Клянусь, я умирал миллион раз

Питеру снится планета, занесённая песком. Снится тишина, которой нет ни конца ни края, и луна гигантским глазом нависшая над остатками человечества их новым равнодушным Богом. Город, по которому он бредёт, перестаёт казаться знакомым. Всё вокруг поблекло, замерло и остановилось. Макет. Выцветшая картинка. Исчезающее из головы воспоминание. А он — часть, неотъемлемая часть ещё живого организма, неумолимо движущегося к разрушению. Всего лишь отпечаток. Чей-то образ. Мертвец, не подозревающий, что умер. Питер не знает, кого ищет. Ищет ли вообще, но жуткая пустота в груди ощущается как целая вселенная. С каждым шагом она разрастается всё больше, облепляет кожу колючим песком, грозя выйти за пределы его тела и стать чем-то большим; перестать быть просто частью Питера Паркера. Ей тесно в его теле. Она очень голодна. Питер старается не приближаться к другим людям. Потерянные, разом лишившиеся всего, они видят в нём чуму, приобрётшую человеческий облик. Его глазами на них смотрит смерть. Под его кожей копошится что-то уродливое, что-то безразличное и холодное как космос. Питер не останавливается. Пустота — гигантская опухоль в его теле, которую он разрастил — жаждет стать разумной и обрести плоть. Питер не останавливается, но мысль, не является ли опухолью теперь он сам, всё равно настигает его и не даёт покоя. Терзает до тех пор, пока обрушившийся дождь не отбирает у мира беззвучие. Поколебавшись, Питер вытягивает ладонь, наблюдая за каплями, разбивающимися о сухую кожу. В небе гигантский жёлтый глаз вглядывается в него, как в насекомое под микроскопом. Препарирует, вскрывает пустоту и разделяет её на кусочки с интересом ребёнка, отрывающего у мухи лапки. Постепенно глаз приобретает чётко разделенные ресницы и бездну зрачка. Рокот дождя, неестественный в этом месте, убаюкивающе складывается в непонятные слова. Веки Питера тяжелеют. Обмякнув, он падает в ожидающие объятия песка. А потом просыпается. Первые несколько минут он не может разобрать, где находится. Ещё не до конца развеявшийся сон оседает в реальности фантомными чувствами, подменяет один мир другим, и этот странный симбиоз фантазии с явью неприятно дезориентирует. Выбивает почву из-под ног, превращая пространство вокруг в огромный кукольный домик. Осоловело моргнув, Питер приподнимается на кровати, скользя по комнате, утопающей в ночном мареве, долгим бессмысленным взглядом. В многочисленных каплях, покрывающих окна, отражается пожар фонарей. Массивную фигуру, неподвижно замершую в дверном проёме, он замечает не сразу. Паучье чутьё тихонько урчит где-то в затылке потревоженным разбуженным зверем, вибрирует под кожей ощущением опасности, навеянной взглядом, следующим за ним повсюду, и забившимся в лёгкие песком. В теле Питера искрит каждый нерв. Щёлкнув языком по нижней губе, он неподвижно замирает, совершенно не подготовленный к внутренней раздробленности, такой огромной и превосходящей, заставляющей саднить всё его существо, каждую надтреснутую линию. Заметив это крохотное микродвижение, фигура делает один шаг вперёд, попадая в плен узкой полоски света. Во рту у Питера вкус пепла. Дэдпул, не Уэйд, появляется посреди комнаты подобно мстительному призраку, пришедшему напомнить ему, что-то где-то там, там, где для Питера не существует места, находятся все люди, которых он любил и потерял. Питер переводит взгляд на окно, охваченный сильнейшим желанием сбежать. Сбежать от молчащего Дэдпула, выглядящего инородно в их квартире, сбежать от слишком знакомо чувства в груди, которое он похоронил ещё в детстве, когда часами просиживал около окна в ожидании родителей, оставаясь абсолютно равнодушным к любым попыткам Бена и Мэй выстроить вокруг него новую семью. Сбежать от себя самого. — Ты разговариваешь во сне, — неожиданно произносит Уэйд и прочищает горло, словно заговорил впервые за долгое время. Питер поворачивается к нему, нервно комкая одеяло зудящими от напряжения пальцами. — Что я говорил? Он чувствует пристальный взгляд Уэйда, ощупывающий его тело множеством рук, точно знающих, где нужно прикоснуться, и к его досаде этого становится вполне достаточно, чтобы ощутить себя как прежде целым. Уэйд неловко пожимает плечами. Питеру вдруг кажется, что он спросил у него что-то непозволительно интимное. — Ты звал кого-то. Ты всё время кого-то звал. Между ними снова повисает молчание, но не один из них так и не отводит взгляда. Комната, закутанная в мягкую темноту, оторвана от всего остального мира, как затерянный в океане маленький остров. По потолку, возникая и вновь пропадая, скользит свет проносящихся мимо машин. Случайно и незаметно они будто бы погрузились под воду. — Знаешь, — Уэйд рассеянно чешет щёку пальцами и отрешённо оглядывается, не останавливаясь взглядом ни на чём конкретном, — когда я шёл сюда, то подумал: «вот же срань! Куда делись те очаровательные сахарные черепа, которые я вёз для Пити?». Мне пришлось обыскать все свои подсумки, прежде чем я их нашёл. Оказалось, они образовали эпичное разноцветное дерьмище и намертво слиплись, как задница диабетика. Но самое печальное, что ты действительно был бы от них в восторге, понимаешь? Первая партия получилась такой себе, но вот пятая, о, пятая партия вышла просто о-ху-ен-ной. Карлос наконец перестал жаловаться на пистолет и заливать формочки своими соплями. Он даже не сделал ошибки в твоём имени! Правда, потом мне пришлось буквально выковыривать его из своего бедра, потому, что одному уёбку понадобилось взорвать меня, но если тебя это успокоит, оно действительно было вкусным. И я говорю это вовсе не из-за того, что чертовски проголодался, а жареным мясом воняло на всю округу. Уэйд некоторое время молчит, с отсутствующим видом глядя в окно. — А потом я подумал: «куда же делись мои манеры? Разве прилично заявляться к Паучку вот так вот, без предупреждения? Вдруг он кувыркается в постели с моделью Кельвина Кляйне, а тут нагряну я, как муженёк из анекдота, и испоганю такую шикарную ночь взорванными