«Тем, кто вниз нечаянно свалился…».
Тускло-серебряными брызгами разлетается неосторожное заклинание, и в небе появляется чьё-то знакомое имя. И когда за окном две совы врезаются друг в друга, одна из них начинает нелепо падать вниз, теряя несколько перьев. Пока-пока, крошка. Долорес лишь печально машет птице вслед. Ей ведь не привыкать к потерям. Совсем не привыкать. В небе прекрасное имя небрежно рассеивается, и женщина словно забывает, кому оно принадлежит и как выглядит его обладательница. Как же она выглядит? Наверное, очень красиво. Амбридж согласно кивает и кусает кончик карандаша, пытаясь воспроизвести в памяти острый нос, большие глаза, тонкие губы, уголки коих уже все в морщинах, не таких заметных, но уже явно выдающих настоящий возраст. Пытается нарисовать так, словно перед ней стоит точная копия или настоящая подсказка в виде портрета. Но ничего нет. Ещё не такая старая, но уже не такая молодая. Она не так сильна в рисовании, как того хотелось бы. Долорес бьётся над проверкой сложного теста, который кровопийцы написали вчера, но никакие правильные мысли не приходят на ум. А Минерва, появившаяся будто из тонких линий её порисулек, забирает пушистое перо, замечает очевидные ошибки и тыкает мисс Амбридж в них носом, отвечая, что это работы первокурсников. Что? Первокурсников? Минерва, за что же вы так пристыдили инспектора? Бывшая ученица начинает давать слабину? Да. Голубой взор ещё очень долго бегает по несчастным листочкам, сверлит в них дыру, не силясь поверить в собственную неправоту. Пристально перепроверяет, находя в строчках лишь исправленное чёрными чернилами поверх серого карандаша. Она опять всё смогла, а у Долорес снова не получилось не потерять голову. Свою больную-больную голову. И когда их взгляды встречаются в живых колдографиях «Ежедневного пророка» и «Трансфигурации сегодня», Амбридж становится страшно: она не прячется под дубовый стол, но берёт в руки длинные ножницы и вырезает каждую, прижимая к пышной груди. И часто дышит, смотря в лицо гордой кошке. Сколько премий, столько же и наград — ими увешан весь кабинет, и Долорес втайне от всех мечтает о такой же славе. Пусть и тёмной, но славе. Вскоре часть колдографий летит в мусор, а остальные — в глубокую цветочную тарелку, в которой их безжалостно сжирает тёплое пламя. Глаза розовой мадам зажигаются таким же пламенем, и она осторожно прикасается к сгорающей бумаге, словно надеясь спасти её остатки. Но лишь получает крошечный ожог, кривя губы в болезненной ухмылке. Краска на ногтях слезла. Нужно достать лак. Перламутровый. Долорес тянется к резным шкафчикам, украшенным узорами-завитками, и извлекает из дальнего ящичка баночку. Открывает, достаёт кисточку, окунает в блестящую жидкость, собираясь нанести на ногти, но проклятая дрожь в руках заставляет промахнуться. Пачкается один раз, второй — и почему Минерва МакГонагалл не может придти со списками пораньше? Сколько ей ещё ждать и беспокоиться? Пусть возникнет так же как и обычно: хоть из-под земли, хоть из шкафов пусть вылазит, но Амбридж желает, чтобы профессор оказалась перед ней. Прямо перед… На стол падает пара капель перламутра и тяжёлые списки, а проверенные работы забирают худые и изящные руки. Хозяйка класса потягивает носом, слыша запах витающей гари, и даже свежий воздух не способен его заглушить. Зато сквозь него пробивается сладкий аромат духов МакГонагалл. На удивление он отрезвляет лучше всякой вонючей гари, даже очень. — Вы уже около десяти минут не можете накрасить ногти, думаете, я хочу на это смотреть? — взгляд профессора кажется уставшим и выжидающим. Только чего она ждёт? Чего? Долорес вроде всё отдала. И бумажки, и журналы, отобранные у гриффиндорцев, и даже веточку… Сушеную веточку березы в своём альбоме, оставшемся со времён студенчества. Веточку, которая, как она думала, никогда не сломается, но Минерва сделала это от злости и бессилия. Нельзя было рассматривать детские альбомы на собрании учителей. Но когда-то эти альбомы ей нравились, и кошка хвалила её за старания. Теперь Амбридж больше не хочет и не будет сушить дурацкие веточки, разве что лепестки цветов или оранжевые листья. Хотя МакГонагалл и их раздавит каблуком. Опасно. — Вы меня очень нервируете, — уголок губ предательски дергаётся. — Ах, дайте мне, Долорес, — декан величественно присаживается напротив и, взяв тоненькую кисточку, принимается наносить слой за слоем, «баюкая» в бархатных ладонях толстые пальцы. — Вот так нужно, плавно и аккуратно. Вам некуда торопиться. И Долорес невольно засматривается на её волосы, плечи, элегантную брошь — единственное украшение, большего профессор себе не позволяет. Взгляд скользит дальше, сталкиваясь с глазами, в которых виднеется смутное понимание. И Долорес грезит этим пониманием, как самым дорогим и сокровенным. Малейшее прикосновение — Минерва заканчивает красить мизинец и подкрашивает большой палец — пробуждает в ней немыслимое счастье. Она шепчет, как нужно правильно. И кабинет опустевает прежде чем, мисс Амбридж решается спросить: — А сейчас урок танцев? Тупая твоя