Гамартия

1. Три дня и три ночи Гулк'ауш не давали спать. Это было одно из изобретательных наказаний Матери – ведьма, не умеющая выполнить своё предназначение, на время лишалась прав, чтобы крепче понять, в чем заключается ее преуспеяние и чего она может лишиться. До сих пор ее не подвергали бессонью – Гулк'ауш считалась слишком молодой и слабой, и Мать, наверно, боялась, что она не выдержит и погибнет, лишившись своего эфирного облика. А может, просто выжидала. Гулк'ауш не знала. Да ей и не было интересно. На исходе третьей ночи она поняла, что еще чуть-чуть – и ее рассудок треснет, как дерево на морозе. Наверно, так себя чувствуют выброшенные на берег рыбы – лишенные благословенной влаги, они медленно и мучительно умирают, высыхая изнутри и снаружи. Когда Гулк'ауш почувствовала, что ее жизненность просыпается, словно песок сквозь пальцы, пришла Мать. – Я решила, что ты достаточно наказана, – объявила она, и пламя факелов, горевших на стенах, отражалось в её красноватых глазах. – Встань, дочь, и да облечет нас обеих благословенный сон. Гулк'ауш благодарно застонала. Реальность заколебалась и подернулась зыбью, а потом и вовсе исчезла в сероватом тумане; она протянула руки – и туман рассеялся, и стала пустыня. Бескрайняя серая равнина простиралась на мили в стороны, на горизонте соединяясь с унылым сумеречным небом; затхлый ветер шевелил ветки бесцветных деревьев. Все здесь навевало апатию, лишало воли и желаний. Мимо них проползали, оставляя за собой липкие следы, большие и маленькие лярвы; они равнодушно смотрели на Гулк'ауш уродливо искажёнными лицами и двигались дальше – без цели и пути. – Ты знаешь, что это за место? – негромко спросила Мать, и Гулк'ауш кивнула. – Серые Пустоши, Мать. Мне до сих пор снятся о них сны, хоть я и была ребёнком, когда мы их покинули их. – Так и есть. Смотри же, дочь. Мы хозяйки этих земель, плоть от плоти их. Если не будет лярв, кто будет питать их? Как мы будем защищаться, как будем расплачиваться с волшебниками и жрецами Бездны? Ты еще очень молода, моя Гулк'ауш. Но и ты можешь стать настоящей ведьмой. Просто преуспей в нашем общем деле. Преуспей… – Но почему мы не можем забирать души лишь злых смертных? – Гулк'ауш задала вопрос, который мучил ее уже давно. – Разве не было бы это справедливо? – Мы не занимаемся вопросами справедливости, – жёстко сказала Мать. – Наше дело – поставлять души. И только. Не забивай себе голову глупостями, дочь. Ты – ночная ведьма. Ты – охотница. А охотник не должен думать о моральных качествах жертвы. Ты поняла меня? Гулк'ауш повернула голову, вглядываясь в темно-красные глаза Матери – единственные яркие пятна в окружающей серости. – Я поняла тебя. Почему ты так сурова со мной, Мать? Та неожиданно улыбнулась, и под раздвинувшимися синими губами блеснули острые, как иглы, зубы. – Все просто. Потому что я люблю тебя, дочь. И как любая мать, я хочу, чтобы мир был травой под твоими ногами. Но если ты не изменишься – ее корни забьют тебе горло. Так и знай. Гулк'ауш промолчала. Перед ее внутренним взором снова зажглись яркие карие глаза Ингвара; она будто вновь ощутила, как щекочут ее лицо и шею его темно-русые волосы. Она вдруг подумала, что не смогла бы превратить его в лярву. И что будь на его месте кто-нибудь другой, этот другой ни за что бы не сбросил ее со своей спины, потому что Гулк'ауш бы не далась. Если бы это был кто-нибудь другой. Кто угодно. Но не он. Не Ингвар. Серые туманы веревкой сдавили ей глотку. 