мозгами его любовника?». Впрочем, я решил, что ты не обидишься. В смысле я тебе не муженёк и, честно говоря, даже не знаю, какими обязательствами нас связывает тот умопомрачительный факт, что я держал твой супергеройский член в своей руке, но, хэй, я подумал, что имею право знать, держал ли его кто-то ещё. Плюс я действительно за тебя волновался. Спроси Новарро по своим призрачным каналам. Чувак с золотым дилдаком в глотке не даст соврать. — Ты действительно думаешь, что из всех мест, я бы шёл трахаться с кем-то именно сюда? Вопрос выходит грубее, чем Питер рассчитывает. Первые пару секунд он чувствует тёмное мстительное удовлетворение, обвившее горло при виде окаменевшей фигуры Уэйда, но потом Уэйд снова пожимает плечами: правое поднимется вверх на секунду быстрее левого, из-за чего кажется, будто он защищается или пытается стать меньше, и удовлетворение быстро сменяется зияющим ничем. Откинув одеяло и поднявшись с кровати, Питер делает несколько осторожных шагов вперёд, сам не зная почему: то ли потому, что он пугающе хорошо изучил Уэйда, узнал Уэйда, то ли потому, что боязнь проснуться в пустой комнате парализовывает его, вынуждая оттягивать неизбежное. Маска Дэдпула наблюдает за ним холодно и бесстрастно. Питер открывает рот, чтобы хоть как-то прорваться через этот непреодолимый барьер, но жуткая беспомощность, разом навалившаяся при столкновении с выросшей между ними стеной, лишает его голоса. Тысяча вопросов так и умирают на его губах, оставаясь невысказанными. Уэйд не готов ответить ни на один из них. Ни на «где ты пропадал так долго?» ни на «правда, «Великан» самый грустный фильм тысячелетия?». Пока не готов. Уэйд смотрит на Питера, на свой идеальный рождественский подарок, о котором он грезил, кажется, ещё с пелёнок, а совершенно внезапно обнаружив под ёлкой, — дико испугался. Грёбаный Санта, невыходящий из запоя и по-тихому шпилящий симпатичных эльфов, звонко стонущих гимн колокольчиков, в очередной раз похерил всю свою важную работу. Или решил, что ну уж очень плохим мальчикам вместо угля нужно дарить что-то более уничтожающее. То, о чём они мечтали всю свою жизнь. То, что они никогда не смогут сохранить. Уэйд смотрит на свой идеальный рождественский подарок и от страха у него трясутся руки. Пальцы путаются в пёстрых гладких ленточках, а дыхание в груди замирает как перед прыжком. Его идеальный подарок совершенно не вписывается в окружающую обстановку. Кажется, выпустишь из рук, и он тут же испачкается, потускнеет, сломается. Уэйд что есть сил прижимает его к груди, убаюкивает, точно младенца, боясь лишний раз шелохнуться, сделать нечто неправильное. Нечто непоправимое. Он знает, что не заслуживает это подарок. Знает, что ему идеально подходит что-то такое же, как и он сам, — уродливое, сломанное, злое. Такому легко отрывать руки, откручивать голову и закидывать далеко-далеко под кровать. Что-то такое, с чем он умеет обращаться, кажется, ещё с пелёнок. — Я боялся, что ты исчез, — тихо признаётся замерший рядом Питер-почти-голый-Паркер. От осознания, что он позволит опустить руки на свою безупречную задницу, позволит сжать его в объятиях до лиловых синяков, позволит уткнуться носом в ключичную ямку и замереть так, ища успокоения, Уэйду сносит крышу. Мозг превращается в сгоревший стейк, о котором все позабыли, отчалив играть во фрисби, и он даже готов поклясться, что слышит радостный собачий лай, пока его серое вещество сливается с металлическими решетками, превращая дорогущий барбекю-гриль в то, чем можно пытать людей со слабым желудком. Все благородные мотивы и мысли, все высокопарные речи про силу и ответственность сливаются в один блевотный комок разящей вонью жижи, и в мире, в его мире, снова существует только одна нерушимая константа похожая на идеальный подарок из идеального мира, про который отец читал ему каждую ночь: «Это то, куда ты никогда не попадёшь, Уэйд». «Это то, что ты всегда будешь разрушать из-за зависти и злобы, Уэйд». «Это потому, что ты маленький грёбаный говнюк, Уэйд». Стиснув челюсть, Уэйд невольно пятится назад. Слова, каждый раз принадлежавшие разным людям, принадлежавшие ему самому, пузырятся внутри него омерзительными нарывами, облепляют его сердце, его лёгкие, его печень… Раньше, чтобы убедиться, что он не покрыт изнутри огромными лопающимися волдырями, в гное которых, как в бассейне, плавают его внутренности, он брал свой любимый нож, привезённый из Непала в качестве «подарка», и вскрывал себя. Сейчас не помогало даже это. «Всё честно, Уэйд, — однажды сказал ему кто-то, чьего ни лица, ни имени он даже не помнил, — ты ненавидишь мир, а мир ненавидит тебя. Чертовски простая арифметика». Стоящим рядом Питер дёргается всем телом. Всё в нём, от выражения глаз до позы — кричит о готовности не позволить Уэйду сбежать. Уэйд сбегать не собирается. Не после того, как маленький паучий узурпатор совершенно нагло и единолично занял такую важную нишу в его голове, потеснив даже страх импотенции и метафорическую угрозу нового фильма от Тьерри Зено. Уэйд закрывает глаза, но тихим «эй», прикосновением холодных ладоней Питер вот так вот просто вскрывает его грудную клетку, забирается туда целиком и умиротворённо скрючивается, подобно эмбриону. Открыв глаза, Уэйд смотрит в лицо тысяче своих страхов, не зная кричать ему «аллилуйя» или «чтоб тебя сожрали твои же олени, ебливый хуесос». — Заглянем в какую-нибудь круглосуточную забегаловку?.. Бережно перехватив руку Питера, отчаянно вцепившуюся в его грязный костюм, Уэйд прижимается губами к покалеченному запястью и, низко склонив голову, замирает так на несколько долгих секунд, словно в молитве. «Когда я облажаюсь в тысячный раз, — думает он, — пожалуйста, Пит, дай мне тысячный шанс всё исправить». — Я думал, ты уже никогда не спросишь. Пока Уэйд меняет костюм Дэдпула на свою любимую задрипанную толстовку, воняющую адской смесью пота, оружейной смазки и пряностей, Питер хватает с вешалки его мягонькие пижамные штаны с Человеком-Пауком, бережно прикасающиеся