неэтично навязываться. Вежливее всего…       Но нет, Хелен чувствовала, что должна была остаться. Должна была стучать, говорить — хоть бы и с дверью — оставить на пороге конфеты, если к ним никто не выйдет. Просто так будет правильно и справедливо.       — Мэри, если ты меня слышишь… Я оставлю на пороге конфеты. Это тебе от поклонников. Им очень нравятся твои песни.       Глупо. И, наверное, Мэри только расстроится: ведь у неё нет никаких поклонников.       — Конечно, на самом деле они их присылают мне, но…       Ещё хуже. С каждым новым словом она всё больше и больше показывает свою недальновидность.       — Честнее отдать их тому, кто заработал.       Вот так ещё куда ни шло. Хотя всё равно глупо.       Движений за дверью не слышно. Теперь Хелен окончательно убедилась, что Мэри дома: кто ещё мог замереть на месте и начать её слушать? Не крысы же.       Значит, Мэри просто не хочет её впускать. Ну что ж, понятное, хотя и необычное желание: вероятно, Мэри считает себя дурнушкой и не хочет, чтобы её видели остальные. Она не знает, что Хелен можно доверять, и остерегается. Наверное, жизнь изрядно побила эту бедную девушку…       Что ж, значит, не стоит ей мешать.       — Я просто хотела сказать спасибо тебе. У тебя очень красивый голос. И… я завидую тебе.       Хелен глубоко вздохнула, впуская внутрь холодный густой туман: вот теперь он добрался и до её сердца. Ещё бы не стать отшельником, когда весь воздух заполонил туман, когда он просачивается сквозь двери и ресницы, когда нет других звуков, кроме стука капель, лязга ржавой цепи и гудков далёких кораблей, не останавливающихся у ближайшего пирса, а проходящих дальше…       Место, созданное унынием и тоской.       «Надеюсь, Мэри не обидится, и у неё всё будет хорошо», — тихонько пожелала про себя Хелен и подумала о том, что было бы неплохо вечером помолиться за Мэри. Наверное, это ужасный стресс — быть отшельницей и пережить приход незваной гостьи.       Хелен больше не будет так делать.       Утром её выдернул из кровати телефонный звонок. Незнакомый голос сообщил, что Билли Альворадо хочет её видеть; у Хелен появилось дурное предчувствие — неужели Билли узнал?.. Но ведь Флора обещала не выдавать её! Только почистив зубы и наскоро одевшись, Хелен выскочила из дома, села на велосипед и, легко преодолевая неровную гладь дороги, поехала в сторону студии.       Какая хорошая погода! И как она не похожа на туман возле дома Мэри Риксен! Воздух совсем светлый, золотой и сладкий (от выхлопных газов, правда, но куда лучше влажной вязкости во рту): можно рассмотреть каждый солнечный луч, падающий на тёмные стёкла домов и блестящие автомобили. Пахло весной; и хотя деревья ещё не распустились (да и как их много, в Лос-Анджелесе?), уже сейчас можно было предвосхитить растительные ароматы раннего апреля. Преобразившийся городской пейзаж поднимал настроение не одной Хелен: намного чаще, чем зимой, её провожали заинтересованные мужские и светлые женские взгляды. Конечно, радовались не все, и Хелен старательно отводила взгляд от мрачной очереди грязных людей, стоящих перед дверьми ещё не открывшейся социальной службы, некрасивых поношенных женщин, держащих обернутых в покрывала младенцев и полуголых малышей, ныряющих в подозрительные неприветливые подворотни подростков с самоуверенными лицами малолетних преступников… Но велосипед давал Хелен возможность просто пронестись мимо всего того, что так сильно смущало её и тревожило глаз; оно оставалось неприятным отпечатком среди весенней красоты и света, заполонивших улицы Лос-Анджелеса, но, по крайней мере, не тревожило слишком уж сильно. У Хелен и так есть о чём беспокоиться…       И, когда её на первом же этаже лично перехватил Билли со стиснутыми зубами, агрессивно опущенной головой и напряжёнными желваками, Хелен с полнотой осознала, что не безосновательно.       