Вернуться

Кто бы мог знать, чем все это закончится? Этот день ничем не отличался от предыдущих, повторяющихся раз за разом, который год подряд. Шэнь Цинцю никогда на это не жаловался, будучи по натуре человеком, не особо любящим какие-то кардинальные перемены. Даже наоборот, после всех событий, происходивших с ним после падения Ло Бинхэ в бездну и его возвращения, вдвойне приятно было получить такой желаемый покой. Ему оставалось тихо радоваться тому, как сейчас протекает его жизнь, медленно и неспешно, с любимым и любящим мужем под боком, готовым не то что мир к его ногам положить, но и накормить (подумать только!) хоть чем-то, что по вкусу не напоминало бумагу. Подрастало новое поколение адептов, Хребет Цанцюн процветал, всюду царил мир. Конечно, иногда случались необычные события, встряхивавшие тихий омут их жизни, но ни одно из них не могло доставить каких бы то ни было серьезных неприятностей, особенно пока Бинхэ чутко стерег покой и безопасность своего Учителя. Все они служили лишь интересными головоломками, немного разбавляющими их тихую и размеренную жизнь. Воистину, Шэнь Цинцю чувствовал будто дышит полной грудью, словно с плеч, наконец, свалилась вся та тяжесть, что он нес с собой с самого момента появления в этом мире, и грудь больше не сдавливали бесконечные "надо" и "должен", не терзало постоянное, не отпускающее, тревожное предчувствие, что вот-вот должно случиться плохое. Всегда, просыпаясь ли в нежных объятиях Бинхэ или наставляя своих учеников, его переполняла сила, а тело будто не весило ничего - прекрасное, эйфорическое, чувство. Он раз за разом замечал, что не может сдержать так и растягивающую губы счастливую улыбку, прикрывая ее легким бумажным веером. Кажется, он был счастлив. Во всяком случае, это состояние было максимально на счастье похоже, полное и всеобъемлющее. Ему было так хорошо, что Цинцю не знал, может ли вообще быть лучше? Конечно же, нет. На горы опускались сумерки, мягко и осторожно, накрывая мягкой, ласковой чернильно-синей тьмой и все горные пики, и бамбуковую рощу, и небольшую, аккуратную хижину, из окон которой пробивается теплый, уютный свечной свет. Все то же, такое привычное, мерное пение цикад (Цинцю все еще помнил, как не мог спать из-за них первое время) за окнами бамбукового домика, ароматный чай, вьющийся над курильницей ароматный дымок догорающих благовоний. Их сладкий запах заполняет всю комнату, казалось, туманя разум. Бинхэ сидит напротив, смотрит нежно-нежно. Обнимает, ласкает всего взглядом, темным, проникновенным, внимательным, не отрываясь. Облизывает мягкие, красивые губы, слегка прикусывает. - Учитель, - зовет тихо и мягко, голосом таким, что мурашки по телу, а голова от чего-то кружится, - Уже поздн... - Тсс..., - мягко останавливает его Учитель, смотрит в ответ, глаза в глаза, так, что сердце невольно начинает биться быстрее. Сколько это переглядывание длится? Ни один не двигается с места. И Цинцю не выдерживает. Сам берет его за руку и переплетает пальцы. Глаза его ученика на миг расширяются в удивлении, а затем вспыхивают, будто звезды, и Шэнь думает, что, наверное, не видел ничего прекраснее, безнадежно упуская тот момент, когда их губы сливаются в глубоком поцелуе, а сам он оказывается на постели, в который раз задыхаясь от избытка чувств, эмоций, ощущений, всего. Воздуха катастрофически не хватает. Одежда, сначала верхние одежды, затем и нижние, уже так привычно оказывается сброшены на пол, а сам он стонет под сильными, уверенными руками. Уже почти не морщится от несколько торопливого, грубого проникновения, зато протяжно стонет, стоит только чуть сильнее навалиться сверху. Снова поцелуй, а он все не отводит взгляда от самого прекрасного в мире лица, искаженного сейчас удовольствием и счастьем, таким-же оглушительным, как и его собственное, будто все не в силах насмотреться. Впрочем, так оно и было. В какой момент этот проблемный, назойливый ученик стал настолько им любим? Позже, засыпая в сладкой неге, переплетясь между собой ногами и руками, прижавшись так тесно, как было возможно – не могло мелькнуть и мысли, что может быть как-то по-другому. Этот мир забрал его себе, целиком, без остатка; захватил сердце и отказался отдавать еще в тот самый момент, (он не признается, но…) когда Шэнь Цинцю был еще обычным читателем. А теперь он –его часть, постоянная, неделимая. Так есть и так будет. Он засыпал с улыбкой, думая об этом.