к коже, как пара маленьких тайских ручек. Вместе они составляют самую странную пару Нью-Йорка. Во всяком случае, Уэйду хочется так думать, потому что Питер скептически замечает, что Нью-Йорк тысячу раз видел вещи куда постраннее двух мужчин, плетущихся до ближайшей закусочной в пижамах. Уэйд пытается возражать, что они не какие-то там рандомные жители, познавшие всю прелесть похуизма и трёх главных его заповедей «всем насрать», «всем насрать», «всем насрать», которые могут быть и мантрой, смотря на то, как ты их произносишь, но Питер не проявляет к их привычному бессмысленному диалогу никакого внимания и разговор постепенно сходит на нет. Напряжение, которого никогда прежде не было между ними, вгоняет под кожу металлические штыри, но только через триста шестьдесят два шага, Уэйда настигает осознание, что они с Питером ведут себя так, словно между ними не было ничего, кроме смущённого хватания друг друга за интимные места и неловкого разговора про погоду. Сглотнув вязкую слюну, он решительно поворачивается к притихшему Питеру и требовательно тянет его за край огромной серой футболки, в которой могло бы спрятаться всё население штатов. Лицо Бендера забавно вытягивается. — Эй, Бет, это Джозефина. Маргарет просила узнать, почему ты опять не хочешь играть с ней в куклы. Питер одаривает Уэйда тяжёлым взглядом, но вместо того, чтобы начать ожидаемо возмущаться, требовать ответов, кричать о впустую потраченных годах, он вдруг устало растирает лицо руками и беспомощно выдыхает, как потерявшийся в огромной толпе ребёнок: — Я просто не знаю, о чём с тобой говорить. Уэйд чувствует, как огромная чёрная дыра засасывает все его внутренности, пока издевательский голос, одновременно похожий на голоса всех, кого он подвёл и Теда Нили саркастично протягивает «ну, ты продержался довольно долго, не правда ли? Он продержался довольно долго, не правда ли?». — О том, как ты скучал по мне и тихонько дрочил каждую ночь, чтобы не услышали соседи? — Уэйд пытается широко улыбнуться, но судя по выражению лица Питера, выходит у него это ещё хуже, чем у Карла Лагерфельда. — О чертовски огромных китовых пенисах? О Бетти Уайт, которая даже в девяносто лет остаётся самой прекрасной золотой девочкой, с которой можно вштыриться водкой и стать волонтёрами Гринпис? Только намекни, чем твой безумно сексуальный мозг хочет заморочиться сегодня и тебе больше не придётся ни о чём волноваться. Кинув на Уэйда мимолётный взгляд, Питер поворачивается к нему лицом, начиная идти задом наперёд. Из-за ветра огромная футболка размера иксиксиксикссэль вздувается, как паруса корабля, а каштановые волосы начинают вовсю жить своей жизнью, заставляя его очаровательно щуриться. Если бы Уэйда спросили, видел ли он что-то прекраснее в своей жизни, он бы ответил: «какое вам, нахрен, дело?». — Знаешь, — Питер вдруг улыбается той самой улыбкой, после которой следует душещипательный диалог и рыдание зрителей в зале, осознающих, что фильм подходит к концу, а намёка на хэппи-энд как не было, так и не будет. Уэйд слышит, как чёрная дыра издаёт сытую отрыжку, не оставив ему на память даже почку, — не верю, что говорю это, но оказывается я ужасно скучал по твоей болтовне. Люди вокруг смертельно скучные и когда ты пытаешься обсудить с ними теории заговора, они смотрят на тебя, как на идиота. Особенно в три часа ночи. Особенно, если они впервые тебя видят. — Должен ли я беспокоиться, что ты с кем-то ещё помимо меня пытался обсудить теории заговора? — Нет, — Питер запускает пальцы в волосы, пытаясь побороть ветер, — я даже не стал пытаться. Это звучит почти как признание в любви и Уэйд вдруг страшно жалеет, что потратил столько времени на попытки разобраться в самом себе, а не на попытки найти позу, в которой Питер стонет «ах!» громче всего. — Почему тогда?.. — По той же самой причине, по которой ты пропал на два месяц без единого намёка на то, что вернёшься назад. Чёрт побери, Уэйд, грёбаных два месяца! Ты хоть представляешь, чего мне стоило убедить себя, что ты просто обыкновенный засранец? Что ты не умираешь хрен знает где, пойманный сумасшедшими учёными, которые на этот раз нашли способ прикончить тебя окончательно? Что пока я строчу тебе смс, ты не проходишь через чудовищные пытки, надеясь на мою помощь? — Проведя рукой по лицу, Питер гневно наворачивает круги, изредка пронзая помрачневшего Уэйда взглядами. — Но даже тогда, слышишь меня? Даже тогда я не был до конца уверен, что с тобой всё в порядке. А может… может, я просто отказывался верить, что ты решил от меня сбежать. Не после того, как я в буквальном смысле распотрошил себя перед тобой. Что мне следовало думать? Я был так же чудовищно напуган, как и ты. Я тоже боялся всё испортить, потому что это единственное, что удавалось мне на «ура» с самого рождения. Но знаешь… тогда мне показалось, что мы оба готовы попробовать. Потом ты исчез, а я нашёл для этого тысячу причин. Тысячу очень убедительных причин. Просто…просто той ночью я поверил, что мы сильнее их. Медленно облизнув губы, Питер поднимает на сгорбившегося Уэйда глаза. Когда он вновь заговаривает, голос его звучит тускло: — Где твой телефон, Уэйд? Ты хоть читал, что я тебе писал? Уэйд небрежно пожимает плечами. Чувство вины наваливается на него как толстяк, перебравший с пивом в крошечном баре, где даже грудь первого размера покажется о-го-го какой большой, столько места она занимает. — Конечно, читал. Я могу процитировать тебе всё до того момента, пока я случайно не выстрелил в свой телефон. Глаза Питера болезненно вспыхивают. Вот оно, думает Уэйд. В следующую секунду стальной кулак, больше похожий на стремительно несущуюся наковальню, дробит его челюсть, лишая мир всякой чёткости. Отшатнувшись, он ждёт мучительные шесть минут, пока к нему вернётся способность излагать свои мысли без жалкого мычания и обломков зубов. Боль — самое знакомое, самое постоянное, что есть в его жизни — затапливает собой всё тело, только её слушающееся тело, обвивает мозг венком из проволоки и наконец