Ничего не говоря, он схватил её за плечо и потащил за собой. Хелен не поспевала за крупными шагами не самого шустрого из продюсеров студии: она часто перебирала ногами, клацая каблуками, и отчаянно оглядывалась вокруг себя, надеясь зацепиться взглядами с кем-то, кто, может быть, вступится за неё…       Бесполезно: все работники студии, начиная от директората и заканчивая мальчишками-гаферами, знали, что лучше не вставать на пути Билли, когда он в ярости. И потому сейчас бедняжку Хелен в лучшем случае провожали взглядами, полными удивления и непонимания, но в основном люди просто отворачивались, старались не смотреть ей в глаза или просто проходили мимо, как будто бы происходящее было рядовым событием, не требующим внимания.       И — так оно обстояло на самом деле. Как бы Хелен ни хотелось полагать своё положение уникальным, не она первая была жертвой гнева Билли Альварадо — и уж точно не последняя.       — Какого, Господи боже, ляда ты попёрлась к Мэри Риксен? — прошипел Билли, вталкивая уже начавшую плакать девушку в кабинет.       Хелен заметила, что, когда они проходили приёмную, на месте секретарши вместо Флоры сидела незнакомая женщина со старомодными кудрями под Лилиан Тэшман. То есть Флора… Но не мог же он её уволить? Так быстро? И, значит, она её не выдавала?..       Хелен подняла голову и тут же поникла под давящей властью чёрных прорезей глаз Билли Альварадо. Окна, ведшие на улицу, были приоткрыты, и оттуда шёл свежий — по меркам Лос-Анджелеса — воздух, но Хелен отчаянно не хватало кислорода. А ещё у неё как будто запотела шея… и спина… Билли точно её убьёт.       Но она же не сделала ничего плохого!       — Я думала…       — Ни черта ты, дорогуша, не думала.       Билли говорил пока не громко, это и ужасало Хелен больше всего. Когда он кричал, то можно рассчитывать, что это скоро закончится: он выпустит дух, спустит пар, и всё обойдётся. Но сейчас его злость не была эмоцией: она выходила за пределы его настроения и давила бедняжку Хелен унижением, оскорблениями и ощущением реальной опасности. Он точно не простит ей её поступка.       — Что замолчала? — наконец прикрикнул он. Хелен вздрогнула, и её пальцы с ещё большей нервозностью перебирали кружевной край жакета. — Так какого чёрта ты туда направилась, я тебя спрашиваю?       — Я хотела познакомиться с ней, — Хелен видела своё отражение на глади лакированного шкафа, и, будь она спокойнее, могла бы оценить фактурную фотогеничность своего образа: легкий наклон головы, несчастные крупные глаза с удивительным выражением горя, трогающим души любого зрителя в кино, пушистое облако едва уложенных волос и прижатые к груди руки, эмоциональная жизнь которых хорошо смотрелась и вне крупного плана на экране кинотеатра. — Я хотела узнать, кто она такая…       — Зачем?       Хелен замешкалась. Она знала ответ на вопрос, но не могла быть уверенной, что Билли её поймёт. Кто угодно другой, у кого сердце не зачерствело, а мечту не заменили столбики процентов от выгодной продажи — и это точно был не Билли.       — Потому что мне так захотелось, — наконец придумала она. Не лучшая формулировка, но, по крайней мере, понятная…       Билли медленно вздохнул, и в этом вздохе слышалось всё: гнев, бешенство, разочарованность, усталость, непонимание, удивление, вопрос… Это дыхание могло бы стать самостоятельным актёром, если бы хоть кто-то интересовался продюсерами не как комедийными или положительными второстепенным персонажами. Или если бы качество современных звукозаписывающих машин было достаточно хорошим, чтобы передать все оттенки вздоха, а не только театрально артикулированных и громко произнесённых слов…       — Хорошо, — сказал он. — А теперь я хочу, чтобы ты разделась и вышла из кабинета в таком виде гулять по парку Эко.       