Обеденное.
3 мая 2019 г. в 18:56
Гилберт всё сидит на месте, за мухой упитанной следя увлечённо, а подле него Аня сидит, за буйной стиральной машинкой наблюдая, порою на кастрюльку кипящую взгляд переводя. Варёным мясом и лавровым листом пахнет аппетитно, да и духами сладкими, женскими, её любимыми… он знает. Машинка пищит пронзительно, последние вдохи хриплые из себя выбивая, да так и замолкает уныло. Только бульканье воды раздражающе по кухне разносится, окончательно из себя выводя. И муха жужжит жалко, в кружку с кофе недопитым свалившись по глупости своей, злорадную ухмылку на губах его вызвав. Девушка к стиралке спешит, тапками тяжёлыми шаркая по линолеуму, указания напоследок даёт: «Газ убавь, когда закипит». Он кивает, мимо ушей её слова пропустив, пальцами насекомое из напитка выуживает, за его трепыханиями наблюдает посмеиваясь. А сам всё думает, на кастрюльку с подсолнухами посматривая: ради чего опять пришёл. Видимо, запамятовал снова или же с самого начала не знал вовсе. А вода жирная, пеной коричневой украшенная, спешит по стенкам железным, на плиту выливаясь. А пламя шипит в судорогах, из мыслей своих выгоняя. Гилберт голову свою поворачивает, но ничего не делает, в шаги быстрые вслушиваясь блаженно. «Ну я же просила… — устало она эти слова выговаривает, за тряпку хватаясь, кипятком обжигаясь, — сложно было выключить?» И нет в её голосе злобы и раздражения. И это бесит чертовски!
Он цокает раздражённо, на спинку стула откинувшись: «Ты просила, но без должного уважения, — Байльшмидт эти слова гордо произносит, голову в её сторону повернув, — неужели ты забыла, как именно следует просить Великого?» — и улыбка самодовольная, пошлая на губах его расплывается. А девушка вздыхает тяжко, тряпку выжимая, на лицо его злорадное мельком посматривая, молчит стойко… да и бросает ту самую тряпку на голову его. Не выдерживает. Гилберт замолкает сразу же, ощущая, как вода грязная по шее стекает, губы напитывает, улыбается из-за этого, выговаривая хрипло: «Вау, Брагинская, какой самоконтроль! — он со стула поднимается, аккуратно тряпку на плечо её вешает, с лица сняв. — Ты не зря ту бурду ромашковую литрами пила». Аня к нему лицом поворачивается, улыбается нежно, да и шепчет ласково: «Тебе сколько супа налить, Калининград?» Улыбается… стерва.
Муха по столу бегает суетливо, крылья свои тонкие просушивая, временами на хлеб забираясь чёрствый, лапки свои мелкие, волосатые потирает заговорчески. Замышляет что-то неладное. Гилберт в одну точку смотрит, ощущая, как всё внутри бурлит, скатывается, перемалывается, еду переваривая. И это ироничную улыбку у него вызывает: у трупа гниющего всё ещё органы функционируют, диво. Брагинская у плиты всё стоит, маслом вскипающим пачкаясь, что-то под нос бубнит себе: то ли поёт, то ли в проклятьях распинается. Но он ко второму склоняется, странной живительной силою от этого наполняясь. «Картошку будешь?» — спрашивает она спокойно, дружелюбно даже, будто бы и не ссорились они вовсе, но ответа она так и не дожидается. Но это не мешает ей две тарелки из шкафчика вытащить, да банку с помидорами ему в руки всучить. И тепло от этой мелочи становится даже, зараза! Он банку открывает сразу, с грохотом на стол ставит, временно про иронию с трупом позабыв. Аня табуретку ставит чуть поодаль, тарелки расставив по местам надлежащим. Но это не мешает ему их всех идеально поставить, как по линейке, точно солдат. И эта мелочь тоже приятна для него очень. Всё же, должен признать, Брагинская хорошо готовит. Да и кормит бесплатно. Но это не та причина, по которой он к ней наведывается всё чаще.
От посуды грязной избавившись, Гилберт за стол принимается с чистоплотностью своей врождённой, да вот только муха эта, всё время перед глазами маячившая, своей участи печальной ещё не постигшая, отвлекает его мгновенно. Поэтому-то он на стул присаживается, пальцами крыло насекомого, недавно просохшего, хватает жестоко. В цитатах красивых бабочкам крылья отрывают, а тут — мухе навозной. Насекомое всё жужжит, вырываясь глупо, резво в какой-то степени. Раззадоривает. Равносильная ли её боль с человеческой? Ну вот, когда лапу волосатую отрываешь, аккуратно складывая с уже оторванными? (Теперь-то не сможет она потирать их…) Или хобот мерзкий? «Что ты делаешь?» — спрашивает Аня, руки пряча за спину, с ужасом скрытым на улыбку дикую его смотря. И голос её дрожит почему-то. Странно. «От паразитов избавляюсь, не видно? — хладнокровно он эти слова выговаривает, — наплодилась бы она здесь. Да и весь день меня уже бесит». А сам уже брюхо её ногтем протыкает, усмехается, кровь в нём заприметив: «Эта сволочь уже моей крови попить успела, ты посмотри только!» Но Брагинская смотреть не собирается, бледнея на глазах. Румянец ей не к лицу. Никогда к лицу не был. Байльшмидт от забавы своей невинной отрывается, на Аню взгляд переведя. Глаза у него, и без того красные, пугающие, сейчас более сверкают. Колени дрожат у неё предательски, да и сжимается тело её — это он сразу замечает. И это в нём что-то дурное разжигает: «Знаешь, как я эту муху назвал? — он усмехается плотоядно, второе крыло отрывая, педантично со вторым положив. — Анной». И хохотом весёлым заливается, в лицо её перепуганное всматриваясь. Точно ребёнок жестокий. Он тогда смеялся… как сейчас. «Ксе-ксе, насмешила ты меня, — он из-за смеха частого, боль в животе ощущает, — как зверь загнанный. Из-за мухи, Боже мой…» — всё остановится не может, хохочет сил не жалея, по ногам своим стучит.
Аня всё стоит на месте, рот дрожащей рукой прикрывая, в сторону голову отворачивая. Видимо, тошнит её, да вот только сдвинутся с места не может. И только теперь Гилберт понимает, почему в гости к ней зачастил… она его никогда не забудет. Не сможет. И он это знает.