позволяет забыться. В те редкие моменты, когда она бывает такой, он любит боль так же сильно, как и смерть. — Драться захотел, Пити? — Уэйда вытирает кровь с губ, задумчиво растирая её между пальцами. — Что ж, давай подерёмся. В конце концов, когда я мог сказать тебе «нет»? Питер собирается огрызнуться. Есть что-то до одури восхитительное в том, как дёргается его верхняя губа, обнажая зубы в подобии оскала, и в любой другой момент Уэйд наслаждался бы каждой секундой этого маленького представления, устроенного специально для него, но сейчас собственная кожа казалась ему такой маленькой. Щёлкнув челюстью, он бросается вперёд. Мир вокруг сливается в пульсирующее электрическое пятно, словно миллиард зрителей, неистово скандирующих их имена, словно взорвавшаяся бомба, завалявшаяся где-то в подсумке, когда он впечатывается в Питера всем телом, вынуждая его оступиться и упасть. Вместе они с глухим звуком валятся на асфальт, поднимая фонтан брызг. Питер громко чертыхается. Ярость, тлеющая под кожей, взрывает его зрачки и начисто путает мысли. Под Уэйдом извивается настоящий лесной пожар, разрушительный и смертельный. Прирученный хаос, заключенный в человеческое тело. Несовершенство, отчаянно стремящееся быть таковым. Нечто слишком эфемерное, чтобы кому-то принадлежать. Вырвав у Питера болезное шипение, Уэйд подаётся вперёд, пригвождая его шею бёдрами. — Ох, Паучок. Я надеялся, что однажды окажусь на твоём лице, но даже представить не мог, что это будет так. Только не подумай, что я жалуюсь! Я в грёбаном восторге. — Рад за тебя, — рычит Питер и, вау, это чертовски горячо. Уэйд заворожено моргает, пытаясь вспомнить, что вообще они забыли в стрёмном переулке, разящем мочой и сценарной драмой. К счастью, Питер предпринимает попытку оторвать его бёдра от своей шеи, но благодаря тому, что они оба одержимы одним желанием — бить и огребать, выходит это до смешного топорно. Он как будто даже не старается. — Отвлёкся, — извиняется Уэйд, с любовью изучая взглядом потемневшее от злости лицо, прежде чем вернуть Питеру долг и со всей силы врезать ему в челюсть. Голова Питера резко мотается в сторону. На стену как в каком-то бутафорском фильме, снятом за доллар, брызгает кровь. Ноздри Уэйда плотоядно раздуваются. Не останавливаясь, он бьёт ещё раз и ещё, с трепетом втягивая тяжёлый, солоновато-сладкий запах, защекотавший нос. На очередном ударе взметнувшаяся рука Питера перехватывает кулак, летящий прямиком ему в глаз, и безжалостно стискивает пальцы. С восхищением Уэйд слышит, как ломаются его кости. — Я сейчас кончу, — решает предупредить он. — Удачи, — бросает Питер, с размаху впечатывая кулак ему живот. Уэйд болезненно охает. Каша, в которую по ощущениям превратились внутренности, перемещается по его брюшной полости совсем как парафин в лава-лампе, пока он стремительно и неумолимо несётся навстречу стене. Удар вышибает из него весь воздух. Переулок, мигнув и сразу потухнув, плывёт, разлагаясь на рваные куски. Единственное, что сейчас кажется реальным, — тёплые дорожки крови, змеящиеся по шее. Даже боль, умеющая игнорировать пущенную в голову пулю, больше похожа на дерьмово сколоченную декорацию. С трудом приняв сидячее положение и хорошенько проморгавшись, Уэйд кладёт руку на согнутое колено, внимательно следя за приближением Питера. Всё его тело, переполненное адреналином, переполненное Питером-чёртовым-Паркером зудит изнутри, выкручивает наизнанку и ломает как одержимого. Уэйда раздражает этот тесный каркас кожи, костей и сухожилий. Рассеяно почёсывая саднящую от крови щёку, он представляет, как стягивает его с себя, разрывая на лоскутки. От Питера умопомрачительно пахнет железом. Он буквально напрашивается на то, чтобы его хорошенько выебали. Стиснув зубы, Уэйд злобно ударяется затылком о кирпичную стену и считает до трёх. Один. Два. Три. Потом начинает ещё раз. Один. Два. На «три» Питер, покрытый тонкой паутиной шрамов, Питер, сладко скулящий под ним что-то неразборчивое, не церемонясь, пинает его в голень. Склонив голову на бок, Уэйд медленно растягивает губы в ухмылке. Взгляд, которым он одаривает Питера, способен разъесть кожу. — Хороший апперкот, малыш. Сейчас я определённо разорванный желудок Джека. И… ох… внутреннее кровотечение Джека тоже. — Прекрати притворяться. Ты пришёл в норму две минуты назад. Уэйд вскидывает на Питера тёмные расчётливые глаза. — Правда, мамочка? — низким голосом спрашивает он. — Прекратить? В свете единственного фонаря черты лица Питера — ритуальной маски, позволяющей ему общаться с жестоким, кровожадным богом — заостряются и видоизменяются, скидывая личину человечности. Паучье чутьё вопит в его голове. Не может не вопить. Яростна сирена, ревностно защищающая хозяина и, дай ей волю, разорвавшая бы мозги Уэйда на крохотные кусочки. Оно недоумевает, почему Питер замирает, вместо того, чтобы бежать. Почему выжидает броска, а не нападает первым на того, кто пытался превратить их симпатичную мордашку в мешанину крови и костей. Сгребя в кулак футболку Питера, Уэйд отшвыривает его к противоположной стене здания. Он понимает всё. Питер слабо дёргается, когда Уэйд зарывается рукой в его волосы, желая избежать прикосновения, но знакомое движение большого пальца — странный жест нежности — заставляет его настороженно притихнуть. В следующее мгновение Уэйд оттягивает голову Питера назад и хорошенько прикладывает затылком о стену. А потом снова. И снова. В ушах у Питера звенит. Сглотнув подступающую к горлу тошноту, он позволяет себе зажмуриться из-за резанувшего глаза света. Уэйд придвигается к нему вплотную. Дыхание, которым они обмениваются, дыша в губы друг друга, — оглушительнее, чем все остальные звуки вокруг. Не сводя взгляда с Питера, следящего за ним с возрастающей яростью, Уэйд высовывает язык, слизывая с его щеки кровь. Питер прикрывает глаза. Веки его дрожат. Дыхание вырывается из груди судорожно, толчками, и эта внезапная брешь в броне делает его похожим на трепыхающуюся бабочку. Несмотря на холодный ветер, проникающий