С неба свалилась

Можно ли все оставить? Осознать и принять, что твое время кончилось, и что ты сейчас где-то на его обочине, где-то в стороне, не видишь даже, что происходит — так можно? Сакура не может поверить и успокоиться — мечется и пытается вспомнить, что было до, что могло к этому привести, думает, как все вернуть. В голове словно прошелся тайфун, сметая мысли в одну кучу. Она не может разобраться — ей попросту не хватает свободного времени. Сначала, конечно, идет допрос. Сакура, не питая никаких надежд, ждет боли, какой-нибудь мозгодробительной иллюзии, но Мадара Учиха говорит с ней сам, не используя действенные методы, точнее — не перекладывая их использование на чужие плечи. В его кабинете — преддождевая духота, последние лучи заходящего рыжего солнца на деревянном полу, темнота над потолком. Ей не стоит бояться — для этого уже поздно, но. Но Сакура все равно прячет взгляд, сжимает челюсти и старается выровнять дыхание, пускай и совсем ни к чему храбриться (ему все видно). Он — сгусток темноты с огненными искрами, человек-противоречие, человек без рамок, человек, который мог бы убить ее за секунду. Как же он бесится, наверное, зная, что не может. Чтобы не развивать эти мысли, Сакура повторяет себе: нельзя дать ему узнать. Кто знает, что у него в голове щелкнет? Может, придет к плану Цукуеми на пару лет раньше, может, не придет вообще. Рисковать? Нет. У нее нет хитай-атэ, никакой символики на одежде, даже зеленый жилет остался где-то… где-то. Впервые Сакура радуется, что не относится к какому-либо клану. Попробуй, объясни, что ты не враг, если фамилия у тебя, допустим, Сенджу или Хьюга. Это спасает ее — но не слишком сильно. Впрочем, она упрямая. Концентрат правды ему вывести из нее не удается. Колени шарнирные, трясутся, будто от ударов током, от слабости сводит тело, и даже — на секунду, целую слабую секунду! — хочется все рассказать. Только бы свернулась бушующая вокруг нее враждебная и ядовитая чакра. Ежась, она прячется от пронзительного, как осенний ветер, взгляда и опускает голову. Ей нечем все объяснить, и как объяснить это — вопрос. Его не задашь, над ним задумаешься, но не найдешь ответа. Внутри Сакуры — ураган, стихийное бедствие, огонь и хлещущий с беззвездного неба дождь, пылевая буря и снежный буран. Сакура — это концентрат паники, вот-вот вырвется это наружу, и от этого не поздоровится ей самой. Его настоящее — для нее далекое прошлое. Ее настоящее для него — фронт воспитательных работ во имя мира. Даже если это параллельный мир. Она давит из дрожащих губ версию об этих параллельных мирах, в которую не верит и сама (потому что в голове растет подозрение, что это — прошлое) и искренне надеется: пускай так повезло параллельному миру, а не прошлому. Только бы не прошлое. …если это все-таки прошлое — то… Что она здесь изменит еще, если останется? Изуна Учиха жив, и никто не знает, никакой аналитик вам не скажет, в какую сторону все обернется при двух живых братьях Учиха. Никто не знает, как изменится мир, если катана Тобирамы Сенджу не ставит точку. Сакура предпочитает выкидывать такие мысли из головы — слишком уж панику поднимают. Он вряд ли верит ей и ее версии о альтернативных мирах, потому что меняет густую черноту радужки на красный туман. Неприятный страх щекочет шею кончиком пера. Энергия, бушующая вокруг, давит на плечи, заставляет согнуться, и Сакура сгибается, сжимается в нервный комок, смотрит исподлобья. Ей нельзя паниковать, а лучше прикинуться дурой, этому-то учиться долго не надо. Она не желает зла Учихам, не связана с этими-вашими Сенджу (правда, потому что Цунаде еще не родилась), ничего не планирует и не замышляет, просто хочет вернуться домой. В его черной необъятной тени сложно говорить. Сакура держит себя прямой, с вздернутой головой, на одном голом усилии. Усилие, как акт веры в себя, истончается. Она не ловится