Гамартия

1. Весело трещали костры, взвиваясь в ночное чёрное небо; сегодня в деревне был праздник весны. Звонко хохотали девицы в расшитых красными нитями сарафанах, глядя на то, как прыгают через эти костры парни, и медные монисты вперемешку со стеклянными бусами подпрыгивали на их груди; девушки смеялись и бросали озорные взгляды на своих зазноб. Кое-кого вели танцевать – куда уж тут устоять перед пышными русыми косами и сияющими глазами! Гулк'ауш сидела на ветке дуба, надёжно укрытая его густой листвой, и обнимала руками его ствол; она наблюдала за праздником сверху, никем не видимая и не слышимая. Танцы ее не интересовали, равно как и пляшущие парочки; Гулк'ауш прикидывала, кого из селян осчастливить сегодня сном с собой в главной роли. Верховная Мать сказала ей тогда, чтоб без готовой лярвы она не возвращалась, и так страшно сверкнула глазами, что Гулк'ауш съежилась; она уже неделю не устраивала ночных скачек, и гнев главы их ковена грозил вскорости вылиться на её непутевую голову. Верховная Мать называла Гулк'ауш кукушонком – и, наверно, имела на это право. Она была самой юной ведьмой в ковене; когда Ковейя Курганнис прибыли на Первичный План, Гулк'ауш считалась (и была) ребёнком. Нет, не любимой балованной дочерью, которой снятся розовые мягкие сны, а неподатливым куском мрамора, который еще вытачивать и вытачивать. Ковен был ее семьёй, но объятия Матери больше напоминали шипы железной девы. Это было колкое, обидное словечко – кукушонок – но что делать? Такая уж Гулк'ауш родилась, такой ее и примет Кегилун. Она уже смирилась с тем, что всегда будет в ковене последней. Среди веток дуба летали чёрные бабочки с бархатными крыльями; алый свет костра окружал их ореолом, и казалось, что это и не бабочки вовсе, а красноватые огоньки. Гулк'ауш протянула руку, чтобы поймать одну из них; неловко повернувшись, она едва не упала. Ветки затрещали. – Эй! – крикнул кто-то снизу. – Ты чего там прячешься? Айда к нам! Она высунула голову из листвы. Прямо под деревом стоял человеческий юноша лет двадцати; запрокинув голову, он весело ей улыбался. Гулк'ауш тоже улыбнулась, подумав, что личина златокосой рашеменской красавицы у неё сегодня вышла на редкость удачной. – А я скромная! – крикнула она в ответ. – Не пойду, мне и тут хорошо! Он засмеялся. Смех у парня был ужасно приятный – низкий и мелодичный, с этакой милой хрипотцой. Ты сам напросился, мысленно напомнила себе Гулк'ауш, подавляя непрошеное чувство жалости и симпатии. Кукушонок, ну как есть кукушонок бестолковый!.. – Тебя как звать-то, скромница? – отсмеявшись, спросил он. Гулк'ауш на секунду запнулась, припоминая хоть какое-то женское имя. – Л-лада, – сказала она после паузы, и, сглаживая неловкость, широко улыбнулась, мысленно читая очаровывающее заклятие. Если ей повезёт, уже к рассвету можно будет тащить в ковен новую лярву. Мать будет довольна, а это самое главное. Он не отрываясь смотрел на неё – смотрел большими светло-карими глазами, и ей отчего-то стало неуютно. – А меня Ингвар, – сказал он. 2. За всю свою жизнь он не видел более красивой девушки. Ингвару было девятнадцать лет – тот замечательный возраст, когда иллюзии еще сохраняют свой блеск, и периодически вклинивающаяся в них реальность лишь придаёт им дополнительного очарования. Сын самого уважаемого в деревне человека – Всеслава-знахаря – он пока не знал ни трудностей, ни разочарований, и каждое новое событие казалось ему очередной историей, написанной лишь для него. А Лада была не историей. Она была самой звонкой в мире песней. Она была стихотворением. Она была воплощенной прелестью. Она была так прекрасна, что Ингвар все время забывал спросить, из какой она, собственно, деревни, потому что мог поклясться на собственной крови, что раньше ее здесь не видел. Они ушли далеко вниз, к реке, в которой золотыми сполохами отражались огни; Лада села на камень у берега, подобрав подол своего белого платья. – Так, значит, ты умеешь колдовать? – спросила она, и Ингвар подумал, что, пожалуй, голос – единственный ее недостаток; тусклый и каркающий, он не вязался с ее румяным лицом и