под открытый ворот толстовки, всё тело Уэйда обдаёт жаром. Положа руку на обнажившуюся поясницу Питера, он нетерпеливо, с лёгкой долей неуверенности, оглаживает раскалённую кожу подушечками своих пальцев. — Я тоже по тебе скучал, Паучок. Питер застывает. Происходит это мгновенно, как бросок змеи, поэтому Уэйд даже не успевает шелохнуться, когда зубы безжалостно впиваются ему в губу с иступлённой, отрезвляющей яростью. Молчание, разом повисшее между ними, тяжёлое и опасное. — Почему ты вернулся? — громким шёпотом спрашивает Питер, рыская глазами по посуровевшему лицу Уэйда. — М?.. Почему ты вернулся? Вместо ответа Уэйд вгрызается в губы Питера, оставляя на коже, которой он касался с робким благоговением, глубокие лунки от своих ногтей. Последнее, что он чувствует перед тем, как ступни впечатаются ему в живот, — то, как голодно и отчаянно, со свирепость приговорённого к смерти, Питер отзывается на поцелуй. Оторвавшись от пересчитывания выручки, хозяин закусочной недовольно поднимает голову, услышав вялое дребезжание колокольчика. В голове у него успевают сформироваться только две мысли: что делать, если обстоятельства вынудят обороняться по крупному, а ружьё, хранящееся в подсобке, способно только напугать, и не зря ли он уволил того парня, конечно, на редкость тупого и ленивого, но зато здорово смахивающего на медведя? Его глаза напряжённо изучают сгорбившегося Уэйда, перепачканного в крови, а потом медленно перемещаются к Питеру, представляющему собой до ужаса печальное зрелище: на парне буквально нет живого места. Чернокожий подросток, отгородившийся от едких комментариев большими красными наушниками, отрывается от своего комикса только для того, чтобы кинуть на пришедших равнодушный взгляд. На скуле у него желтеет свежий синяк, и хозяин закусочной приходит к закономерной мысли: все его сегодняшние клиенты — чокнутые. Заметив, что пожилой мужчина за стойкой вот-вот накинется на них с первым, что попадётся ему под руку, Питер примирительно поднимает ладони вверх и наклоняется к Уэйду: — Кажется, мы в шаге от создания бойцовского клуба. — Пока ты не пытаешься лишить меня бубенцов, я готов поддержать любую твою инициативу, — тихо отзывается Уэйд. Бросив на него насмешливый взгляд, Питер, прихрамывая, продвигается к столику около окна. Схватив со стойки потрёпанное меню, Уэйд следует за ним. В молчании каждый из них с голодным интересом изучает скудный ассортимент блюд. — Какому имбецилу пришло в голову назвать салаты «едой?» — внезапно спрашивает Уэйд, растирая большим пальцем расклеившийся кончик меню. — Даже если бы мне перепала парочка копыт, я бы никому не позволил пихать в себя одну грёбаную зелень. Питер поднимает на него растерянный взгляд. — Хорошо, хорошо, абстрактные «они» могли бы связать меня и заставить жрать все эти листья, но давай будем честны, Пити, у меня были бы таки-и-ие огромные яйца, что я мог бы использовать их в качестве боксёрских перчаток. Питер откладывает меню. — Хочешь поговорить об этом? — О моих огромных яйцах, мистер Фрейд, сэр? — О том, почему у тебя такие идиотские метафоры, Уэйд. Уэйд наконец смотрит ему в глаза. — В кино это срабатывает. — Чушь, — из-за того, что его нижняя челюсть всё ещё плохо двигается, улыбка Питера выходит однобокой. — В кино драматичная парочка ни хрена друг с другом не обсуждают, а когда они очухиваются, у обоих уже пять детей и кризис среднего возраста. Уэйд поджимает губы, мрачно глядя на Питера из-под капюшона толстовки. — Мне не нравится такой сценарий, — после минуты молчания злобно отзывается он, сцепляя пальцы в замок и чуть подаваясь вперёд. — Меня устраивает только тот, где мы без умолку болтаем, а потом сосём друг у друга члены. — Ну хоть в чём-то мы с тобой полностью согласны. Уэйд ядовито хмыкает, возвращаясь к издевательству над меню. Под столом его нога резко дёргается вверх-вниз, словно он о чём-то усиленно думает, упорно не желая этим делиться. Наконец, не выдержав, Уэйд откидывается на спинку диванчика, не прерывая ни одного своего занятия. На Питера пытливо смотрят два синих глаза. — Я пытался вернуться в тот мир, в котором тебя не существовало. Питер выдавливает жалкую улыбку, не зная, за что ему хвататься, чтобы не утонуть. Закусочная с её холодным светом городских огней, заглядывающими в окна равнодушными глазами, размывается потёкшей краской, теряя внятные очертания. Питер давно успел позабыть насколько это страшно. — Получилось? — А у тебя? — резко спрашивает Уэйд. — Мне казалось, будто я всеми силами стараюсь натянуть на себя чужую кожу. Лицо Уэйда смягчается. — Ты всегда казался мне чем-то недостижимым, Пити. Просто абстрактным воплощением того, почему этот сраный мир ещё не самоуничтожился. Я думал, эй, если парень продолжает сражаться, сколько бы раз его не мешали с дерьмом, значит, он видит то, что не вижу я. Значит, есть что-то, что заставляет его бороться. Значит, этот мир не так плох, как мне кажется. У меня не было и мысли, что я имею право быть частью твоей жизни, где ты шпилишь сексапильную блондинку, делающую тебе крышесносные минеты вместо завтрака. В лучшем случае я мог бы ненадолго сдохнуть на твоём идеальном газоне, а ты бы брезгливо переехал меня газонокосилкой. Притянув руку Питера к себе, чтобы сгибать и разгибать его пальцы, Уэйд постепенно расслабляется, полностью поверженный податливостью этого тела по отношению к нему. — А потом я узнал, что твоя трава ни хрена не зеленее моей и тебя, как и меня, хотят отыметь во все щели каждый, кому не лень. Ты перестал быть чем-то абстрактным и стал живым человеком с охренительной задницей, которого я безумно захотел заполучить себе. Не то чтобы я думал, будто подобное вообще возможно… Уэйд замолкает, оглаживая побитые костяшки Питера большим пальцем. — Когда я стал единственным, кому ты рассказал про всю ту херню, что с тобой происходит, я подумал: «вот он шанс сорвать охрененный джек-пот». Я сделал всё, чтобы ты не ускользнул от меня, как делал это раньше, но знаешь в чём главная