на скользких вопросах о Сенджу (ей не нравится, что он хочет все объяснить шпионажем), не ловится на мелочах вроде семьи, прошлого места жительства, мельком упоминая, что бесклановая. — Я тут совсем одна, — вместо ответа на очередной скользкий вопрос сообщает она и чувствует желание усесться прямо на пол. Это правда. Даже хорошо, что правда. Они все и без нее справятся, Саске-кун и Наруто, они всегда справлялись. Отлично, что их тут нет. Потому что есть кому встать и навалять Кагуе там. Нужно быть рациональной, смотреть на выгоду и радоваться тому, что вообще выжила, но Сакура не может. Внутри холодно, до ужаса тоскливо и страшно. Этот лед внутри прорастает из тканей и подбирается к солнечному сплетению. Она не может остановить его сама, а больше и некому. Учиха Мадара смотрит на нее испытывающе, пронзительно, становясь одной из жутких теней своего кабинета, пускай его глаза черные-черные, без красной искры. Он изящно не оставляет ей выхода: — Никто тебя здесь не тронет. Делай, что ты умеешь. Лечи. Не пытайся сбежать или причинить кому-то вред, — Учиха Мадара ставит четкую точку, уверенно и привычно. — Поняла? Сакура кивает, смотря в пол, и совсем по-детски скрещивает за спиной пальцы. Если в начале Сакура надеется на ту самую комнатку с каменными стенами, то ошибается. Она получает в свое пользование в тот же день небольшой домик рядом с их местным госпиталем, личную служанку (вот и надсмотрщица). Как оказывается позже — в передвижениях по территории ее никто не ограничивает. Служанка, темноволосая и черноглазая, типичная Учиха, кратко представляется (зовите меня Цугуми, госпожа) и сразу начинает благоустройство: откуда-то притаскивает ей новую одежду и мелочи для жизни вроде гребня, мыла, посуды… Сакура только и может, что беспомощно следить за ее мелькающей по дому невысокой и плотной фигурой взглядом и выдавить, что никакая она не госпожа, а просто Сакура. — Как скажете, госпожа, — невозмутимо отвечает Цугуми на просьбу, чем доводит ее до нервного тика. В ее время служанки — это какой-то анахронизм, присущий дайме и важным-важным персонам, не способным завязать на себе пояс или обуться самостоятельно. — Приказ Мадары-сама, — на протесты отвечает Цугуми и складывает руки на груди, всем видом советуя обращаться с недовольством к нему. — Вам бы помыться, госпожа, да переодеться. Вместо ванной тут — теплая вода и ковшик, а после — чан с теплой водой. В этом деле удается переупрямить Цугуми и вымыться самой. Вода пахнет приятно — травами. Сакура там засыпает и просыпается от того, что ее зовут. — Госпожа, вода остыла, — Цугуми возвышается над чаном темной фигурой, смотрит каким-то снисходительным прищуром, разглядывая Сакуру без стеснения и с каким-то жалостливым интересом. — А, да, спасибо… — бормочет она и ежится под этим взглядом, раздражаясь. Ее закутывают в полотенце — отрез белой ткани, вытирают насухо, как какую-то куклу, заворачивают в ткань легкой летней темно-синей юкаты. — С волосами у вас беда, госпожа, — цокает помощница, похлопывая гребнем по раскрытой ладони. — Кто же вас так обкорнал? Сакура дышит глубже и чувствует подступающий к левому глазу нервный тик, думая, что весь этот консерватизм пришибет ее еще до того, как она попытается отсюда сбежать. В том, что попытается, сомнений нет. Первую ночь она плачет чуть ли не до утра, хотя и обещала себе так не делать. Она не знает, что ее бесит больше: местное отношение к медицине, местный квалифицированный лекарь и его ученики или весь госпиталь. Если лекарь сначала и смотрит на нее, как на божество, то после вопросов о лекарствах, профилактике заболеваний, реабилитации, работе с населением и методиках обучения воображаемое сияние ками вокруг нее заметно тускнеет. Идет лечиться тот, кто умирает, а остальные по домам или в крайнем случае. Вон, повитуха есть, она с населением и работает. Что еще за