С желчью

      Гилберт пакеты с продуктами на тумбу в прихожей ставит, ощущая запах порошка стирального стойкий, разувается неспешно, за беготней девушки наблюдая. А из зала так и валят голоса громкие — это телевизор опять работает без надобности. Он давно эту странность за Брагинской примечает: «Я был так крут сегодня! Даже опять был в обители монстра, её фиалок и включённого телика», «Какой же я крутой сегодня! Снова сумел вывести из себя это существо! Получил тряпкой по голове, но и зверь получил своё от Великого! Снова слышал голоса из зала». И, перечитывая дневники свои, он всё никак понять не мог: из-за чего она в тишине посидеть не может? Он на кухню направляется, тапки свои на ноги нацепив — конечно же, он самолично объявил их своей собственностью, да и хозяйка квартиры с ним спорить не стала — чтобы продукты в холодильник положить, а сам всё думает о загадке этой сложной. Чай ромашковый из пакета достаёт, да и на видное место ставит — заметил, что он у неё закончился недавно. Он-то никогда это пить не станет, а вот для нервов её — в самый раз! И покупки, уборка, собственные вещи, в чужой квартире находящиеся, и само пребывание частое — всё привычно настолько, будто бы Байльшмидт в своей квартире находится.       Он всё покупки перебирает, по местам зазубренным их раскладывая, изредка состав снова прочитывая увлечённо. А Брагинская руки вафельным полотенцем вытирает, за гостем своим наблюдая, посмеивается нервно иногда. Всё ещё «шутку» жестокую с мухою помнит отчётливо. «Мясо в холодильник убрать или размораживать поставить?» — спрашивает немец, из мыслей вытянув собеседницу резко, даже голову в её сторону повернув лениво. «Убери пока», — отвечает она, полотенце на стул повесив, а позже к плите подходит неспешно, по привычке. Сказать что-то хочет, но замолкает вскоре, крышку чайника инстинктивно открывая. С подсолнухами. Стоит так с минуту, да и уходит в зал — у неё же там вещи стираные ещё не разложены. Гилберт пакеты складывает аккуратно, в её удаляющуюся фигуру посматривая мельком, на чайник, рисунок его аляповатый, потом на кастрюльку такую же. С подсолнухами. Усмехается криво. А чего ж халат не с подсолнухами?       Брагинская вещи сухие с верёвки грубой снимает, от солнца яркого жмурясь порою, пыль поднимая ненамеренно. И ткани разнообразные: теплы, горячи местами, точно они все солнечные лучи в своих нитях заключили, напитались ими сполна, как водою мыльною. И пахнет от них до того чудно, что хочется зарыться в них носом до чиха громкого, слезоточивого. А ещё сиренью цветущей с улицы пахнет сладко, машины гудят, да и голоса из телевизора валят потоком стремительным. Точно дом гостей любимых полон. Непустой дом. «Зачем ты опять включила телевизор? — с любопытством скрываемым он этот вопрос задаёт, на кресле пристроившись деловито, — ты же его не смотришь». Аня вещи в таз чистый складывает стопками, прядь мешающую за ухо спрятав: «Привыкла к шуму, наверное, да и так дела быстрее делаются, — она замолкает ненадолго, но тут же продолжает, рубашку мужскую на диван бросая: — Она в прихожей была. Можешь её перестирать, если брезгуешь». Гилберт рукою голову подпирает скучающе, взгляд на горшок с фиалкой переведя: «Я её сожгу». Она усмехается, ожидаемый ответ получив: «Тогда чего же ты мою стряпню ешь, если брезгуешь так?» Но эти слова девушка вслух не произносит, заменяет их, на сарказмом пропитанное: «Славно», своё занятие полезное продолжая, к голосам актёров прислушиваясь внимательно. Да только Байльшмидт на пульт нажимает, на померкший экран посматривает, выговаривая издевательски: «Ты боишься тишины, верно?» Аня вздрагивает едва заметно, таз в руках сжав сильно, но затем хватку свою ослабив, вздыхает глубоко, устало: «А ты боишься быть забытым, верно?» Гилберт замолкает. На вопросы, друг другу заданные, они так и не отвечают.       Аня часто взгляд на молчаливого гостя своего переводит растерянно, и всё чаще в глазах её жалость мелькает, с ненавистью глубокою, в воспоминаниях укоренившуюся, перемешанная. Но всё же, жалость преобладает более, всё её существо женское охватывает цепко: не стоило ей тех слов резких говорить! Съязвить нужно было бы, отшутиться. И та самая жалость в ней властвует, которую человек испытывает, животное брошенное на помойке заприметив. И всё жалеет он животинку, гладит даже, от хлеба покупного кусок отламывает, на землю грязную бросая, да так и возвращается домой, не одним мылом брезгливо руки отмывая, да и забывает вскоре об этом. И ведь правда: страна, которой и нет уже на свете, лишь на страницах истории упоминающиеся, да и памятниками рассыпающимися на земле оставленная. А воплощение её живёт всё. Бессмысленно и ущербно. Возможно, по этой причине она не гонит его из дома своего, все колкости мимо ушей стараясь пропустить. Из-за жалости простой. А сама всё думает: «Почему он не умер? Не исчез просто?» Брагинская так думает, когда в очередной раз от кошмаров просыпается, или же боль острую, от шрамов исходящую ощущая. В те самые моменты, когда ненависть своими корнями душу мнёт, прокалывает шипами, ядом чёрным напитанными. «Сволочь, лучше бы он исчез!», «Наконец он своё место нашёл! Рот свой закрыл наконец!» А потом… снова вторую чашку достаёт, улыбается нежно, спрашивая буднично: «Тебе кофе или чай?» Хотя знает давно, что он всегда кофе выбирает.       Гилберт всё молчит. И лицо его ничего не выражает. Как покойник с глазами открытыми в одну точку смотрит. Аня чашку с кофе на стол ставит, и глаза её обеспокоенными становятся, хоть и мерцает где-то в зрачках злорадство приторное. «Гилберт, скажи что-нибудь», — Брагинская руки сжимает, стараясь до него не дотронутся ненароком. «Я тебе чай купил, — сухо он эти слова произносит, пальцем на пачку указывая, — он у тебя закончился недавно. И да, — тут немец замолкает, серьёзный взгляд на собеседницу устремив, — только у мёртвого нет страхов. И из этого следует… что ты всё же боишься тишины». Она даже спорить не захотела. А мёртвым бояться нечего.