Хелен в страхе уставилась на тёмный злой прищур Билли. Что это сейчас было? Он… он пошутил? Или он так серьёзно говорит?       — Ты что, не слышала меня? Давай раздевайся и пошла вон.       — Я… не понимаю…       — А говоришь, что умеешь думать. — Билли сел за стол и всем весом облокотился на крепкую, выдержавшую не одно десятилетие столешницу. — Вот что, дорогуша, нельзя делать всё, что захочется. Ни мне, ни тебе, ни даже Эйбу Линкольну. Особенно тебе и Эйбу Линкольну. — Билли закурил. — Мне крупно повезло, что ты просто редкостная дура, а не шпионка, допустим, из Парамаунт или бог знает кого ещё.       — Но почему нужно скрывать Мэри Риксен? — Голос Хелен дрожал, как и её руки, как и кончики пушистых ресниц; она понимала, что этот вопрос не следует задавать, особенно когда Билли в таком состоянии… Но разве не спросил бы того же самого любой другой человек? Разве это не нормальное человеческое желание — узнать, почему запрещено что-то не опасное, безобидное? Она ведь не коммунистка даже!       Билли окинул актрису равнодушным презрительным взглядом. Конечно, он ничего ей не скажет.       — А это не твоего ума, дорогуша, дело, — прямо ответил он, аккуратно стряхивая пепел в тяжёлую бронзовую пепельницу. — Откровенно говоря, я должен был тебя уволить… но мне, повторюсь, крупно повезло: я знаю, что ты не шпионка и просто, как это свойственно всем женщинам, любишь нарушать запреты и совать свой очаровательный носик в дела, которые тебя не касается. К тому же, не буду скрывать, ты приносишь хорошую кассу, и людям нравится смотреть на тебя. Но вот что: с этого дня, если ты не хочешь потерять место и быть заменённой, скажем, на кого-то помоложе, покрасивее или талантливее, без возможности впоследствии устроиться хоть бы на роль подавальщицы супа, — так вот, если ты не хочешь всего этого, то ты больше никогда, слышишь, никогда не сделаешь и шага в сторону дома Мэри Риксен. Надеюсь, я достаточно убедителен. А если нет… что ж, уже вчера Флора, которую ты так нагло подкупила, была выселена из квартиры вместе с детьми и матерью. Здесь она, разумеется, тоже не работает.       Хелен не сводила глаз с Билли. Она ожидала, что он будет зол… но как она могла предсказать такие последствия? Кто бы вообще мог подумать, что её проступок окажется настолько значительным? И Флора, бедная Флора… Теперь Хелен виновата в том, что ей разрушили жизнь. И как это исправить? Да никак! Нет у неё такой власти и такого влияния, чтобы пойти против решения Билли. Конечно, она может дать ей денег, допустим, на временное проживание в хостеле… но примет ли Флора у неё эти деньги? Да она с ней и разговаривать не будет!       Ох, что же Хелен наделала.       — Не будь как Флора, Хелен, — медленно произнёс Билли, в упор глядя на раздавленную и несчастную девушку. — Не смей нарушать мои запреты.       Запреты? Да он даже не говорил ей не появляться у Мэри Риксен. Впрочем, какая разница: что сейчас точно не следовало делать, так это спорить с ним. Вообще спорить с Билли — плохая идея, если ты надеешься с ним в дальнейшем работать…       — Что-что-что? Прости, я тебя не расслышал. Так что, ты сказала, что будешь послушной девочкой?       Хелен горестно вздохнула. Его ничем нельзя расшевелить, ни мольбами, ни заплаканными глазами. Ничем.       — Да, — ответила она тихо. — Да, я буду слушаться тебя, Билли.       — Вот и отлично. — Голос продюсера не звучал удовлетворённо или обнадёживающе: Билли оставался разгневанным и тихим даже после обещания Хелен. — Чтобы у тебя совсем не было желания мотаться по гостям, я увеличу тебе нагрузку. Ты же хотела расширить свой репертуар? Вот у тебя будет возможность: скажем, «Саломея»…       — Но там же утверждена Виола Адамс, — робко возразила Хелен, вытирая покрасневшие глаза платком.       — Ну вот, а играть будешь ты, смотри, как всё удобно. К тому же там не надо петь, — Билли надел очки и с громким щелком перекинул календарь. — Мэри мы уже переселили, так что если ты вдруг решишь повторить свой рейд, то никого там не встретишь. Но, я надеюсь, ты даже и не думала снова провернуть свою маленькую шалость, верно?       — Верно, — тихо, почти беззвучно ответила Хелен.       Она не понимала, что произошло и почему Билли повёл себя таким образом. Никогда прежде она не слышала ни о чём подобном: многие студии держат безвестных девушек с красивым голосом, чтобы те пели вместо звёзд, но никто и не думал их прятать. Зачем? Да, существуют контракты, по которым эти девушки находятся в положении едва ли не в худшем, чем рабы, но они касаются неразглашения тайн студии, запрет на переход на другую студию, и в целом мало отличался от контрактов с любыми начинающими актёрами. Почему Билли так озабочен сохранением инкогнито Мэри, что даже уволил свою бессменную секретаршу? То, что Флора не будет ему мстить, Хелен знала наверняка — Билли умел запугивать и наверняка мог создать ещё большие проблемы…       Однако расчёт продюсера оправдался не в полной мере, как он бы этого хотел: заваленная работой, замученная слежкой подозрительных парней из подчинённых Билли, ставшая ещё тише и безропотнее, чем была, Хелен всё ещё не могла забыть о тайне Мэри Риксен. Более того, она стала почти одержима ею.       Билли не мог перестать задействовать Хелен в мюзиклах: несмотря на то, что она хорошо показала себя и в «Саломее», и в слезливой мелодраме про женщину, воспитывающую чужого ребёнка, публика продолжала идти на Хелен в мюзиклах. Она всё ещё была молода, прекрасно выглядела и хорошо подходила на роли молоденьких простушек. При этом Билли отказывался от предложений, чтобы песни за Хелен исполнял кто-то кроме Мэри Риксен: «наши зрители бараны, — говорил он, — но у баранов хороший слух. Как бы ты отреагировал, если бы я заговорил чьим-то другим голосом, а не своим собственным? Для них голос Хелен — это голос Мэри, и мы не можем её заменить».       Поэтому Хелен постоянно слышала голос Мэри, и с каждым разом он поражал её всё больше и больше.       Казалось, Мэри, кем бы она ни была, входила в роль едва ли не лучше самой Хелен: она умела петь так радостно, что даже лицо непрошибаемого Билли озарялось добродушной улыбкой, умела петь так грустно, что Хелен порой не сдерживала не глицериновых, а самых настоящих, искренних слёз. Возможно, Мэри не была ни цветочницей, ни служанкой, ни наследницей большого состояния, однако она умела одним лишь голосом изобразить каждую из них — и это совсем не походило на кривляния джазовых артисточек или однообразную нарочитость профессиональных певиц. Хелен никак не получалось связать вместе бесконечную красоту голоса Мэри и тот туманный мрачный особняк на грязном берегу: разве может девушка, особенно такая талантливая, жить в заброшенном доме, совершенно одна, посреди разрухи и уныния? Эти размышления подталкивали Хелен к неприятным мыслям о грязных людях, каждое утро стоящих у ворот социальных служб… но разве возможно, чтобы Мэри была одной из этих несчастных бедняков? У неё же есть работа, работа в кино! Может быть, не такая высокооплачиваемая, как у настоящих артистов… но этого же должно хватать на жизнь? Или нет? Может быть, Билли или кто-то другой из руководства удерживает большую часть её доходов? Что ж, это походит на правду…       