блестящими зелеными глазами. – Совсем немного, – он опустился на землю, прямо у ее ног. – Мой отец лекарь, а еще он видит духов. И я буду, когда он мне дар передаст. – Духов? – Лада округлила глаза. – Дар? Он залюбовался тем, как дрожат ее длинные ресницы-стрелы, и ответил далеко не сразу. – Да… духи. Они дают силу нашему роду. Великий Окку знал еще наших пращуров, будет охранять и потомков. Лада, так из какой ты, все-таки, деревни? Она смотрела на небо, закусив алую нижнюю губку и, казалось, совсем его не слыша и думая о чем-то своём; будто вынырнув из собственных мыслей, Лада медленно повернула к нему голову. – Я… далеко живу. С матерью и сестрами. Я младшая. – Наверно, самая любимая? – безо всякой задней мысли спросил Ингвар, и Лада печально улыбнулась. – Нет. Ее глаза вдруг стали почти совершенно трагичными; эту девушку явно что-то мучило, и он почувствовал лёгкий, но болезненный укол в сердце. – Лада… – он попытался взять ее за руку, но она отдернула ту так быстро, что Ингвар не успел даже прикоснуться. – Я тебе, наверно, надоел, да? Я не очень умею говорить с девчонками, – он неловко улыбнулся, – но с тобой, наверно, всю ночь бы проговорил. Мне почему-то хочется рассказать тебе все, что на сердце лежит. Но если ты хочешь, чтобы я ушёл… – Нет, нет! – с неожиданной страстью почти выкрикнула она. – Останься, пожалуйста. Пожалуйста… Она вдруг спрыгнула с камня, обвила его шею руками и буквально врезалась в его рот поцелуем. В этом поцелуе было что-то отчаянное, даже угрожающее; в первую секунду он даже испугался. А потом страх исчез, и ему на смену пришло нечто иное, древнее и неуправляемое. Трава путалась в длинных волосах Лады, как в сетях, а ее губы были как драгоценный шелк; все мысли разом исчезли в охватившем его пламени. До тех пор, пока ему в зубы не ткнулось что-то твердое и холодное, словно камень; Лады под ним не стало, зато на спину рухнула тяжесть и пришпорила его ногами, как коня. И он побежал. 3. – Пошёл! – пронзительно заорала Гулк'ауш, хлестнув его по спине оторванной от ближайшей ивы веткой, и сильнее сжала пятками его бока. Лес превратился в одну сплошную сине-зелено-черную полосу; они летели сквозь кусты, деревья, перепрыгивали через ручьи, пугали мелких зверьков, носящихся в траве по своим делам – ветер бил Гулк'ауш в лицо, уже лишившееся наведенных чар, распустившиеся волосы развевались за ее спиной. Еще несколько минут этой безумной гонки – и он упадёт, бездыханный, на землю, и уже никогда больше не проснется. Его душа будет заключена в «оке ведьмы». Бывало и такое, что жертва выплевывала «око» до того, как оканчивалась гонка; и горе той ведьме, которую сбрасывали с себя на ходу! Одна из сестёр Гулк'ауш так и погибла – какой-то юный жрец мало того, что сумел скинуть, так еще и сам оседлал ее и заставил всю ночь бегать по лесу. Наутро та умерла. Впрочем, месть Матери не заставила себя ждать – она вызвала из Адов врока со смертоносным взглядом и натравила на того жреца. Он выжил, но на всю жизнь остался седым и полусумасшедшим. Гулк'ауш почувствовала, что ее жертва начала уставать; бег становился все медленнее, из галопа перейдя на рысь, а потом и вовсе на неверный шаг. Еще немного… И в этот момент одним отчаянным усилием он сгруппировался и сбросил ее со своей спины. Гулк'ауш упала навзничь, лицом ткнувшись в траву, и больно стукнулась о какие-то острые обломки веток и шишек. Оба ее запястья обвили вылезшие из земли корни, а ноги стреножила длинностеблая упругая трава; это конец, мимолетно подумала Гулк'ауш. Кегилун, будь милосердна к своему пропащему ребёнку… – И никакая ты не Лада, – как-то почти обиженно прозвучал над ее ухом голос Ингвара. Гулк'ауш слабо мотнула головой в ответ. Боги, какая же она дура. Кукушонок. Ни решительности, ни безжалостности, одни размышления и самокопания. Ну и ладно, сдохнет – не жалко. – Ты меня теперь убьешь, да? – без выражения спросила она. Некоторое время он молчал. – Если я тебя не убью, то ты пойдёшь дальше. Заберешься в сон к моему отцу… или к друзьям. Я должен. – А я тоже должна, – глухо ответила Гулк'ауш. – Кто ты