голова, Долорес, не больная, а тупая. Побей себя. Побей. Минерва летает по лестницам и коридорам и так же быстро вылетает из классов, боясь, будто её могут подстеречь и поймать, запытав щекоткой до смерти. — Себе вы уже давно ничего не красили, — Долорес ударяет себя по лбу, размазывая по нему едва успевший хоть немного высохнуть лак, — а теперь испачкали мне лоб. Урок танцев, да, скоро будет он. И ей безумно хочется поприсутствовать на нём. Это уже третий или четвертый раз за этот месяц. Нет, не особое торжество, а лишь новый декрет: искусство — вещь важная. — Если хотите научиться делать это синхронно, вам следует сосредоточиться непосредственно на своём партнёре! — голос чуть хриплый, звучащий по-особенному. — И пожалуйста, не забывайте где у девушек находится талия, — теперь она смеётся, прямо заливается. И в сердце только что вошедшей Долорес врывается маленькая стрела. Прикрыв тяжёлые двери и сжав перо с пергаментом покрепче, она принимается наблюдать за грациозными движениями и не менее прелестными па. Ученики — горе луковое, о них нечего и говорить, а вот Минерва, которая согласилась и дальше вести уроки, сейчас затмевает любого студента по всем параметрам. Тело велит занять место в самом углу и созерцать. Профессор МакГонагалл хватает Флитвика за руки и тащит за собой, увлекая в лёгкий вальс. Тот улыбается сквозь коротенькие усы, едва удерживая маленькое тельце особым заклятием. — На примере нашей пары хочу показать, что вам совершенно не нужно чего-то стесняться, — мимолетно её взгляд падает на Амбридж, которая сразу выпрямляется и мотает головой, что-то упорно чёркая пером. Чёркать по зачёркнутому, конечно, умно. Ну, а как иначе, если нестерпимо хочется самой взять её за талию, положить руку на плечо и закружить по большому залу? Знала бы она, что Долорес тоже умеет танцевать ничуть не хуже этих птеродактилей. Только знала бы… Филч, стоящий у большого граммофона, переключает мелодию на какую-то старинную и пыльную, словно хогвартские потолки, и дети начинают бурно высказывать завхозу массовое недовольство, но на них шипит миссис Норрис, всем видом предупреждая о серьёзности намерений. А Филиусу и Минерве хоть бы хны — они не обращают внимания, лишь изредка останавливаясь. И в сердце Амбридж просыпается настоящая одержимость. Ей хочется владеть всем, что есть у Минервы, и самой Минервой тоже. Без права прикосновения чужих. На ветреной террасе — ветрено. Как иронично, но она сюда пришла не за иронией. В лучах заката купаются вода и соловьи, сидящие на верхушках сосен, а у самого края стоит её профессор с почти распущенным пучком. Её волосы стали седыми, но не потеряли блеска. В них она и утыкается, гладит и чувствует живительный воздух, пробивающийся сквозь приятный, почти родной, запах. — Вы моя одержимость, — Долорес охает, почти стонет, но сдерживается и просто что-то шепчет дальше, не понимая как, зачем и, главное, почему не оттолкнули назад? — Я всегда говорила, что одержимость можно вылечить, Долорес, — холодная, мраморная ладонь накрывает тёплую и мягкую. Взгляд зелёных, как травяной омут глаз, устремлён, как обычно, куда-то далеко, будто не в этот мир вовсе. — Не в моем случае, Минни, не в моём случае, — Амбридж прикусывает губу и улыбается, нежась в чудесных волосах бывшей преподавательницы. Любит она сокращать её имя, что уж тут поделать. Но она не способна вылечиться. Она больше не хочет лечиться. Минерва замечает вновь стёртые и чуть покусанные ногти, качает головой и прижимается животом к гранитному балкону. Холодок обдаёт со всех сторон, но спина не замерзает — её согревает розовая мадам, упорно не желающая отлипать от вечно одинокой кошки. — Я же только недавно…— вздох, смешанный с лёгким разочарованием, но более приятным, чем прежде, — почему бы вам не прекратить терзать собственные пальцы? — женщина ведёт бровью, ощущая, как шляпа медленно собирается «упорхнуть» в объятия красного солнца. — Хочу терзать их сколько угодно, чтобы вы возились с ними, — наглость или нет, но Амбридж трогает её чуть ниже того, где положено, на что получает несильный удар по запястью. — У вас получается лучше. — Лечиться и учиться, Долорес, — коротко отвечает она и замолкает, теперь уже окончательно. А инспектору кажется, что МакГонаглл здесь не существует. Вообще не существует. Ни этих волос, ни губ, ни тонкой, как у осы, талии, ни этих квадратных очков и этого голоса. Амбридж кажется: ещё немного, и она растает, растворится, как и имя в небе. Но нет — она стоит рядом с ней, такая настоящая. Самая настоящая из всех настоящих.Минерва уже давно смирилась с тем, что Долорес больна. И не просто больна — она больна исключительно ею.
— Только учиться, — Амбридж ведёт ладонью по гладкому камню и отходит от декана на пару метров, останавливаясь на другом конце площадки, и долго смотрит за тем, как женщина почти отпускает остроконечную шляпу, кормит с рук подлетающих сов и медленно кивает им, выбрасывая горсть ягод вниз.Отвратительное, эгоистичное и бесчеловечное чувство, ибо вместе с одержимостью приходит безжалостное равнодушие к остальным.