Таким образом, стоящий на заливе полуразрушенный дом, таинственная красота голоса женщины, которую не видел никто на студии, кроме самого Билли Альворадо, тот переполох, возникший после обычной поездки Хелен, строгий запрет даже заговаривать о ней — всё это наложилось друг на друга, как кадры в особо хитром русском монтаже, и создало невероятную, чарующую своей загадочностью картину, от которой Хелен, впечатлительная душа, никак не могла избавиться. В голове у неё складывалась история, похожая на одну из тех картин, что никогда не окупаются, но чаруют одним своим существованием: таинственная незнакомка с прекрасным голосом, жившая в заброшенном доме, а теперь и вовсе непонятно где… Кто она такая? Как она выглядит? Вряд ли она красавица, но — почему её так старательно пытаются скрыть? Какую тайну она хранит?.. Билли хорошо напугал Хелен, чтобы она не смела искать ответы на свои вопросы. Но ни угрозы, ни изнурительная работа, ни поощрения от руководства не смогли заставить её забыть о Мэри Риксен. Подчас Хелен казалось, что она никогда не сможет разгадать эту тайну, и личность Мэри Риксен навсегда останется загадкой, хорошо скрытой студийными боссами не только от общественности, но даже от прессы.       И — удача была на её стороне.       Совсем скоро студия начала испытывать трудности. Она ещё держалась, но давление со стороны «большой девятки» становилось всё труднее и труднее выносить; к тому же далеко не всё из репертуара студии могло подходить под Кодекс Американской Ассоциации Кинокомпании, а это означало серьёзные потери — картины просто не покупали для проката. Хелен могла не переживать о снижении заработка, так как фильмы с её участием были вполне безобидны, но каково же было её удивление, когда почерневший от постоянной финансовой нестабильности Билли приказал в монтажной вырезать из сверхуспешной «Саломеи» сцену с… принятием ванны царицей. Хотя ещё раньше именно она была главной изюминкой картины — как и сцена танца Хелен с отрубленной головой Иоанна Крестителя, тоже изрезанной и изрядно заретушированной цензурными требованиями…       А ещё Билли серьёзно задолжал мафии.       Откуда идёт приток денег на фильмы, Хелен, конечно же, знала; поначалу её это пугало, но потом она смирилась, узнав, что финансирование мафии — это норма для всего современного американского кинобизнеса. Она даже видела некоторых из этих людей: вопреки ожиданиям, они выглядели не так уж карикатурно, как на экранах «преступных» фильмов. Некоторые были дикими варварами, чудовищами с преступными итальянскими мордами, но не более чудовищные, чем другие озверевшие мужланы, вроде полицейских; другие, напротив, производили приятное впечатление, и даже могли поддержать разговор. Один раз немолодой косматый мужчина из их компании попросил у Хелен автограф и признался, что от её песен ему самому хочется петь; Хелен испугалась, но никак не выдала себя. Она подумала, что этот человек, возможно, знает про Мэри Риксен и издевается над ней… но нет, он казался вполне искренним. Во всяком случае, никто больше из них не проявлял к ней интереса; зато Билли выглядел всё более и более нервным, и всё чаще взрывался без всякого повода. Как-то раз он ни с чего начал орать на осветителей, которые… они даже ничего не сделали. Просто он внезапно решил, что зелёный прожектор, который они пытались отрегулировать, нельзя трогать ни при каких обстоятельствах, и они совершенно не разбираются в своей профессии, раз не понимают таких очевидных вещей. Тогда на площадке из ниоткуда появился директор, Луис Вебер; прежде он никогда не появлялся перед съёмочной группой лично, вне крупных мероприятий, и уж точно не передавал своих поручений сам. В наступившей испуганной тишине он негромко велел Билли извиниться перед ребятами и затем «подняться к нему». Это, конечно, не означало увольнения, но сам факт, что директор едва ли не впервые за долгие годы посмел делать замечание Билли, а тот вместо того, чтобы отстаивать своё право выражаться как ему заблагорассудится, никнет и повинуется…       Наступали перемены. И Хелен не знала, к лучшему или худшему.       