2. Лето Ингвара стало летом поисков. Не так-то просто выследить ведьму – ковен хорошо охраняет своих сестёр, и целая система порталов преграждает путь в их жилища. Можно прочесать весь Рашемен, но так и не найти даже следа ее ноги; не такие уж сильные воины, ведьмы компенсировали это скрытностью. Обычно их сборища жили в теневых землях – тех самых, куда нельзя было попасть обычным путём; лишь те, кто хотел познать мудрость ведьм, могли найти к ним путь. Все стало еще хуже, когда он начал видеть сны. В снах к нему являлась ведьма – то в облике Лады, то в своём истинном обличье; она шла по каменным коридорам, разветвляющимся, изгибающимся под немыслимыми углами, и ее рот был вымазан кровью; потом коридоры исчезали – и вместо них проявлялся туманный рассветный лес, краски которого были приглушены и казались сероватыми. А между корней деревьев лежали чьи-то высушенные до белизны кости. Эти сны сводили его с ума. Он не мог перестать думать о ней и наяву – и это уж точно было наваждением, мороком, безумием; в этом было что-то мучительное, и избавиться от её засевшего в голове образа можно было лишь одним способом. Наверно, она действительно тогда его околдовала – вот только противодейственных чар не существовало. Его разум был отравлен, и только ее смерть сможет вернуть Ингвару покой. Так он думал – и иногда даже верил в это. Ингвар вконец отчаялся, когда ему наконец повезло. Это был самый обычный рашеменский рыбак – на вид – огромный и бородатый, со спокойным отрешенным взглядом истинного любителя. Он смирно сидел на берегу реки, глядя в одну точку и всем своим существом источая благие намерения; но пусть и неопытного, но все-таки колдуна ему не удалось обмануть. Рыбак был замаскированным джинном – и маскировка его сильно уступала той, которой морочили людям головы ведьмы. – Догадался? – спросил он равнодушно и, отцепив от крючка, бросил в корзину огромную щуку. – Фентоми. – Чего? – Зовут меня так. Фентоми. А ты кто будешь? – Мирослав из Мулсантира, – солгал Ингвар. Ему не хотелось открывать своё настоящее имя. – Ну, Мирослав так Мирослав, – покладисто сказал Фентоми. – Для выдуманного имени ничего. Слышь, ты в Ковейя Курганнис, что ль, собрался? Туда нынче только ленивый не ходит. Ингвар нахмурился. – Ковейя Курганнис? – Шабаш этих, спящих красоток, ха-ха. Говорят, они знают все на свете. Потому что, – Фентоми брезгливо скривился, – они продают в Пустоши души смертных. Сначала камушек в зубы – ам! – и поминай как звали… Он вытащил из корзины рыбину и с наслаждением вцепился в ту зубами, пережевывая прямо с чешуей и потрохами. Рыба еще билась, и с ее хвоста брызгала вода. – Да, – сказал Ингвар, – я хочу задать ведьмам вопрос. А скажи, которая из них самая мудрая? – Насчёт самой мудрой не знаю. А вот молоденькая их блаженненькая, вечно всех жалеет… Гулк'ауш зовут. Ты к ней ходи, – Фентоми хохотнул. – Те-то, чуть что заподозрят, сразу в воду кинут иль с ума сведут. А эта не-е-е... Блаженненькая, чего взять. Рыба уже не билась; Фентоми отбросил в сторону ее растерзанный остов и вытер ладонью губы. Солнце садилось за горизонт, бросая на песчаный берег последние золотые лучи; Ингвар подумал, что, может быть, для него это солнце садится в последний раз. Он был готов к смерти. Но на душе отчего-то стало паскудно – будто бы он собирается сделать что-то плохое и неправильное. Ну как есть дурак, подумал он раздраженно. 