О вещах и не вещах

Полуденный зной Аскадианских островов едва разгоняет свежий ветер с Амайи, чуть колышет кроны деревьев, но бессилен справиться с маревной дремотой. Видно, будет гроза к вечеру… Гроза — это неплохо. Может, благословение Безумной звезды, шумное и непредсказуемое, пугающее и животворящее — именно то, что надо. Курио сидит, откинувшись в любимом кресле, под специально для него установленным шёлковым хаммерфельским навесом во дворе плантации Дрена. Перед ним подмостки: грубо сколоченное возвышение в иное время используется как сцена для совсем других действ. Если бы дерево помнило, лениво думает Курио — оно бы рассказало о пропитавших его отчаянье, бессильном гневе, тёмной, как ночь над Вварденфеллом, глухой и несбыточной надежде… Серджо Дрен проводит тут и аукционы, и демонстративные воспитательные наказания провинившихся рабов… Что-то символичное, мрачно-правильное видится Курио в том, что на досках, измаранных потом, кровью и слезами, сейчас идёт репетиция весёлой пьесы… Хотя в ролях — всё те же. Курио морщится от зноя, стирает льняным белоснежным платком пот со лба; услужливый — выдрессированный — босмер немедля подаёт, согнувшись в поклоне, высокий стеклянный бокал с ледяным оранжадом. Вещи серджо Дрена всегда безупречны: ненавязчиво-услужливы, исполнительны и покорны; живя в таком окружении, легко привыкнуть к золотому стандарту комфорта… Босмер юн и гибок, и Курио прикидывает, насколько он личная вещь, и не будет ли гостеприимный хозяин возражать против того, чтобы забрать раба с собою вечером, когда — если — зной немного спадёт… Рабам на помосте не положен ни оранжад, ни навес, ни даже отдых. До премьеры рукой подать, но Курио решительно, категорически, уже почти невыносимо недоволен. Вертихвостка — дрянь, она трясётся от налобных шипов до кончика хвоста, путает слова и похожа на лукавую соблазнительницу примерно как даэдрот на леди Альмалексию… До премьеры совсем чуть-чуть, но с этим позорищем ничего не выйдет. — Позови хозяина, — роняет Курио босмеру. — Скажи, что это важно. Тот испаряется гибкой тенью, едва кивнув. Вертихвостка на сцене — даром что дрянь и бездарность — улавливает, к чему идёт дело, не иначе как звериным чутьём. Взвизгивает тоненько, падая на колени, складывает молитвенно лапки у груди и ползёт к краю подмосток. — Пощадите, — причитает она, и в глубоких нечеловеческих глазах стоят слёзы. — Пощадите, умоляю, добрый гос-с-подин! Я буду хорошо с-служить вам! — Дорогуша, — ласково говорит Курио, досадливо морщась: даже сейчас играет бездарно, даже страх не делает из неё хоть мало-мальски пристойную актрису. — Дорогуша моя, ты должна служить не мне, а искусству! Разве тебя оставляет равнодушной чудесная пьеса? Прости, ты исчерпала моё доверие. — Красс, — Орвас появляется быстро, и за ним маячит тенью раб-босмер. — Я по горло сыт твоими выкрутасами, Красс! Я ценю искусство, но должна же быть мера! — Мне нужна другая прима, — отмахивается Курио. В иное время и по иному поводу он поостерёгся бы испытывать терпение Грандмастера Хлаалу, но не сейчас, когда премьера — и их общий проект — под угрозой срыва. — Шестая, помилуй АльмСиВи, — раздражённо сообщает Дрен. — Твоя пьеса — чистой воды расточительство, Красс! — Первых трёх я тебе вернул, — педантично поправляет Курио. — Только с предыдущей… Извини, но я не стерпел такого глумления над искусством! Дрен морщится, смотрит на заламывающую лапы, исходящую слезами Вертихвостку номер пять. Её предшественницу, номер четыре, пришлось скормить никс-гончим… то, что осталось после праведного гнева драматурга. — А эту? — уточняет Орвас. — Вернёшь? — Извини, — без тени раскаяния вздыхает Курио. — Пусть постоит привязанной к столбу на самом солнцепёке. Может, хоть её вид сподвигнет шестую играть убедительнее. Вертихвостка номер пять тоненько, обречённо скулит на подмостках: