С неба свалилась

Выжигает, ослепляет, рвет, перекручивает и швыряет кому-то в руки, кого она разглядывает не сразу — глаза от бессилия слезятся. Должна была упасть в лаково-рыжую бурлящую лаву одного из измерений кроличьей богини, падает же куда-то, где над головой яркое небо… …и где кто-то ее ловит. Сакура сначала обмирает, округляя глаза, рассматривает такое знакомое лицо. Черные глаза с наледью оцепенения медленно сужаются, рассматривая ее в ответ. Она понимает не сразу, а когда понимает — взрывается: кричит, пинается, выкручивается, готова даже кусаться, только дайте, что кусать. И вот — оцепенение проходит. Ее вбивают в землю, мгновенно выкручивают руки, смотрят жуткими глазами в лицо так, будто примериваются, как лучше убить. Это же он, он! Все, что с ними случилось, из-за него! Из-за этого сумасшедшего Учихи, решившего, что миру не хватает мира. Но только не нормального, адекватного, с союзами и объединениями, а иллюзорного. Луны им красной не хватает! …и сил ведь нет. Ничего. Тусклое и громкое ощущение полной беспомощности. Сакура готова кричать, требовать вернуть ее обратно, раствориться в лаве — но не лежать вот так, вмятой в каменную дорожку одним из самых сильных шиноби мира. Что ее сопротивление? В шею впиваются твердые пальцы, и Сакура до черного щелчка перед глазами уверяется: это конец. Но почему-то приходит в себя. Темный каменный мешок не дает никакой информации, руки связаны, ноги тоже, чакру как заблокировали… Сакура давится своей беспомощностью и дышит глубоко, гоня от себя слезы и панику. Тихо, спокойно, вдох. Привыкшее к сумраку зрение выхватывает фигуру одновременно со слухом, уловившим стук. Она не одна в этом подземелье. По влажной коже бегут колкие мурашки. Внутри сводит. Незаметная дверь отходит в сторону, пропуская рыжий квадрат на пол. Фигура второго обитателя ее камеры просвечивается. Кто-то, кто открыл дверь, заглядывает внутрь, смотрит на Сакуру — ей видны алые всполохи в глазницах. На мгновение ее ослепляет. Рыжий бьет по зрительному центру, ввинчивается раскаленной иглой в мозг. Так в камере появляется факел. Сакура вжимается спиной во влажный камень стены, прячет глаза, смотря на пляшущие по полу чернильные тени, видит только чужие ноги, замершие напротив нее. Яркий свет факела исчезает, вместо него остается желтый огонек свечи. Дверь с шумом закрывается. Сакура остается один на один с каменными стенами и собственным ужасом. По затекшим ногам ползет рой колючек. В груди словно воспламенили взрыв-тэг. Нещадно дерет левое запястье. В голове клубок склизких мыслей, и все они, как одна, темные и жуткие. Где она? Кто эти люди? Почему Учиха Мадара такой… молодой? Она с трудом вспоминает первые мгновения: выпад, чтобы ее поймать (а только потом удар об землю), стеклянный взгляд угольно-черных глаз…       Учиха Мадара меня что, не узнал, с неверием шмыгает носом Сакура. Учиха-мать-его-Мадара ее не узнал! Либо у него плохая память на лица, либо он сделал вид. Зачем? Почему? Что это? Где она? Какое-то альтернативное измерение, где… где — что? Где Учиха Мадара еще молодой, весь клан, кажется, живет и пахнет… А как ей домой? И что, что там Кагуя? Там и Наруто тоже, посмотрим, кто кого! Честно пытаясь прийти в себя и начать мыслить (а не истерить), Сакура кусает губы, внутреннюю сторону щек, ерзает на холодном камне (там под ней что-то подстелено), нервно трясется и готовится. К чему? К чему угодно. В голове такой бардак, что просто не за что цепляться — все обрывки, какие-то непонятные вырезки, не складывающиеся в одно.       