загвоздочка, Пити? — Уэйд кривит губы, не отрывая глаз от руки Питера, безвольно лежащей на его ладони. — Когда ты был просто грёбаной… идеей, — выплюнув последнее слово, Уэйд сплетает своим пальцы с пальцами Питера, любуясь видом их переплетенных конечностей, — я не боялся, что ты исчезнешь из моей жизни. Я бы нашёл кого-нибудь другого с плаката американской мечты, который бы улыбался мне оттуда, мол, Уэйд, ты не такой уж и ошмёток дерьма, каким себя считаешь. Но, блядь, я выковыривал из тебя чёртовы пули, давился твоей омерзительной стряпнёй и полночи спорил с тобой, кто снимает круче: Коэны или Финчер. Я не ожидал, что так сильно в тебе увязну. Питер одаривает Уэйда своей фирменной кривой улыбкой, которую он будто бы специально припасает для таких разговоров, чтобы внушить собеседнику особую сакральную значимость того, о чём они говорят. Уэйд не знает, так ли это на самом деле, но даже не испытывает желания сопротивляться. — Похоже, мы застряли друг с другом, а?.. — Даже если я скажу, что постирал твою девчачьи-олдскульную футболку «Duran Duran» со своим костюмом? Питер угрожающе прищуривается. Уэйд чувствует духовную связь с людьми, сжигающим свои дома после того, как испытали на себе взгляд восьми крошечных глазок. — Хочешь сказать я до сих пор не нашёл её именно по этой причине? — Давай будем честны: то, что футболка стала розовой, никак не нанесло урона её брутальности, потому что она изначально выглядела так, словно несовершеннолетняя блондиночка, подговорившая свою несовершеннолетнюю подружку, сбежала от сердобольных родителей именно в этой самой футболочке, которую сняла при первой же возможности, чтобы прокричать «Джон, зацени мои сисьски!». Ну, то есть, а кто бы не стал? Питер бросается вперёд, чтобы схватить Уэйда за толстовку и притянуть его к себе через стол. — Уэйд, я очень люблю эту футболку, — негромко говорит он, что, однако, не делает его слова менее убедительными, — и мне, честно говоря, всё равно, какие бредовые истории ты про неё сочиняешь, так что если с ней что-то случилось, помимо того, что она, — Питер прикрывает глаза, чтобы мысленно сосчитать до десяти: — помимо того, что она стала розовой… Просто скажи мне, что с ней всё хорошо. Что ты не сделал из неё водяную бомбу или канат для своих тупых экспериментов, что не использовал её в качестве парашюта, что ты… С ней же всё хорошо, да? Уэйд? Уэйд осторожно отцепляет пальцы Питера от своей толстовки, словно резкое движение может спровоцировать его на рукоприкладство. — М-м-м… Хорошая новость: она надёжно спрятана в моей комнате. Питер немигающе смотрит на него застывшим взглядом, так и не сев на своё место. — А плохая? — В ближайшем будущем нас ждёт экологическая катастрофа. Напомни дать тебе миленький значок с пандой. — Уэйд. Какая. Плохая? — Возможно, я использовал её в качестве тряпки, когда мы это самое. Тыры-пыры. Выгуливали таксу. Знакомились поближе. Полировали торпеду… Затолкав в рот Уэйда салфетку, Питер падает на диванчик как мешок с картошкой. — Я убью тебя, — просто говорит он, словно удивлённый тем фактом, что эта очевидная мысль не пришла ему в голову раньше. Уэйд скалится в широкой улыбке. — Но, Паучок… Детка, я же ещё не успел парализовать движение на Таймс-сквер, буквально создать мировой коллапс из кучки рассерженных ньюйоркцев, спешащих отдать дань уважения зелёной русалке, обещающей им жопослипательный кофе без кофеина и ощущение собственной значимости… — Уэйд хватает руку Питера и крепко прижимает её к груди, не обращая внимания на попытки Питера вырвать руку из стального захвата. Прочистив горло, Уэйд напускает на себя церемониальный вид. — Я ещё не успел встать на одно колено и душещипательно спросить, готов ли ты провести со мной всю оставшуюся жизнь, чтобы поучать наивных неоперившихся птенцов, старательно пытающихся вылизать друг другу глотки, что любовь существует только у сраных маркетологов и ничего не укрепляет брак так, как старая добрая ненависть… Питер раздражённо дёргает руку на себя, но Уэйд лишь сильнее прижимает её к заляпанной кровью толстовке. Сдавшись, Питер мученически стонет, кидая тоскливый взгляд на жутко холестериновый бургер, которым он планирует убивать себя медленно и с наслаждением. — … а мы уже ссоримся, как старая супружеская пара, хранящая дробовики под подушкой. — Уэйд заламывает брови и трагично выдыхает: — О чём подумают люди?.. Выдрав, наконец, свою руку, Питер раздражённо растирает «пятками» ладоней глаза. — Забудь, что я сказал, будто скучал по твоей болтовне. Просто… забудь. — После такого сексуально-взрывного приветствия? Никогда! Можешь мне не верить, но я предвидел его. Ага-ага. Во сне. В смысле в коме. Кома и сон чем-то различаются? С философской точки зрения — нет. В любом случае три часа наедине с самим собой и тоннами земли заставили меня многое переосмыслить. Например, зачем вообще пробовать есть тако с моле верде, если существует моле поблано? Почему в каждом мразотном фильме появление собаки знаменует её неминуемую смерть? Если вселенная конечна и она периодически схлопывается, то обратится ли термодинамическое направление времени при коллапсе в сторону этого «большого схлопывания»? Жизнь так невообразимо загадочна, Паучок. А мы всего лишь песчинки, обречённые на-а-а… тут у меня закончился воздух и я начал ловить видения. Клянусь, всё было как взаправду! Перекрытая Таймс-Сквер, передвижная платформа с огромным шаром в форме моего membrum virile, сопровождаемая до безобразия сексуальными женороботами в коротеньких пеньюарчиках с бронированными лифчиками. Играет тема из «Крепкого орешка» и всем насрать, что сейчас не Рождество. Внезапно, из сосков женороботов начинает валить розовый дым. Все затаили дыхание. Головка моего надувного mentula медленно раскрывается и оттуда проявляешь ты, весь в масле и… — Когда в твоём видении наступит та часть, где я бью тебя до тех пор, пока ты не перестаёшь переводить тему? — прерывает Питер, убрав руки от лица. — Хочешь поговорить серьёзно? Мы пытались с