методики? Он обучает, как его отец обучал, а он — как его отец. Память, свитки времен сотворения мира, сомнительные методы. — Если у вас военное время, то почему нельзя украсть вместе с языком и какого-нибудь медика? — ворчит она, рассматривая эти-самые свитки. — Госпожа, думаете, так просто кого-то из этих сволочей поймать? А когда ловишь — они сами себя и... — лекарь прищелкивает языком, смотря на нее, как на глупую. — Да и как врагу своих людей доверишь лечить? Сакура не озвучивает, что можно вообще-то выпытать методики и что она, вообще-то, враг, так что их обожаемый Мадара-сама — новатор. Вместо этого со вздохом смотрит на рецепты отваров от кашля и боли в желудке. Хоть с травами тут нет проблем. Представляя масштаб работ, хватается за голову. Не то чтобы ее действительно волновало все это, но если и есть способ выйти из состояния подвешенности, то это работа. Сакура лезет в ученицы к самой принцессе Сенджу, когда узнает, что она возвращается в деревню, а потом становится Хокаге. Сакура сбивает руки об макивару, Сакура отжимается сотни раз, Сакура улучшает контроль… Тут остается — разбирать старые свитки, смотреть, где какие травы, где какие инструменты, как тут вообще работать… Нет, все-таки когда у руля деревни (или клана) стоит медик, то и отношение к этой области совсем другое. Госпиталь — одним словом, морг. Он для работы с живыми не предназначен, сюда только умирать и приходить. Но люди идут. К ней. Посмотреть. Сакура обнаруживает, что вокруг здания вьются дети и что самые любопытные тут — девушки ее возраста и старушки под семьдесят. Она спокойно выносит вердикты, осматривает всякие переломы, синяки и прочее, что может попасться под руку в любой стайке детей. Ей жутко неловко работать с самими Учихами. Потом оказывается, что обычные люди. И любопытные, и мрачные, и опасающиеся врачей (возможно, справедливо), и не доверяющие «этой вашей зеленой чакре»… Первые дни Сакура просто тонет в этом людском круговороте. Всем она интересна, всем интересно — как это, лечить чакрой, как Сенджу? Кто-то даже интересуется подозрительно: не бастард ли? — Ну постыдился бы, старик! — один из учеников лекаря, молчаливый и хмурый Мамору, смотрит на любопытного с искрящим возмущением. — Держи язык за зубами и смотри, чтобы до Мадары-сама не дошло, что ты тут треплешь! — А ты пойди и донеси, — любопытный Учиха лет за сорок смотрит одним глазом на Мамору, вторым на Сакуру и ухмыляется. — Если вы здоровы, то будьте добры, — вмешивается она и твердо указывает ладонью на выход. Живая очередь, притихшая на время спора, одобрительно шумит. — Вы не обижайтесь, — Мамору, как и все остальные, упорно отказывается называть ее по имени и на «ты». — Дурак просто. Ну и что тут ответить? Изуна Учиха и его ранение требуют внимания. Но приходит он сам, вместе с братом, и Сакура старается не скрипеть зубами, выглядеть сдержанно. Осматривая шрам, она не видит никакого ухудшения, о чем сообщает. Но само состояние младшего брата Учихи Мадары сдержанно истощенное, и она советует отдых, полезную пищу и никаких сражений. Изуна ощутимо скрипит зубами. Сакура рассматривает его, вспоминает Саске-куна. Есть у них что-то схожее. Никак не понять, что. То ли эта надменность, то ли форма лица… На ее рассматривание Учиха Изуна отвечает прямым и жутким взглядом. Все-таки схожесть очевидна. Сакура с болью в груди вспоминает Саске-куна и тут же загоняет воспоминание как можно дальше и глубже в себя. Изуна уходит первым. — Тебе всего хватает? — спрашивает ее Учиха Мадара небрежно, оставаясь в дверях. — Никто не беспокоит? За исключением того, что она оказывается непонятно где и даже не может уйти, а ее «работодатель» — в будущем психопат-идеалист, нет. Сакура сдерживается от ядовитого отклика усилием воли, смотрит ему куда-то за плечо (и старается не очень кривить лицо) и деревянно отвечает: — Все в