Ты куноичи, кусает нижнюю губу Сакура и старается сдержать подступившие слезы, ты не сопля. Чужие шаги она слышит еще до того, как дверь камеры открывается. Гулкие, уверенные, раскатистые — буквально громовые — и она знает, чьи. Она же не думала, что про нее забудут? Внутрь он входит стремительно, чуть ли не врывается, недолго рассматривает ее — жалко напрягшуюся, втиснувшуюся в стену — леденящим кожу взглядом и вышвыривает из камеры второго Учиху одним движением головы. Что-то спрашивает. Но Сакура не слышит, она просто видит, как дверь за его спиной закрывается и оставляет их один на один. Внутри позорно дрожит холодный и скользкий, как эти стены, страх, и с ним ничего не сделать. Это сильнее нее, сильнее привитого Цунаде-сама самообладания, просто сильнее. Она дышит быстро, смотрит ему в лицо и молчит. Что сказать? Знает, да, но и что. Он ее — нет. Ошибки быть не может. Куда она вообще попала? Хочется спросить, но горло сводит болезненной судорогой. Глаза слезятся, а пламя свечи не дает рассмотреть его, высокого, с широким разворотом плеч, за которыми наверняка рукоять катаны (или что там он использует?), как следует. Их расстояние — пара шагов, а он и его сокращает. Сакуре некуда врастать, негде прятаться, потому что он вот-вот начнет наступление. Сакура уже чувствует лезвие под подбородком, готовится умереть вот-вот, кажется, дрожит. На белом и заострившемся лице ни эмоции. Он владеет ситуацией. Даже тени тут ему, наверное, подчиняются. А тени прячут ее от пронзительного тяжелого взгляда. Сакура не может ответить, у нее сводит горло, сводит что-то под ребрами — тесно, с хрустом — и не дает вдохнуть. Она только и может, что грызть губы и надеяться, что… что он ее просто убьет. — Откуда ты взялась? — что-то в его спокойном тоне заставляет ее покрыться холодным потом.       Как бы так помягче сказать, мелькает в голове неуместная мыслишка как предвестник близкого конца. — Расскажи, — Учиха Мадара плавно опускается на корточки напротив нее, скользит бесстрастным взглядом по ее телу. На его доспехе дрожат мутно-желтые отблески пламени. Вся фигура — сосредоточение силы. Даже если бы была чакра… Сакура пытается дышать. Лицом к лицу. Некуда спрятаться. Глаз не отвести. Запястье вспыхивает огнем. Что-то подходит к дыхательным путям изнутри, скребет стенки горла, царапает нёбо. — Я не знаю, — выдавливает она из себя правду, пускай и знает, что ей вряд ли поверят. — Я, — губы едва не сбиваются в гримасу, — упала. — Откуда ты могла упасть, если приземлилась на меня? — он как гипнотизирует ее взглядом, подергивает пальцами, повисшими в воздухе, вот-вот вцепится в горло. Сакура не может, не может открыть рот, у нее внутри ураган. Как же хочется ударить и стать невидимкой одновременно. Инстинкт и шиноби, и ее собственный. Тени впитываются под кожу, горячат кровь, не впускают внутрь самообладание. Она — шиноби, и только это понимание не дает ей разреветься тут, как в золотые тринадцать. Внутри разрастается ненависть. Тяжелая и склизкая, мутная, желтоватая, как гной из старой влажной раны. И это спасает от позорных слез, от ответа, от… от него ее спасает хлопок двери, заявление, что Изуна-сама умирает… На Учиху Мадару это действует ударом — по невозмутимому лицу бежит рябь чего-то нестерпимого. И в голове вспыхивает план. Если это какой-то зеркальный мир, отстающий от их мира на сотню лет... — Я могу помочь! — надламываясь, выдавливает она из себя, стараясь убедить это чудовище. Когда он вскидывает руку и прорезает сталью пространство, Сакура сначала не верит, что больно не ей. Молодой Учиха корчится на полу, баюкая ногу, и ей нужно всего лишь залечить его рану. Веревки разрезаны, чакра снова в зоне доступа. Если что-то внутри и распускается, так это уверенность в себе. Жесткая и горячая. Не подведет. Руки только почему-то дрожат, складывая печати. Медчакра концентрируется в ладонях за долю секунды, служит дополнительным источником освещения… Сакура цепляется взглядом за какую-то грязь на своем левом запястье. Голову отключает. У нее тоже есть соулмейт, имейте в