Этот разговор бесконечен.
Они редко ссорятся. Нет, те перепалки, что между ними иногда возникают, и ссорами-то назвать нельзя. Как правило все дело в том, какой аккорд сыграть следующим. Олли наигранно бесится, прыгает сверху, и несколько минут они пыхтят и визжат на диване, пытаясь одержать верх в этой шутливой борьбе. Олли юркий и, как ни странно, сильный, а еще Марко подыгрывает, поэтому вскоре Олли седлает его бедра, победно ухмыляясь и упираясь ладонями в грудь. А Марко не может им налюбоваться и уже совершенно забыл, в чем же они там не сошлись во мнениях.
Они редко ссорятся. Но все же иногда случается.
И в такие моменты Марко хочется отключиться от всего мира, закрыть глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, выдернуть из всего тела нейроны, чтобы не ощущать, в конце концов, просто разрезать мозг на тонкие ломти, чтобы не осознавать больше вообще ничего.
Марко нервируют их ссоры. Он не любит крик, не любит укоризну в любимых серых глазах, не любит такие тяжелые, правдивые обвинения. Марко больно, стыдно и плохо, Марко хочется прекратить это все поцелуем, объятием — чем угодно. Прижаться, почувствовать тепло чужого тела, заботливые руки, тонкие, забирающие все тревоги губы. Не важно. Важно чувствовать Олли, знать, что тот все еще рядом. Что не собирается оставлять его в одиночестве…
Ссоры душат Марко и ввергают в пучину страха.
Но не возражать он не может. Потому что есть такие моменты, когда нужно настоять. Когда нужно защитить свою точку зрения. Марко знает, что Олли прав. Что они оба правы. Только Олли не хочет этого понимать.
— Это исключено. Ты едва говоришь! Как ты собираешься петь?!
Они оба взвинчены и раздражены, но стараются сдерживать тон на приемлемом уровне.
Олли знает, что Марко не нравятся повышенные голоса, а Марко просто не может кричать. Ни на Олли, ни вообще.
— Олли, до концерта еще пара дней. Подлатаюсь и отработаю. Все будет хорошо. Пожалуйста, хватит.
У него болит голова, и его колотит озноб. Марко вообще без понятия, где умудрился подхватить настолько сильную заразу, чтобы воспалились даже бронхи, но дела обстоят именно так.
Он понимает Олли, понимает его переживания.
Олли ведь переживает… Внутри становится теплее и даже боль ненадолго отступает от осознания, что Марко не безразличен. Но и Олли должен понять его.
— Не нужно «лататься», черт тебя побери! — взрывается тот, гневно раздувая ноздри, но сразу же беря себя в руки. Марко видит, что Олли сжимает кулаки так сильно, что белеет кожа. Ему хочется подойти ближе и прижаться к костлявому плечу щекой. Но он не станет. Тем более, что Олли совладал с эмоциями и вновь старается говорить спокойно и размеренно. Уговаривая.
— Марко… Тебе нужно пройти полный курс лечения. Стопроцентно вылечиться, устранить проблему, а не симптомы, понимаешь? Это серьезно! Последствия могут быть любые. Это ведь твой голос!
Олли срывается: его голос становится тоньше, более умоляющим.
Это ведь на самом деле важно! Для них обоих важно!
Марко понимает. Но мнение свое менять не намерен.
— Олли, — он улыбается. Мягко. Устало. Хочется упасть в кровать и свернуться в клубок: все тело болит и ломит, в горле першит. Болеть — отвратительно. — Мы не можем отменить этот концерт и ты это прекрасно понимаешь. Понимаешь ведь? Слишком много потеряем. Да и разве это будет первый такой раз?
Олли только зло, раздраженно сопит. Нет. Не первый. Конечно не первый.
Олли молчит и не собирается говорить о том, как у него в каждый из тех разов, что Марко выступал с высокой температурой, грозило остановиться сердце от переживаний. Он не скажет Марко и о том, что каждый ебаный раз он боялся, что тот вот-вот свалится замертво. И что Олли осталось бы только трясти быстро остывающее тело и корить себя за то, что не отговорил.
Олли не говорит, потому что боится, что, озвученные, в этот раз мысли станут правдой… Он только беспомощно смотрит, понимая, что Марко не переубедить. И что тот тоже по-своему прав. И что Олли не может запретить ему что-либо делать. Они любят друг друга, и, конечно же, они принадлежат друг другу, но они не хозяин и раб. Они равны.