порядке. На этом его интерес, слава Ками-сама, кончается. Сакура смотрит в широкую спину с клановым моном на одежде и скребет ногтями ладони. Кажется, что имя на запястье жжется. Много детей, много притворяющихся, много сплетен — как минимум, про бастарда — и много тех, кого буквально притаскивают на себе родственники. Люди с застарелыми травмами, в основном, списанные со счетов вояки, не любят лечиться, смотрят на нее волками, хмуро и жестко, подвергают все сомнению и очень удивляются, когда получают результат. Сакура исправляет неправильно сросшиеся кости, восстанавливает связки на руках и ногах, выводит остатки яда из организма, осматривает старые и плохозаживающие раны… Заняться есть чем, и это помогает отвлечься. Сакура узнает новое, постепенно привыкает к невозмутимой Цугуми, к юкатам вместо привычного обмудирования (кстати, находит свои старые штаны и отстирывает, чтобы спрятать подальше от Цугуми), но никак не может привыкнуть к тому, кто ее соулмейт. Привыкнуть сложно, хотя видит она его достаточно часто — ни один осмотр Изуны не обходится без него. Сакура старается абстрагироваться и отодвигать неприязнь, но все равно никак не может заставить себя смотреть ему в лицо. Не похоже, что он замечает это, но Сакура все равно старается почаще находиться к нему полубоком или вообще спиной, а говорить вежливо и отстранено. Во избежание. Она постепенно начинает различать, кто где, и понимает: за ней присматривают. Чтобы понять, кто, приходится потратить пару дней. Ничего удивительного, на самом деле. Не могли же ее без наблюдения тут оставить? Впрочем, наблюдает и она. И однажды слышит, что скоро будет вылазка. Она не подает виду, что слышала, ничем не выдает своей радости и целую ночь планирует, как бы выбраться мимо патрульных на границах… Сакура, расчесывая короткие волосы гребнем, щурится в стену. План побега складывается в голове гладким и ладным. Выбирается, скрыв чакру, скрыв яркие волосы под болотным отрезом ткани. Цугуми думает, что она в госпитале, а оставшийся в госпитале старик-лекарь (Мамору уходит вместе с отрядом, а второй, Юшики, отсыпается после целой ночи пьянки) занимается какой-то особой настойкой, ему не до какой-то чужачки. Все для будущих раненных они заготовили за пару дней, на всякий случай. Ее собственная охрана теряется после того, как Сакура делает крюк по селению и очень вовремя сворачивает не туда. ...позже она поймет, что весь ее побег — это сплошная надежда на чудо, везение, и что всем было попросту не до нее, ну и, конечно, что ее попросту недооценивают. Но сейчас она делает первые шаги в лесу, дышит жадно и срывается с места. Ей нужно избежать земель Сенджу и каких-либо других кланов, нигде не засветиться, сбежать отсюда как можно дальше, чтобы не нашли, и осесть. А уже дальше — думать, как вернуться обратно. Сакура мчится сквозь ветки, рвется к свободе, дышит полной грудью, почти счастлива, но так же напряжена, готова к бою, готова ускориться или спрятаться. Под рукавом мягкой водолазки прячется чужое и опасное имя, и ей нужно придумать то, что не смогли придумать поколения до нее: как это скрыть. Метка прорастет через слой новой кожи, никак не корректируется, хенге ненадежно, замазывать — тоже, шрам — подозрительно, даже подозрительней, чем повязка. День идет на убыль. Она пьет из маленького ручья, сгрызает прихваченную провизию по типу сухих галет и срывается с места снова. Лес пропитывает ее своим запахом, манит листвой, шумит над головой и обещает защитить. Сакура подсознательно верит, и зря. Только и замечает мелькнувшую тень, больше ничего не успевает. Спину саднит — вбита в дерево. Жесткие пальцы впиваются в горло так, что вот-вот прорвут кожу. Нашел. Догнал. Сакура задыхается, смотря в полубезумные от ярости черные глаза, царапается машинально, держится за его запястье, заранее готовая ко всему. Но пальцы, готовые