Рецепты счастья или почему светится Джим

Ах, было дело давным-давно. Мне тогда было лет двенадцать, наверное. Подрался я, значит, с соседским хвастунишкой Грегори — а так ему и надо! — и потопал к себе домой. Стыдно признаваться, но в драки я тогда лез часто. Стоило хоть кому-нибудь назвать меня дураком, как я тут же с моими верными друзьями-кулаками лез на этого кого-то. Щадил я лишь девчонок, но и тем спуску не давал: то щипну, то пихну, то ещё какую-нибудь пакость наделаю. Ох, как же дико я тогда негодовал! Этот мелкий чёрт возомнил себе, будто бы он здесь самый сильный и ему можно всех задирать! А вы думаете, я дам себя в обиду? Вот ещё, стал бы я терпеть обывательства соседского хвастунишки! Вот я и полез в драку. По правде говоря, сейчас я думаю, что надо было ему в лицо рассмеяться да и не драться вовсе, но это я сейчас поумнел, а тогда что взять с двенадцатилетнего мальчишки из пригорода? В общем-то, нас разняли наши мамы. Моя матушка тут же начала извиняться за меня, а я вот стою и не пойму: чего это она извиняется? Грегори виноват, а она извиняется! Ой как разозлило меня это, я от негодования чуть не пустил слезу, но вовремя вспомнил, что настоящие мужчины не плачут никогда. Распрощались мы с ними и идём домой. Видели бы вы тогда моё лицо: всё в ссадинах, красное, под глазом синяк, а сами глаза на мокром месте, щёки же были надуты настолько, что казалось, взорвутся сейчас. И злило меня тогда всё аж до чёртиков, даже лёгкий ветерок вызывал во мне дикую злобу. Думалось мне: «Вот сейчас убегу и пусть знают, что Грегори виноват! А все они виноваты! Буду жить один и делать что хочу». Конечно, никто не понимал, насколько я прав и насколько они ошибаются, думали, небось, что они тут пироги небесные! Я в те годы совсем не понимал, какая у меня умная и хорошая мама. Хотя нет, то, что она хорошая, я знал, но то, насколько она хорошая, — даже не представлял. А маменька молчала и вела меня за руку домой, будто бы я слепой и не знаю дороги. И вот привела меня мама домой. Ох и бранилась она тогда! Говорила, что веду я себя, как задира, что терпения нет у меня ни грамма, как и совести, что в мире не сыскать таких мальчишек (и это отнюдь не комплимент, к сожалению). Я до того раздосадовался, что крикнул в пылу: «Да это Грегори всё, а вы не видите!» и убежал в свою комнату. Там я сначала рвал какие-то ненужные бумажки, потом бросился на свою кровать, дарившую мне сладкие и не очень сны, и заплакал навзрыд, — а чтобы никто не слышал, упёрся лицом в подушку — долго же я рыдал, поди. И тут в голову мою пришла идея. Взял я свой рюкзак и, шмыгая носом, начал его набивать всем самым необходимым: рогаткой, боевыми камнями, шоколадкой, сохранённой мной на тот случай, если я обижусь на маму и буду отказываться от ужина, трёх солдатиков, одного из которых пожевала наша собака. Я бы ещё что-нибудь положил, но тут услышал, как наверх кто-то поднимается. Пришлось притвориться спящим, закинув рюкзак под кровать, ибо убежать нужно было незаметно, чтобы все с утра меня хватились и пожалели о том, как поступили со мной. В комнату зашла матушка. — Уже спишь? — спросила она шёпотом. — Не сплю, — буркнул я зачем-то. Наверное всё из-за того, что для меня было непозволительным не отвечать маме. — Давай пойдём помажем твои ссадины. — Не пойду, — наотрез отказался я. Мало того, что накричали, так ещё и хотят продолжить мои мучения! Ух, ироды! — Тогда они воспалятся, ты станешь некрасивым и никакая Руби на тебя не глянет, — мама знала, как уговорить меня. Руби — это моя любовь тех лет, милая девчонка с белокурыми волосами и хорошенькими веснушками. Я ничего не ответил, но мама всё равно поняла меня. Думается мне, у всех матерей есть особая способность читать мысли своих детей, а иначе как же вы объясните все те разы, когда мама легко понимала, лжёшь ли ты, когда могла уговорить нас сделать то, чего мы отчаянно не хотим или когда приходила к нам, когда была так нужна? Ну, а в те годы я думал, что все мамы — добрые ведьмы, просто ничего не говорят своим домочадцам, чтобы те не зазвездились, и упорно хранил эту тайну. Хотя, быть может, так и есть. Пришла она тогда с ваткой, села ко мне на кровать и начала ею протирать мои ссадины. Ой, как щипало! А я вот всё равно терпел. Но вот мои мучения подошли к концу, и мама меня обняла. — И не убегай из дому, я ведь не смогу жить без моего маленького рыжего котика, — ласково зашептала она. От её прикосновений стало так тепло... так тепло. Злоба моя куда-то пропала, убегать из дому показалось мне глупейшей идеей на свете и Грегори уже был не так уж виноват, да и хвастунишкой уже таким не казался почти. Я тогда не на шутку удивился: как же вообще такой возможно?! Одно объятие, и я уже позабыл об обиде и тоже обнял маму за плечи, иногда хлюпая носом. И вся мамина ко мне любовь тогда согрела. Тогда, наверное, и пришёл ко мне ответ на вопрос «Что холодной ночью греет без одеяла и костра с какао?». С тех пор я не раз замечал, как просто гасил мою злобу наш пёс Фитилёк своим шершавым языком, когда бросался на меня и лизал мне лицо, как мама переставала обижаться на мои проступки, если я обнимал её и тихо-тихо извинялся. Прошло немало лет с той драки, а я до сих пор диву даюсь, как же просто бывает подарить кому-то своё тепло — достаточно просто прикоснуться. И ведь так ты можешь передать даже то, что спрятано глубоко внутри тебя. Порой я успокаивал людей, просто обняв их, даже ничего не говоря. Наверное, все мы маги, раз можем простым касанием сказать больше, чем тысячей самых умных слов. Быть может, этот мир не лишён магии, как думают все умные люди. А с Грегори я потом помирился. Скажу вам честно и безо всяких там лукавых: хорошим он оказался парнем. Хвастунишкой он так и остался, но уж поверьте на слово парню из пригорода, вернее него не найти никого. Хоть и иногда жутко злит меня, пёс!