под палящим солнцем ссыхается чешуя, судорога выкручивает обезвоженное тело, жажда вгрызается в плоть детей Хист, доводя до безумия… Курио знает, как добиться от актёров убедительной игры. — Последняя, Красс, — сдаётся Орвас. — И если твоя авантюра не выгорит… — Я имперец, Грандмастер, — отмахивается Курио. — Я чую золото нутром. Пришли ту, с гребнем. И распорядись насчёт этой… Вещи Орваса Дрена безупречны: ему не надо даже отдавать приказы. Визжащую и воющую Вертихвостку номер пять споро избавляют от сценического платья: берегут костюм, но не рабыню — Курио рачительно относится к безгласному реквизиту, в отличие от реквизита говорящего. Вертихвостку номер шесть приводят быстро. Слова она знает, но перепугана до дрожи, косится на свою предшественницу, прижимает гребень к плоской чешуйчатой голове… — Прелесть моя, — ласково говорит Курио. — Посмотри туда. Мы ведь не хотим, чтобы ты разделила её участь, правда? Не огорчай дядюшку, будь хорошей девочкой — и перед тобой откроются блестящие перспективы. Номер шесть не дура и владеет собой; кивает, подавив жалобы и нытьё, деловито переодевается из рабского балахона в сценический костюм лукавой служанки. Курио отмечает её длинные стройные ножки и изящный хвост, но босмер-раб снова протягивает стакан с ледяным оранжадом… Какой интересный выбор намечается на вечер. — Ах, нет, добрый сэр, я здесь лишь для того, чтобы убрать ваши комнаты, — Вертихвостка номер шесть сразу входит в роль, и в её игре, пока немного неловкой, уже чувствуются и искра, и огонёк. — Неплохо, — кивает Курио своим мыслям. — Любезный серджо Грандмастер, теперь мы на верном пути. Уверен, наша пьеса произведёт фурор. И, думаю, вы уже можете закупать новую партию товара — разойдётся как горячие пирожки. — Эти животные словно озверели, — вздыхает Орвас. — Ты не поверишь, дорогой, как тяжело стало добывать молодых самочек. Предпочитают, дикари, сдохнуть в своих болотах, чем приобщиться к высокой культуре… — Отличная история, — кивает Курио. — Рассказывай её чаще, придаст пикантности нашей авантюре и оправдает непомерные цены на рабынь из Аргонии. А они, поверь мне, действительно будут непомерными после того, как моя пьеса прогремит по всему Вварденфеллу… Вертихвостка номер шесть — и, видимо, новая прима, уже решённое дело, — лукаво стреляет глазками и с чувством играет роль. Поняла, умница, что лучше быть звездой театра, чем отправиться в Суран: после громкой премьеры «Похотливой аргонианской девы» попробовать экзотики захотят все, но не все смогут позволить себе личную рабыню. Спрос на чешуйчатых шлюх наверняка поднимется… Курио думает, что если Вертихвостка номер пять всё-таки выживет у столба — найдётся и ей применение. Хотя, конечно, за издевательство над искусством стоило бы оставить её умирать… Но золото есть золото. А актёры на сцене наконец-то хороши: может, тихий скулёж наказанной их подстёгивает играть с душой, или усилившийся ветер приносит долгожданную прохладу, или всё-таки пробрала высокая сила искусства… — Господин?.. — когда Орвас уходит, босмер-раб, склонившись, легко трогает Курио за коленку, облизывает узкие губы. Видимо, получил от хозяина негласный приказ; или, вышколенный, сам догадался. — Не желаете ли?.. Курио, подумав, кивает. Ветер крепчает, обещая скорое избавление от зноя. Пьеса на сцене, пусть не с первой попытки, но сыгранная как надо, приносит эстетическое — и немного эгоистичное — наслаждение творца; ловкий язык босмера, споро орудующий между ног, добавляет пикантных красок; где-то вдали, как предвестник грядущих аплодисментов, щёлкает кнут надсмотрщика. Партия аргонианских рабов, застоявшаяся в загонах, вот-вот разойдётся по немыслимым ценам, став за одну премьеру из лежалого товара модной экзотикой… Курио искренне любит Морровинд: где ещё он мог бы окружить себя столь безупречно выдрессированными вещами?..