***

Пи-и-ик… Резко-посторонний звук резанул по ушам. Где он его уже слышал? Пи-и-ик… Электронный, будто очередное оповещение от системы. И все-же другой. Высокий и протяжный, мерный. Пи-и-ик… Электронный. Мозг неохотно цепляется за это слово, чувствуя в этом что-то неправильное, какую-то ошибку. Пи-и-ик… Лежать неудобно. Холодно и непривычно, не ощущая рядом ни тепла Бинхэ, ни его рук на плечах. Неужели уже встал и куда-то ушел? Почему не разбудил? Пи-и-ик… Не чувствуется ни горной прохлады, ни слабого дуновения ветерка, обычно свободно гуляющего по бамбуковой хижине, проникая через открытые настежь окна и двери. Наоборот, несмотря на отсутствие дополнительного живого источника тепла рядом, отчего-то душно. Воздух с трудом, с сипением проникает в легкие. Горло першит и странно не слушается. Пи-и-ик… - Бинхэ…, - зовет Шэнь Цинцю, но не раздается ни звука, лишь по горлу будто проходятся наждачной бумагой. Ученик не отзывается, хотя обычно хватало лишь мысли, чтобы этот назойливый юноша оказался рядом, сияя улыбкой. Писк участился. Пи-и-ик… Открывать глаза трудно, их будто засыпали песком, а веки спаяли между собой. Выходит не с первого раза, а виски и затылок сразу пронзает резкая, тупая боль. Свет электрических ламп режет по глазам, заставляя моргать часто-часто. Кричит женщина, и Шэнь Цинцю не сразу понимает, что она говорит, улавливая лишь просьбу позвать лекаря. Что-то случилось? Зачем здесь шиди Му? Кто она? Пи-и-ик… пи-и-ик… Шэнь тупо пялится в белый потолок, едва находя силы держать глаза открытыми. Яркий свет все-еще режет их, но и закрыть их он не может. Белый потолок, электрические лампы, механический писк системы жизнеобеспечения…. Он не понимает, не хочет понимать, где находится. Пик, пик, пик, пик… Вскочить бы, осмотреться, удостовериться, что все лишь какая-то ошибка, показалось, приснилось! Руки деревянные, подчиняются с трудом, неуклюже подтягивая неповоротливое, тяжелое тело. Пик, пик, пик, пик, пик… Слабые, он едва ли их узнает. Слишком мягкие, неизящные, совсем не его руки. Он помнит совсем другие, красивые, тонкие, бледные, с аристократично-длинными пальцами, но таящие в себе силу, низвергающую горы. Разве они не всегда были такими? И все-же он неловко цепляет не его негнущимися пальцами провода, судорожно, дергано срывая их с не своего тела. Система заходится в истерично-непрекращающемся писке. Мутит, голова идет кругом, взгляд затравленно мечется по палате, не в силах хоть на чем-то сконцентрироваться. Мысли бьются в голове пойманной птицей, по кругу. Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет! Пожалуйста! Ноги слабые, непослушные, будто из ваты, совсем не держат и отказываются шевелиться. Шэнь Цинцю сваливается с кушетки мешком, больно падая на голые колени, не поддерживаемый слабой нижней опорой, но все-равно цепляется руками, за все, что под них подвернется, пытаясь придать себе более вертикальное положение, по стенке добираясь до двери и вываливаясь в коридор. Перед глазами мутно-мутно, а тело похоже на кусок тофу, нежели на конструкцию из мышц и костей. Пациенты в испуге отшатываются в разные стороны, пугаясь безумного вида, позволяя Шэнь Цинцю по прямой, насколько позволяют непослушные ноги, двигаться по коридору. Искомый предмет находится очень быстро. Зеркало висит прямо в коридоре, прекрасно отражая чужое, но такое знакомое лицо. Цинцю недоверчиво касается собственной щеки, завороженно наблюдая, как чужое отражение в точности повторяет его жест. Ты точно знал, что будешь делать, попади внезапно в чужой мир, но думал ли ты, что тебе делать по возвращению?