тобой поговорить серьёзно и что из этого вышло? А если кто-то из нас заплачет? Ты хоть представляешь, как слёзы сушат мою кожу? Сложив руки на столе, как самый хороший и примерный ученик, Питер беспомощно смотрит на Уэйда, наконец находящегося здесь, рядом с ним, но в тоже время будто бы за тысячу световых лет отсюда. Это чувство слишком ему знакомо, чтобы ледяной ужас снова не скрутил его внутренности в тугой комок. Прежде чем Питер успевает открыть рот, около их столика материализуется хмурый старик, постукивающий по пожелтевшему блокноту коротким, идеально заточенным карандашом. — Так, парни, моё заведение не отель, поэтому либо заказывайте что-то, либо проваливайте. — Близоруко прищурившись, он внимательно смотрит на Уэйда и вдруг спрашивает: — Надеюсь, эта штука на твоём лице не заразна? Ошеломлённый грубым вмешательством в их обособленный ото всех мир, Питер медленно выпрямляется. Лицо его приобретает пустое, маскообразное выражение. — Что вы только что сказали? Старик кисло кривится, но повторить не решается. Буркнув что-то нелицеприятное себе под нос, он кидает на Уэйда последний неприязненный взгляд, словно хочет лично убедиться, что тот не распространяет чуму. — Ну так что, папаша? — расплывшись в широкой ухмылке интересуется Уэйд. — Обещаю, что не распугаю многочисленных посетителей. Питер прикусывает щёку изнутри. Тётя Мэй сейчас бы оттаскала его за уши, но… но, может быть, она всё-таки бы им гордилась. Самую малость. Когда старик отходит от их столика, что-то гневно выговаривая подростку, прячущемуся от него за комиксом, Уэйд качает головой. — Скажи спасибо, что там у него уже ничего не работает, малыш, иначе ты бы рисковал обнаружить неприятный сюрприз в своём гамбургере. — Он всё ещё может туда плюнуть, — пожимает плечами Питер, беспокойно барабаня пальцами по столу. — Это я виноват? Улыбка медленно сходит с лица Уэйда, сменяясь непривычным, мягким выражением. — Нет. — Это я сделал что-то не так? — У тебя болезнь такая — брать всю вину на себя? Ты просто находка для копов, Паучок. Питер обессилено откидывается на спинку сидения, скользя по лицу Уэйда рассеянным взглядом. — Если ты хотел порвать со мной, то достаточно было просто сказать. Или написать. Для этого вовсе необязательно прятаться два месяца в Мексике. По-моему, — Питер неловко дёргает плечом, — по-моему, очень удобно. — Я провёл два месяца в Мексике из-за-а-а… скажем, из-за чувства долга. И поверь мне, Паучок, ты точно не хочешь знать, что там было, а я точно не хочу это вспоминать. — Тебя заживо закапывали и подрывали. Я понял, — сухо отзывается Питер. — В том числе. Питер устало растирает лицо руками. — Знаешь, что самое паршивое во всей этой ситуации, Уэйд? Мне до сих пор непонятно, сражаюсь я с тобой или против тебя. Если это второй вариант, то так и скажи. Повторяю: я не твоя грёбаная ответственность и меня не нужно спасать. Я как-то справлялся всю жизнь один. Справлюсь и сейчас. Уэйд тяжело смотрит на Питера, словно вот-вот разразится гневной тирадой. Вместо этого он опускает глаза на сцепленные в замок руки и медленно произносит, взвешивая каждое слово: — Понимаешь, Пити… Могу я называть тебя «Пити»? Это так непрофессионально, учитывая, что ты сейчас выступаешь в роли моего психотерапевта… В любом случае, Пити, я и вправду многое переосмыслил лёжа под шестью футами земли. Воображаемый старикашка как-то брюзжал о том, что мне нельзя оставаться один на один со своими мыслями, говорил что-то про бредовые идеи и опасность для окружающих… Короче, его мрачные прогнозы сбылись: остался только я, оскорбительно хреново сколоченный гроб и колыхающийся надо мною клён. Я надеюсь, что это был клён, потому что так звучит чертовски поэтично. — Уэйд замолкает, рассеяно водя большим пальцем по костяшкам левой руки. — Я не особо торопился оттуда выбраться. Мне было довольно весело. Первый час. Потом я вроде как начал думать о тебе и…. И всё полетело в пизду. Дожидаясь, когда Уэйд продолжит, Питер ловит себя на том, что даже дышать старается тише, чтобы не пропустить ничего важного в том хаосе, который из себя представляет этот монолог. Но Уэйд больше не говорит ни слова. Пару минут они сидят в тишине, пока старик с громким стуком не ставит перед ними тарелки. Тогда Питер не выдерживает: — О чём конкретно ты тогда думал?.. Уэйд? Уэйд играет с картошкой фри, по-прежнему глубоко погружённый в свои мысли. — Говорю же: я тогда многое переосмыслил, Паучок. Прозрел и все дела. — Что ты имеешь в виду? — с трудом выдавливает Питер. Бросив картошку обратно в тарелку, Уэйд поднимает на него глаза. — Что заигрался с тобой в счастливую парочку. Этого абсолютно точно не было в моём первоначальном плане, и я крупно облажался. — В каком ещё?.. О чём ты говоришь? — План стать тебе супер-мега-лучшим друганом, чем ты меня слушаешь, Паутиноголовый? Ты выглядел как брошенный щенок ну я и подумал, что лучшего шанса сблизиться просто не найти. Знаешь, доказать, что я действительно забочусь о тебе, сколько бы чёрных кошек между нами не пробежало. Я хотел… Ну да, я хотел знать, что могу и имею право быть кем-то важным в твоей жизни. И что бы ты там не говорил, ты, блядь, моя личная ответственность. Потому что… да что бы с тобой сейчас было, не обрати я тогда внимание, в каком состоянии ты шатаешься по улицам?! Как ведёшь себя, словно вдруг стал бессмертным? Тот, кто ищет смерть, Паутинка, всегда её находит. Уж поверь мне. Так что да, ты моя личная ответственность. Хочешь ты этого или нет. Питер безучастно смотрит на остывающий гамбургер, позволяя звенящей тишине повиснуть между ними. — А что не так со «счастливой парочкой»? — тихо спрашивает он. — Ты и сам это прекрасно знаешь, Паучок. Я буду ветром под твоими крыльями, чтобы ты выбрался из дерьма и начал жизнь заново. Нашёл себе хорошенькую фотомодель, завёл с ней кучу детишек ну и… что ты там ещё хочешь? — Я хочу, чтобы ты перестал нести эту низкопробную чушь, Уэйд! — Да? А ты хоть раз задумывался, что у таких, как мы, нет счастливого