Развязка наступила в ноябре, когда Хелен уже поздно вечером вспомнила, что забыла кошелёк с визитками в офисе студии. Можно было подождать утра, а не идти одной по ночному городу… но следующее утро обещало быть загруженным и тяжёлым, и лучше всего забрать потерю сразу, чтобы завтра не тратить время на дополнительную беготню. Конечно, красивой девушке не стоит появляться ночью даже в благополучных районах Лос-Анджелеса… но Хелен предполагала просто доехать на велосипеде до студии, найти свой кошелёк и вернуться обратно.       Ей повезло: ни одна из ночных опасностей не настигла её. Хелен не остановили опасные ребята, пожелавшие провести время с красивой девушкой против её воли, она не стала свидетельницей драки или, не дай Бог, убийства, даже шина у велосипеда не сдулась, наткнувшаяся в темноте на стекло. Везение, удивительное тем более, что охранники свободно пропустили Хелен на территорию спящей студии и только заботливо пожелали, чтобы она обернулась как можно скорее — «сами знаете, в это время нельзя никому быть…».       Но, к сожалению, Хелен не сразу вспомнила, где оставила кошелёк, и ей пришлось преодолеть значительное расстояние от павильонов до закрытой столовой и затем снова до гримёрной. Она была уверена, что проверяла её, несколько раз… однако, на третье возвращение от запертых кабинетов администрации, он каким-то чудом оказался на столе перед зеркалом — ну не могла же она пропустить такое очевидное место? Или могла?       В любом случае хорошо, что он нашёлся. Слава Богу. Теперь можно отправиться домой…       Можно было, если бы она не столкнулась лицом к лицу с Билли Альворадо.       Он совсем не разбирал дороги. За эти несколько лет он сильно сдал, и некогда могущественный крепкий мужчина с хорошей фигурой ссутулился, сжался, а его тёмные непрозрачные глаза приобрели пугливость и настороженность. Он заметно удивился и даже как будто бы испугался встречи с Хелен; прежний Билли никогда бы не показал такой эмоции. Хелен даже подумала, что, возможно, Билли нетрезв, но, опустив взгляд ниже, поняла, в чём дело. И нисколько не испугалась. Хотя она была в серьёзной опасности. Билли шёл по тёмному коридору ночью и не хотел ни с кем встречаться, в том числе и с Хелен, потому что он вор. Он держал бумаги, разумеется, неизвестные актрисе, никогда не имевшей дел с финансами, так, как не держат приобретённое законно. Почему он не положил их в портфель? Потому что его с собой не было. Но почему? Хелен не знала ответа.       Самое разумное для Билли было соврать и сделать вид, что он тоже что-то забыл. Но он поступил иначе.       — Проси что хочешь, и ты меня никогда здесь не видела, — произнёс он скорее требовательно, чем умоляюще.       Хелен захлопала ресницами. Что хочешь? То есть имеется в виду деньги? Но Хелен не нужны деньги. Она хотела пройти мимо и сделать вид, что вообще ни с кем не встречалась, но вдруг её озарило: если она не попросит сейчас, то, скорее всего, у неё не будет такой возможности никогда…       — Адрес Мэри Риксен, — тихо произнесла она.       Билли не поверил тому, что услышал. Он секунду подождал, чтобы убедиться, что Хелен шутит, но поняв, что она не шутит, вернул того Билли Альворадо, которого Хелен всегда знала.       — Да чтоб ты!.. Хотя нет, — тут же сменил он гнев на милость. — Возможно, это будет решением проблемы… Я не подумал о ней, а ведь… Ладно, хорошо.       Он покопался во всех внутренних карманах пиджака, пока не извлёк старинный тяжёлый ключ, покрытый ржавчиной и тёмным налётом. Хелен видела такие ключи только в кино и потому замерла, разглядывая его. Она всегда находила красивыми старые вещи, даже такие простые и невзрачные.       Да, конечно, Мэри не могла жить в современной квартире. Только в доме, который открывается таким ключом.       — Арендуй напрокат машину, на велосипеде ты не доедешь, — деловито произнёс Билли, тем не менее, осматриваясь вокруг. — Поедешь из города на восток. Постарайся не разбиться в аварии. Я не уверен, умеешь ли ты считать километры, так что вот: узнаешь, когда тебе нужно поворачивать, когда дорога сузится, и ты увидишь поваленное дерево на перекрёстке. Тебе нужно налево. Доезжаешь до конца дороги, дальше идёшь пешком: там будет тропинка, ты никуда не собьёшься. Ты знаешь, в какой стороне восток?       — Разберусь, — негромко ответила Хелен, убираю ключ в карман короткого пальто.       — Так его не носи, потеряешь. Если ты встретишься с ней… хотя я не знаю, зачем тебе это нужно, уверяю, тебе это не понравится… так вот, если ты всё-таки встретишься с ней, передай, что я буду по ней скучать. И вот ещё что: она теперь твоя головная боль. Захочешь избавиться — не буду возражать, но людям это показывать нельзя.       Хелен ничего не ответила, хотя у неё было множество вопросов. Но — глупо ожидать, что Билли на них ответит. Особенно сейчас, когда он так спешит, вероятно, сбежать из города.       Но не может же простая девушка быть чудовищем. Или кем её пытается показать Билли. Может быть, она какой-нибудь инвалид, странная причуда природы, вроде бородатых женщин или карликов? Но в таких особенностях нет ничего удивительного, Билли бы не стал говорить столь таинственно о какой-то карлице. Что же она такое?..       — Надеюсь, этого достаточно, чтобы тебя заткнуть.       Договорив фразу, Билли исчез. Не буквально — он резко побежал вперёд и скрылся в одном из коридоров, не ведущих к выходу из здания. Вероятно, он вообще не появлялся перед глазами охранников: воспользовался каким-то ходом, про которые Хелен не знает, но которые наверняка должны были существовать в здании с более чем столетней историей. Что ж, теперь у неё есть адрес и есть ключ. Хелен продвинулась на один шаг к разгадке тайны Мэри Риксен, и ей грело душу, что она стало одной из тех, кто будет причастен к ней. Более того, теперь от неё зависит дальнейшая судьба бедной девушки… или кем бы она ни была. Билли не тот человек, кто станет драматизировать обычные недостатки внешности: Мэри должна быть кем-то особенным, чтобы он так говорил о ней… и скрывал её существование на протяжении многих лет.       У Хелен кружилась голова, когда она выходила из ворот студии. Окружающий город приобрёл для неё черты загадочного особняка, а ноябрьский пред-дождливый холод опутал улицы туманом, как одеялом. Казалось, не надо никуда ехать за город — вот он, этот дом, виднеется среди горящих фешенебельных небоскрёбов. Подворотни, в которые Хелен старалась не смотреть, пока ехала на студию, теперь притягивали её внимание: помимо преступников и малолетних хулиганов они прятали в себе что-то жуткое, необъяснимое для человека. Хелен выбрала путь до дома, почти полностью исключающий столкновение с ночными опасностями, но даже яркие горящие рекламы не спасали город от надвинувшейся тьмы и колючего холода. Или это Мэри Риксен поняла, что Билли её покинул?       Хелен тряхнула головой: никакая девушка не может быть такой всемогущей. И чуть не слетела с велосипеда: она всё-таки налетела в темноте на осколок бутылки, и шина порвалась.