виду, присмотритесь как следует к запястью. Посмотрите на имя, икните и заткнитесь, потому что ее соулмейт — Учиха. Не тот, правда, на которого она рассчитывала. Хотя, чего рассчитывать — не зря же Саске-кун скрывает свое запястье напульсником… Шестнадцать — гладкая светлая кожа, ни намека на проступающую чернильную вязь. Нет ощущения причастия, того самого, от которого на глазах то ли слезы, то ли туман, а внутри жарко и бьется: ты с нами, ты такая же. Сакура водит руками бездумно над легкой раной. Трещит, расходясь на куски, чувствует только полную и ледяную безысходность. Летящий в лоб кунай — ощущения такие же. Это не так должно было быть, не так… Не он. Почему? Да это же какая-то чушь… он родился на сто лет раньше, чем она! Нет. Нет, пожалуйста. Может, он не знает?.. Сакура гасит чакру на ладонях, бесстрастно смотря на результат своих стараний. Удовольствия от проделанной работы нет. Есть лед под языком и ворох мыслей в голове. …она, видимо, и жива только из-за этой метки. — Этого достаточно, или вы кого-то еще хотите покалечить? — срывается с губ само собой, и Сакура даже этого не пугается. Ее уже ударили так, что не встать, не склеиться. Локоть стискивают больно, вздергивают на ноги, ставят рядом с собой. Даже шарахнуться не выходит, настолько внутри все обморозилось. — Попробуешь сбежать — убью, — кратко описывает перспективу назревшего шанса он. Убить не убьет. Но кто знает, что может с ней сделать? Сакура не станет узнавать. Взять себя в руки — усилие нечеловеческое. Она справляется. Но не помнит — серьезно, совсем — как лечит Изуну Учиху (кажется, он принял ее за Сенджу). Мельком замечает сходство с Саске, неприязненный взгляд, неприятную рану. Спину жжет взгляд его старшего брата. Что-то говорит, что-то делает, но на выходе получает темный шрам, выносит вердикт, запрокидывая голову. Лицо Учихи Мадары белое, будто обточенный кусок мрамора, едва ли человеческое. От этого становится жутко — до мелких мурашек на коже. Он не отводит от нее взгляда, смотрит, как если бы чего-то ждет, и Сакура разлепляет ссохшиеся губы. Все, что могла, она сделала. — Отпустите меня. Это не то, что она хотела сказать. Надо было начать с аргументов, с того, что она вообще тут оказалась случайно, а теперь, когда помогла, может… — Нет, — холодно и приговором звучит в ответ. Пожалуйста, нет, нет-нет-нет… Почему это он — тот самый худший сценарий, который она не успела просчитать? Вот-вот внутри обрушится темное звездное небо надежды, которое она сама себе нарисовала, раскрасила, влепила вместо искр звезд искры блесток и водрузила над головой. Сакура где-то внутри себя взрывается. Ноги сами распрямляются, внутри все перекручивается от сгустка эмоций. От ненависти — к своей метке, чужому ненавистному имени на запястье, к этому чудовищу, к самой себе — в глазах рябит. Она не слышит, что говорит, наверное, что-то очень обидное, мерзкое, ядовитое, обвиняющее. Что-то ведет ее в сторону грани, которую не стоит переступать. Рука взмывает в воздух, рушит его спокойствие, болит от чужих пальцев, впившихся в запястье. — Что ты сможешь мне сделать? — Учиха Мадара, чудовище в человечьей коже, смотрит на нее глазами-дырами, растирает пальцем свое имя на ее запястье, и этот контакт хочется разорвать. — А что сделают с тобой за пределами клана Учиха? У нас достаточно врагов. Я не могу подвергать ни свою предназначенную, ни такого ирьенина опасности. Ты спасла моего брата, и я о тебе позабочусь. В этом его «позабочусь» ей чудится оттенок предупреждения. — Ненавижу, — со всей своей прямой и горячей честностью шипит Сакура ему в невозмутимое лицо, привставая на носочки и чуть клонясь вперед. Честно? Честно. Пускай подавится, ублюдок. Соулмейт? Нахрен такого соулмейта. Нахрен эту предназначенность. — Как угодно, — тонкие губы дергаются в усмешке.