Олли спит в гостиной, а Марко, захлебываясь кашлем, в их наполовину опустевшей кровати.
~~~
Кажется, что каждый раз, когда Марко срывается на хрип, сердце Олли на мгновение перестает биться. Или не на мгновение. Или не кажется.
Это почти физически больно. Знать, что Марко плохо, видеть, как ему плохо — и быть не в состоянии что-либо сделать. Помочь. Забрать отсюда, из-под этого мертвого света софитов, от чужих рук и взглядов.
Температура спала, и сухой кашель наконец-то сменился мокрым. Марко значительно легче, но он еще не выздоровел до конца, и должен быть в постели, а не здесь — на покачивающейся на волнах сцене, выступая перед сотнями людей.
Олли внимательно вслушивается в слова и ноты, что поет Марко, но на лице только дежурная, приветливая улыбка. Он переживает, он переживает, черт возьми! Но все нормально, все хорошо, нужно просто делать эту чертову работу. Песня, песня, песня… Скоро концерт закончится.
Уже поздно. Видимо, ветер усиливается, потому что качать начинает сильнее. Олли надеется только, что Марко выдержит усталость, боль в горле и морскую болезнь.
Наконец, звучит финальная нота, они тепло улыбаются на прощание, машут руками, кланяются, фотографируются… Публика выглядит озадаченной, но все же довольной, так что можно порадоваться хотя бы тому, что концерт вышел неплохим. Ну, неплохой же?
Олли устал и не хочет об этом думать. Он хочет поговорить с Марко, прикоснуться к нему, но замечает только быстро мелькнувший и растворившийся в тени силуэт. И когда только успел?
Марко убегает и не оборачивается… тонко намекая, что не жаждет разговора и примирения?
Задумчиво и неспешно, Олли тоже скрывается за кулисами. Марко здесь уже нет. Наверняка, побежал в собственную каюту, пока народ в зале не успел опомниться.
И Олли тоже пойдет в свою — помыться не помешает. И раз Марко его игнорирует!.. То он сам к нему пойдет.
Олли грустно ухмыляется своим мыслям. Марко иногда чересчур ребенок. И Олли неловко признаваться в этом себе, но ему это нравится.
~~~
Спустя полчаса он чист, относительно свеж и стоит у дверей в каюту любовника. И почему они до сих пор берут две отдельные? Ах да, фанатки… Даже тут нет покоя от чужих происков.
Олли грустно хмыкает себе под нос и нерешительно толкает дверь. Марко обычно не закрывает ее, предполагая подобные визиты, но в этот раз…
Дверь открыта, и с груди Олли будто падает тяжеленный камень.
Марко сидит на постели, закутавшись в одеяло. Не спит, не слушает музыку, не смотрит телевизор — не делает ничего. Его взгляд уперся в одну точку, но сознания в нем нет. Марко мыслями где-то далеко. То ли далеко в себе, то ли далеко рядом с Олли.
Он отмирает только тогда, когда рядом с его коленом приземляется упаковка лакричных конфет, блистер таблеток и чужое одеяло. Моргает заторможенно пару раз, непонимающе рассматривая любовника — так, будто впервые видит. Скользит взглядом по лицу, по пижаме, по босым ногам, которые Олли тут же поджимает под себя. А затем устало, но ласково и счастливо улыбается и немедленно подсаживается ближе, прижимается всем телом, и Олли укрывает его плечи еще одним слоем теплой ткани.
— И стоило оно того?
Света в каюте нет, за маленьким окошком — ночь и редкие огни, которых недостаточно, чтобы видеть все четко и в деталях.
Олли и не нужно. Шуршит упаковка с конфетами.
Волосы Марко мягкие и пахнут чем-то сладким, сам он немного теплее нормы, но в целом… В целом Олли очень рад, что может его сейчас вот так просто обнимать, баюкать и мягко целовать в макушку.
— Сам же знаешь. Отменили — нам бы одни трусы оставили. И то не факт.
Марко тихо посмеивается своей же шутке, а затем вздыхает подозрительно счастливо, сопит куда-то в грудь, и затихает.
— Какой же ты глупый осел… — шепчет Олли в ответ, но тоже улыбается. Не может не улыбаться. Он довольно прикрывает глаза и замирает вот так, вслушиваясь в чужое, чуть хрипловатое дыхание.
— А разве бывают умные ослы?.. — раздается спустя какое-то время, и Олли, уже успевший задремать, ворчливо прикусывает захихикавшему Марко кончик носа.