3. Люди считали, что выследить ведьму трудно. На самом деле, люди фатально ошибались. Ведьму невозможно выследить – если только она того не захочет сама. Есть всего один способ связаться с ведьмой, и этот способ лишь для тех, кто окончательно отчаялся и кому нечего терять; для этого нужно всего-то найти ее ковен. Ковен – дом ведьмы, место ее максимальной силы; если ты попытаешься причинить ей вред, находясь в её владениях, вся ярость ее сестёр обрушится на твою несчастную голову. Таковы правила. Не было и не будет безумца, который нападет на ведьму в её ковене. Так думала Гулк'ауш до дня, когда увидела в зеркале собственной комнаты отражение Ингвара, нацелившего в её шею острие охотничьего ножа. – Ты сумасшедший, – только и сказала она. И провалилась в сон, увлекая за собой и его. …Они стояли на каменной стене теневого Ковейя Курганниса, и ледяной не по-летнему ветер трепал подол платья Гулк'ауш, заставлял его липнуть к ногам; темно-серое небо над их головами вспыхивало трещинами молний. Молнии сверкали и в глазах Ингвара, из карих превратившихся в чёрные. – Ты сумасшедший, – повторила Гулк'ауш, и ветер бросил ей в лицо ворох ее собственных волос, заглушая слова. – Мои сёстры съедят твоё сердце, а кости бросят отродьям! До того, как ты перережешь мне горло. Тебе жизнь не мила, Ингвар? Ты самоубийца? Я, Гулк'ауш, спрашиваю тебя – ты самоубийца? Он смотрел на неё, сжимая губы почти гневно; в его лице в равной степени смешивались злость и какая-то странная безнадега. – Так это тебя считают самой жалостливой? – вместо ответа сказал он и вдруг отбросил нож; тот со звоном упал на каменный пол. – Почему из всех ведьм мне встретилась именно ты? Почему я не свернул тебе шею еще тогда, на празднике? Почему… ты... не даёшь мне покоя, что ты со мной сделала? – Я ничего с тобой не делала, – ответила Гулк'ауш, отступая назад, пока ее сердце стучало, как сотня барабанов. – Я позволила себя сбросить, потому что глупа и неловка. Но я ничего больше с тобой не делала. Уходи, пока я не позвала сестёр. И я вовсе не жалостлива! – вдруг закричала она, и ее крик совпал с раскатом грома. – Я ведьма, и если ты сумел убежать, то благодари богов за это! Ингвар сделал шаг вперёд; его лицо неуловимо исказилось. – Я пришёл с мыслью, что убью тебя, потому что это – мой долг, моё обязательство. Я мог бы выследить тебя, дни и ночи проводя у здания ковена. Я мог бы. Но как только я увидел тебя, когда ты шла в церемониальный зал с сестрами, я понял, что мне не будет жизни, если я тебя убью. Мне не будет жизни, если я оставлю тебя и в живых. Делай со мной все, что хочешь. Моя жизнь в твоих руках. Хочешь, зови сестёр. Мне все равно. Я не выйду отсюда живым. Ветер усилился; со стены начали рушиться камни – они с грохотом падали на землю и разбивались. Гулк'ауш подумала, что завидует этим камням. Вот бы и самой упасть – упасть, разбиться и умереть, а потом возродиться без сердца и памяти в землях Кегилун – и начать все сначала. Ей хотелось навсегда впечатать под веки образ этого лица, вырезать его на стенках сердца, смешать с собственной кровью; зачем, зачем он нарушил ее покой? Она бы забыла, забыла со временем, и все снова стало бы так, как нужно. Кукушонок, идиотка, недоведьма… почему она такая?! – Уходи, – упрямо сказала она. И ветер стал бурей. 4. И ветер стал бурей. Зелёные глаза Гулк'ауш горели на худом, скуластом, со всех сторон и точек зрения некрасивом лице, но это не имело значения – ее глаза делали ведьму прекрасной. По-другому – в облике Лады она была красива, как пригожая рашеменская девица, похожая на позолоченный пряник; в той красоте было что-то фальшивое. Теперь же Ингвар видел ее настоящей – страшной молодой ведьмой, какой она и была. И все-таки она была прекрасна. По-настоящему прекрасна. Она шагнула на край стены. Покачнулась – но не упала, потому что он ее удержал. И от прикосновения к её не по-ведьмински нежной коже его будто прошило огненными иглами. И тогда он понял, что навеки погиб. Буря поглотила их обоих, и стена обрушилась в пропасть. А они обрушились вслед за ней.