инъекция тебя

Рюноске скидывает платье. Под платьем у нее великолепное черное кружево, которое на фоне белой-белой, как молоко, коже смотрится возбуждающе. Она сама — страсть и похоть в одном флаконе. Черное кружево плотно облегает ее — совершенное, на самом деле, — тело. Длинные ноги, острые ключицы и лопатки, прелестная лебединая шея. Этого хватает, чтобы сойти с ума от желания. Ярко-алые, почти цветом свежей крови, губы кривятся в какой-то странной и неуместной улыбке. Рюноске — неуместна везде. В его квартире особенно, что уж говорить о спальни, кровати? Рюноске — амбиции в подкорке сознания, тонкие, длинные, «музыкальные» пальцы, которые — он уверен — сжимали не только хрустальные ножки бокалов вина, но и пистолет, но и чужие шеи. Сейчас они сжимают его сердце. Рюноске — ртуть. Вдыхая ртуть можно умереть. Ода уже сколько дышит (живет) этой ядовитой, пагубной, мучительной ртутью. Черный шелк волос тоже пахнет смертью. (самой Рюноске) На губах чувствует горький поцелуй печали. Оде кажется, что после какого-то задания, когда он валялся без сознания в палате, ему кто-то заменил кровь на ртуть. Рюноске делает шаг вперед — к нему (в пропасть). Тихий шорох набатом звучит в голове, путает все мысли, и Ода почти теряется от нахлынувших, словно волна на пляже во время шторма, словно цунами на город, чувств. Он задыхается — ему кажется, что разучился дышать кислородом, что дышать теперь может только ядовитыми парами. Каждый ее шаг подобен землетрясению, и он падает вниз, в бездну. Она молчит. Тишина не напрягает, все ощущается острее, словно ножом по венам, и Ода готов сделать их, чтобы прочувствовать момент. Ау, здравый смысл, ау, холодный разум. Рюноске зябко передергивает плечами — черная бретелька сползает, слегка приоткрывает грудь, но Рюноске кажется не замечает этого. Ода — замечает, проводит взглядом умирающего от жажды странника, заметившего, как кто-то пьет воду. Ода, не контролируя свои действия, касается ее плеча, поправляя бретельку кружевного бюстгальтера. Она — оголенный нерв. «Высокое напряжение, будьте аккуратны, можете умереть, трупы, просьба, забирать сразу» Все вспыхивает метафорическими искрами, под кожей настоящий пожар, сжигающий все на своем пути — и органы, и кости. Кровь словно бензин, а вены — тонкие дорожки пороха. Спичка, тот самый огонек, поднявший пламя — ее прикосновение. Он словно на костре — очищение огнем болезненная, но верная смерть. Ода чувствует себя так, словно находится под наркотой, и теперь он понимает всех этих наркозависимых — если они хоть малейшую часть подобного испытывали, то не подсесть на это невозможно. Ему хочется закричать и затрясти ее за плечи «Что ты творишь, Рюноске?». Ему хочется крикнуть во все горло и переломать себе руки «Что ты творишь, Ода?». Рюноске — шестнадцать лет, у нее в глазах гроза, у нее прикосновения — молнии. Она сама — сладкая и мучительная смерть. Ода целует ее острое и белое плечо, чувствуя, как все сильнее разгорается азарт, перекатывает ее вкус — горьковатая и сладкая в своей горькости брусника  — во рту и слегка прикусывает кожу, пахнущую самым бесподобным грехом — ртуть и вишня — и зализывает укус, жалея, что до крови не получилось. (если бы он хотел — он мог бы прогрызть ей всю шею) Ода ловит стоны Рюноске — тихие, почти неслышные, хриплые и пробирающие до дрожи, — целует ее всю. Ему кажется, что только один поцелуй (одно касание, один взгляд) спустил рычаг, и теперь он не остановится. Просто не сможет. Они оказываются на кровати слишком быстро; разгоряченную кожу остужает холодный шелк постельного белья. Рюноске еще лучше, если снять это ее черное кружево, вызывающее одну лишь похоть. Ода проводит рукой по старому шраму на лопатках — застарелый, светлый, почти невидный. (узнал ли бы он о всех ее шрамах, если бы не это?) Рюноске выгибается, кусает ярко-алые, почти цвета свежей крови, губы и шепчет сквозь невозможное наслаждение: «Ода, Ода-Ода-Ода, ОдаОдаОдаОдаОдаОдаОда». Одасаку на мгновение замирает, слыша этот тихий и сладкий шепот. Она назвала его имя? Он прислушивается — слух его не обманывает: Рюноске шепчет «Ода». Это сносит крышу. Прохладный шелк под руками скользит; Ода вспоминает, что постель у него заправлена красным постельным бельем без каких-либо узоров, рисунков и прочего. Рюноске — белая-белая, как снег, как молоко, кожа, черное-черное, как дуло пистолета, кружево, алые, словно кровь, губы. Три цвета, составляющих Рюноске — белый, черный, алый. Три цвета, составляющих его безумия. Ода шепчет ее имя. — Рюноске.