сжаться на горле окончательно, вдруг расслабляются. Она принимает это за сигнал и выворачивается, как может. От бессилия и злости к глазам подступают слезы. Сквозь их пелену Сакура видит его лицо — слишком близко — размытым. — Чего тебе не хватало? — он смотрит в упор, говоря размеренно, но так, что внутри все сводит от холода. — Я не запирал тебя, позволил ходить, где хочешь, общаться, с кем хочешь. Все-таки стоило дать Изуне тебя допросить? Может, вернуть в карцер? Чего ей не хватало? Ха. Он издевается? Серьезно, не понимает? Сакура набирает воздуха в легкие. — Может, просто стоило меня отпустить? — ядовито цедит она и впивается ему в запястье крепче, на всякий случай. — Я не ваша игрушка! Ее можно запереть где-то, сказать: лечи, и она должна будет лечить? Так, что ли? Ну и что, что соулмейт? Нахрен это соулмейтство! Впрочем, все это слетает, когда Сакура слышит ответ. По коже ползут мурашки. Он срывается, снова сжимает пальцы на ее горле, всматривается в лицо так, будто ищет там что-то (отблески вины? Ну уж нет). От его обещания убить все внутри морозится. Сакура снова готова плескать эмоциями во все стороны, и когда ее отпускают, сдуру замахивается. А потом уже не может остановиться, метя в быструю тень. Чакра трещит в ладонях, выплескивается наружу, крушит все, что попадается под руку. Жаль, что попадается не он. Сакура знает правила: не причинять вред. Знает, что он увернется, этот сукин сын, но бьет-бьет-бьет, выплескивая наружу свое дурацкое отчаяние. И когда замахивается в очередной раз, собирая остатки чакры в кулак, он останавливается. Не собирается уворачиваться и в глаза смотрит жестко, пристально. Ей едва хватает сил, чтобы удержаться от этого удара, остановить кулак около алой брони, замереть самой и не расплакаться. Легче не становится. Она со всей дури топает, вкладывая оставшуюся чакру, и бредет к поваленному ей же стволу, падает на него и молча упирается лицом в раскрытые ладони. — Вставай, — Учиха Мадара подходит к ней неспешно и скучным тоном добавляет: — Пора возвращаться. Сакура смотрит на него, уже не скрываясь, с такой злобой, что даже глаза начинает жечь. Знал бы, как ей у него хочется печень выдрать, не подходил бы. Но он стоит близко, смотрит на нее внимательно, как-то по-особому, особенно на руки… — Кто учил тебя? — спрашивает вдруг он, не сводя взгляда с ладоней. — Вы не знакомы, — сообщает она, кривя губы, но видит, как его лицо начинает темнеть, а в ладони начинает проворачиваться кунай, и добавляет: — И не познакомитесь. — Он мертв? — без какого-либо сожаления (вот уж чего она не перенесла бы) интересуется Учиха Мадара. Сакура скрипит зубами, вжимается лицом в ладони, растирая кожу, и думает совсем не о вопросе: как они там? Что с Кагуей? Живы ли? — Я должна вернуться, — говорит скорее для себя, чем для него. Это же невыносимо: находиться тут, не зная, что произошло (или произойдет) там, дома, через сто лет или через сто параллельных миров. Она здесь не выживет и не приживется, в этом консервативном времени, с этими чокнутыми Учихами и со своим соулмейтом, по иронии судьбы, самым чокнутым Учихой среди его же сородичей. Не удивительно, что он говорит ей свое твердое «нет». Сакура взрывается, хотя, кажется, совсем обессилела, сообщает ему все, что думает о их отношениях, и замирает, тяжело дыша. Он ответно давит в больное, мимолетом, просто спрашивая: а она разве может вернуться? Это похоже на нокдаун. Ей ведь нечего — совсем! — ему ответить. Но ей просто нужна информация. Может, где-то уже бывало что-то похожее. Может, она сможет найти какие-то упоминания. Ему всего лишь надо ее отпустить, и все. Но он снова демонстрирует ей превосходство: метку на запястье, безразлично советует смириться. Смазывается в тень. В шею упираются жесткие, затянутые в черную кожу перчаток, пальцы. Сакура теряет ориентацию, проваливаясь в темноту.