Гамартия

1. Древние сигильские мудрецы часто говорят о таком понятии, как гамартия – врождённый изъян, трагедия, передающаяся с кровью из поколения в поколение, накапливающаяся, словно смертельный яд; когда приходит время, последний несчастный, несущий на спине кресты своих предков, расплачивается за все сразу, и не имеет значения, прав он или виноват. Это – гамартия. Это то, с чем не смогут бороться даже боги. Верховная Мать знала, за чьи грехи расплачивается ее дочь. Верховная Мать до сих пор помнила вкус крови и мяса ее отца – красивого барда из Сигила; она тогда в первый и последний раз потеряла голову, но и наказала она себя сама. Искупление или смерть. Она – ведьма. Ей следовало утопить Гулк'ауш в лохани – сразу после того, как та родилась. Это было бы милосердно, потому что гамартия безжалостна, и лучше бы дочери отправиться к Кегилун, не успев испить страданий; но Мать не смогла. И обрекла ту на вечную боль. Это был единственный поступок, за который Мать так и не смогла себя простить. – Так я и знала, – прошептала она, глядя в «око ведьмы», где отражались ее дочь и человеческий юноша, и уронила голову на деревянный стол. Ведьме можно быть с человеком. Ведьме даже нужно быть с человеком – так продолжится их род и процветет ведьминское ремесло. Но ведьме нельзя любить человека. Любовь делает ведьму слабой и бесполезной, любовь портит, любовь может погубить весь ковен. Несколько минут Мать сидела, тяжело дыша, а потом подняла голову. Выпрямилась. И хлопнула в ладоши. – Сёстры мои и дочери! – крикнула она, и все вокруг пошло рябью. – Все в церемониальный зал. Нас предали. И мы будем судить предательницу. По всей строгости! 2. Когда Гулк'ауш поняла, что же она натворила, было уже поздно. Впрочем, поздно было уже тогда, когда она утащила Ингвара в теневой план вместо того, чтобы сбросить его в лабиринты – как полагается поступить с любым, посягнувшим на жизнь и безопасность ведьмы. Было поздно уже тогда, а сейчас и подавно было поздно. Мать стояла перед ней, словно карающее божество – спокойно-яростная и каменно-непреклонная; Мать смотрела на неё, и Гулк'ауш было ясно – на сей раз ее не простят. – Скажи мне, – ровным голосом велела Мать, – что ты сделала это во имя промысла, ведьма. Мать называла ее «ведьмой» – не дочерью, не по имени; так обращались к преступницам, поправшим законы ковена. Гулк'ауш вцепилась ногтями в собственные плечи, сгорая от стыда под взглядом верховной ведьмы. Она молчала, не в силах сказать ни слова. Как же мне ответить, металось в её голове. Как ответить, чтобы отвести беду от Ингвара? Может быть, если… Крошечный шанс. Но такой соблазнительный… – Да, – ответила Гулк'ауш, вскинув голову. – Я сделала это ради промысла и процветания. Он хороший самец и еще не раз сослужит нам хорошую службу… Между нами нет ничего. Я хочу, чтобы в ковене появилась новая сестра-ведьма, а он желал совета и знаний. Мы заключили сделку, Мать. Отпусти его. – Интересно, – Мать раздвинула губы в усмешке, – а вот он совсем другое говорит. Я, конечно, склонна верить ведьме, а не презренному человеку, но я слишком хорошо знаю свою глупую дочь. Приведите его! Два дюжих отродья ввели в зал Ингвара, и Гулк'ауш до крови закусила изнутри щеку. Судя по всему, те хорошо над ним поработали – он еле держался на ногах, а его лицо превратилось в одну сплошную опухшую окровавленную маску; однако стоял он, выпрямив спину и не шатаясь. – Что ты сказал мне? – все с такой же усмешкой обратилась к нему Верховная Мать. Он с трудом разлепил губы. – Я пришёл убить ее. Но у меня не вышло. Она ни в чем не виновата, я ее заставил. Не наказывайте ее… – Ковен не нуждается в советах глупых самцов в делах наказания своих сестёр, – холодно оборвала его Мать. – Итак, кто-то из вас врёт. Я думаю, что нагло врете вы оба, и думаю, что права. Но Гулк'ауш моя дочь, поэтому я, добросердечная мать, снова прощу ее. А вот ты мне никто. Поэтому тебе придётся понести наказание за двоих. Она подошла к Ингвару и отстегнула от его пояса ножны с тем самым ножом, которым он едва не перерезал горло Гулк'ауш; тот почти равнодушно следил за ее движениями. Развернувшись, Мать вытащила нож и протянула его Гулк'ауш рукоятью вперёд. Та отшатнулась. – Я, дочь, поверю тебе, – торжественно сказала Мать. – Ты хотела продолжить наш род. Это похвально. Но ты ослушалась меня, ибо ты должна была сделать это с моего разрешения. Грех этот тяжкий, но не такой, который нельзя искупить. Дочь! Возьми этот нож. Начни же пиршество! Этот самец сделал своё дело и бесполезен теперь. Воздай ему хвалу и прими в себя. И тогда я тебя прощу, а в следующем году мы будем праздновать рождение новой ведьмы. – Я не буду, – дрожащим голосом сказала Гулк'ауш, – Мать, смилуйся… – Я не Мать тебе буду, если ты этого не сделаешь. Жалкая, глупая вошь! – заорала Мать, свободной рукой влепив ей пощечину. – Бесполезная дрянь, хотя бы раз в жизни сделай что-то стоящее, ты, человеческая подстилка! Есть в тебе хоть что-то от ведьмы, или нет? Или я зря часы мучилась, рожая тебя? Жри, я сказала! В этот момент в голове Гулк'ауш что-то помутилось. Она почувствовала прилив ярости – дикой и безудержной, словно лесной пожар; эта ярость горячей волной окатила ее с ног до головы и взорвалась сверхновой, и погребла под собой все. Она вырвала нож из рук Матери. – Хочешь, чтобы я была ведьмой? Я стану. Гулк'ауш пересекла зал, высоко подняв голову, и оказалась напротив Ингвара. Последняя милость, подумала она, глядя прямо в его глаза – глаза, в которых она не увидела страха, как ни искала – и полоснула ножом по его горлу. И приникла ртом к ране, жадными глотками хлебая солёную, густую, горячую кровь. Она смутно помнила, что было дальше. Но помнила. Помнила темно-красные куски плоти, которые она отрезала ножом и поедала, давясь, под взглядами Матери и сестёр; помнила, как отскребала тем же ножом мясо с костей и как разламывала кости, выгрызая из них мозг; помнила, как раздирала зубами жилы и сухожилия; помнила, как вырезала и запихивала в рот печень. Но его лицо, его голову она не трогала – это она тоже помнила. Она остановилась лишь тогда, когда есть уже было нечего. – Ты довольна мной, Мать? – спросила Гулк'ауш, стирая с губ кровь, и широко улыбнулась. И с этого мига не помнила уже ничего.