такой, чтобы меня судить? Я – ночная ведьма. Это то, ради чего мы живём. Или ты будешь винить волка в том, что он охотится на зайцев? – Волк охотится, чтобы выжить, – возразил Ингвар. – А ты – потому, что злобная. Гулк'ауш сжала губы. – Ничего ты не понимаешь! Отдай око и убей меня наконец. Лучше пусть я умру, чем вернусь к Матери с пустыми руками. – Тогда я не буду тебя убивать. Державшие ее путы ослабли, и Гулк'ауш смогла приподняться на локтях; она сдавленно зарычала. Если ведьму сбросили, бывшая жертва может либо отпустить ее, либо убить; но сама ведьма более не может причинить той вреда. Такова вековая традиция, и ничего тут не поделать. Только и остаётся, что сдаться на милость победителя, будь он неладен. Рядом с ее лицом упал в траву синий самоцвет – ее «око». – Можешь идти домой, ведьма, – глухо сказал Ингвар. – Но если ты попадешься мне на глаза еще раз, кто-то из нас должен будет умереть. И знай еще, что в этой деревне ты охотиться не будешь. Я расскажу всем, что здесь ходит ведьма, и тебя поднимут на вилы, если явишься снова. Ясно тебе? Гулк'ауш схватила самоцвет, вскочила на ноги и бросилась в чащу, ломая ветки. 4. Она убежала, мелькая худыми голенастыми ногами, просвечивающими сквозь дыры в старой юбке; Ингвар долго провожал ее взглядом. Ее нужно было убить – так сделал бы любой на его месте, не раздумывая, и был бы прав, потому что злым синекожим тварям нет места в Рашемене. Ведьмы, которые крадут чужие воспоминания и сны, недостойны жизни; это знают даже малые дети. Так почему же он, Ингвар, отпустил ее? Он видел, как из белой и румяной красавицы та превратилась в уродливую молодую каргу с нечесаными чёрными патлами и носом, свисающим почти до подбородка; но глаза, ее зелёные глаза были точно такими же, какие сияли на круглом лице Лады. И это сбило его с толку. Женским глазам вообще очень просто было сбить Ингвара с толку. «Не доведут тебя бабы до добра», – говорил ему отец – суровый и немногословный бывший берсерк, всю свою долгую жизнь проживший с единственной женой-колдуньей. Они были вместе – с их дахеммы до ее смерти в родах, и с тех пор отец не смотрел ни на одну женщину. А Ингвар, хоть и не был особо речист, всегда почему-то оказывался в центре девичьего внимания. Может, дело было в его пригожем лице, может, в лёгком нраве или небедно обставленной избе – тут уж не поймёшь. И, чего греха таить, Ингвару это льстило, хоть он того и не показывал. …Когда он вернулся домой, отец стоял на крыльце, и лицо того было страшным. Ингвар пересек двор и поравнялся с ним. – Пришёл, значит, – сказал отец, а потом размахнулся и ударил его. Ингвар покачнулся; на скулу обрушилась дикая боль – рука у Всеслава-знахаря всегда была тяжёлой. – Пришёл, скотина, бовдур, визгопрях. Баба ты, а не будущий знахарь. – Отец, – сказал Ингвар, с трудом шевеля губами. – Я… – Ты отпустил ведьму – так мне сказали духи. Что, уже и синерожая тебе хороша? А что будет дальше? Найдёшь какую-нибудь Проклятую, не дай боги, и с ней любовь закрутишь? Я смотрю, тебе чем хуже – тем лучше! Ингвар низко опустил голову. Под тяжёлым взглядом отца хотелось провалиться сквозь землю – так было всегда. Он никогда не будет достоин его уважения. Никогда. – Отец, – сказал он, глядя в землю, – я предупредил ее, чтобы она не ходила по нашим землям. Она больше не придёт. Ты знаешь традиции. – Я знаю, что ты должен был сломать ей шею, а потом закопать под дубом, – сурово ответил отец и покачал седой головой. – Эх ты… Должен был. Должен. И так бы и сделал, будь на месте Лады другая ведьма. Дикая. Злобная. Безжалостная. Эта же отчаянно-вызывающе пыталась казаться такой – но выглядела скорее жалкой. Лада, Лада, Лада… страшная карга с неуместно красивыми зелеными глазами. Великие духи, отцу следовало бы убить его за такие мысли. В любом случае, ее он больше никогда не увидит. – Прости меня, отец, – ровно сказал он. – Я виноват. Как мне искупить? – Выследи и убей, – последовал ответ. – Иначе ты не сын мне будешь, а так, приблуда. За спиной Ингвара трещали, догорая, костры, и разносился затихающий вдали смех. Праздник подходил к концу.