конца, Питер? Конечно, задумывался. При каждой нашей встрече ты улепётывал от меня сломя голову, а я позволял тебе это делать. Глупый-глупый Уэйд Уилсон, не видит дальше собственного носа, а… Я позволял тебе убегать, Паучок, я каждый чёртов раз тебе это позволял, хотя мне ох как сильно хотелось броситься следом. Но ты был умным мальчиком. Ты понимал, что всё, что я знаю, — это смерть. Что жизнь для меня штука непонятная. Что я испорчу тебя, Пит. Что я испорчу тебя, сломаю тебя для себя, а когда сделаю это, то возненавижу. — Ты прекрасно знаешь, что это не так, — цедит сквозь зубы Питер. — Ты что, растерял последние мозги? — холодно интересуется Уэйд. — Нельзя допускать, чтобы в нашем бромансе я был голосом рассудка. Посмотри, во что всё это вылилось! — Уэйд… — Я уже давно смирился, Паутиноголовый, — предупреждающе рычит Уэйд, — так что давай сделаем вид, что той ночью мы просто классно потрахались и возможно потрахаемся ещё. Что ты не нёс всю ту херню про внезапное прозрение и меня в качестве путеводной звезды. Я, знаешь ли, как-то не ожидал, что ты так резко отупеешь. — Вот как?.. — бесцветным голосом интересуется Питер. — И что дальше? Я найду себе кого-нибудь другого, кого-нибудь «лучше» и мы продолжим тусоваться, как… Как кто? Друзья? Друзья с привилегиями?.. Тебя это устроит? Уэйд так сильно сжимает губы, что они становятся сплошной белой линией. — О, подожди… Ты поэтому не выходил со мной на связь? Мол, дам ему пространство, сделаю вид, что исчез, а когда вернусь, глядишь, этот идиот уже будет увлечён кем-то другим? По-прежнему не говоря ни слова, Уэйд угрожающе замирает с ничего не выражающим лицом, будто не до конца решив, что ему делать дальше. Любой другой на месте Питера давно бы благоразумно заткнулся, но Питер слишком хорошо знал Уэйда. Настолько хорошо, насколько вообще можно знать такого человека, как Уэйд Уилсон, а потому, упрямо глядя ему в глаза, он захлёбывался всем тем, что от него так упорно скрывали. Уэйд всегда был соткан из противоречий и миллиарда полутонов. Он воплощал собой хаос, в один миг прирученный, а в другой — способный обглодать до костей. Это то, что восхищало и пугало в нём Питера больше всего. — Ну что ж, — устало говорит Питер, закрывая лицо руками. Рассеянный свет ламп вдруг начинает его нервировать. — Прости, что не оправдал ожиданий и всё усложнил. Я вроде как… очень ждал, когда ты вернёшься. Уэйд смотрит на него, Питер чувствует это, Уэйд смотрит на него, ни на секунду не отводит взгляда, но ничего не говорит. Тишина разливается между ними, оглушающая, не менее оглушающая, чем удар об землю, но какой-то своей частью Питер восхищён этой болью. Этой всеобъемлющей, не притуплённой, яркой и обжигающей болью. Только Уэйд заставлял его чувствовать себя так. — Не вынуждай меня произносить душещипательные речи из мыльных опер. У нас даже нет рыдающей публики вокруг, а я, чтоб ты знал, дитя оваций и софитов. Пойдём ссориться куда-нибудь в людное место. Развлечём туристов. Они так классно… — Уэйд, я так не смогу. — Нет такого слова «не смогу», Паучок! Хочешь, куплю тебе билет на Тони Роббинса? Послушаешь вдохновляющие речи, раздвинешь тучи руками, начнёшь выходить из зоны комфорта… — Ты не будешь в моей жизни на вторых ролях, понял? Замолкнув, Уэйд пристально смотрит на Питера. Глаза его мёртвые, лишённые всякого проблеска человечности. — Послушай, Паучок. Я рад, что ты решил двигаться дальше. Что ты захотел двигаться дальше. Серьёзно, не каждый гуру может похвастаться такими вдохновляющими результатами, как я. Просто… ты немного ошибся в объекте своей глупой влюблённости, понимаешь? Ничего вокруг не радует, жизнь кажется говном, и вот ты уже решаешь, что Уэйд Уилсон отличный кандидат для того, чтобы взяться за руки и бежать вперёд навстречу светлому будущему. Загвоздочка в том, что моё место навсегда здесь, — ладонь Уэйда едва отрывается от стола, — а твоё, — после чего поднимается на уровень его глаз, — здесь. Пройдёт совсем немного времени, и ты сам придёшь в ужас от того, что сдуру чуть не связал со мною свою жизнь. Питер смотрит Уэйду в глаза. Заставляет себя сосредоточиться на том, какого пронзительного они цвета, насколько маленькими, как две крохотные точки, кажутся сейчас его зрачки. — «Глупой влюблённости»?.. Уэйд досадливо морщится. Произнесённые им же слова от Питера звучат исковеркано и пошло. — Когда всё вернётся на круги своя, Паутиныч, я предпочту оставаться твоим другом, с которым можно обсудить, как охрененно в кадре смотрелись бёдра Джинн Трипплхорн, а не провальной попыткой вылепить из меня что-то… — Уэйд кривит губы и презрительно выплёвывает: — человеческое. Питер тяжело моргает. Белый цвет. Мир вокруг — сплошной белый цвет, такой яркий и девственный, что больно глазам. В какую сторону ни глянь — везде он, словно в огромном снежном шаре, стоящем на каминной полке. Настоящая пустыня, растянувшаяся на многие километры, иллюзия свободы, если позабыть о стеклянного куполе. Питер лежал, поглощённый тишиной вокруг, которая вовсе не тишина, и ощущением того, как колыбель из снега покусывает кожу через тонкий спандекс. Холодные звёзды то приближаясь, то снова отдаляясь, парили вокруг него виденьем умирающего. Подобно переливающейся реке, в которую ему невыносимо хотелось нырнуть с головой, утекали сквозь пальцы. А потом он поднял глаза и белый слился с голубым. Умиротворение хлынуло на него разом, со сметающей силой цунами, переворачивая с ног на голову привычные вещи. Кто-то, встряхнув шар, случайно его разбил. — Уэйд, я убегал от боли всю свою жизнь. Я дробил её на маленькие порции, чтобы она не заглотила меня целиком. Как… как если бы начинал латать раны, и каждый раз бросал это дело на полпути, потому что трусил посмотреть в лицо своей боли. Не знал, что в конечном итоге разгляжу в нём. Какая правда мне откроется, и смогу ли я с ней жить. — Питер трёт лоб рукой, буравя взглядом развалившийся гамбургер. Паучье чутьё, чувствуя его нервозность, обеспокоенно гудит, отлично подражая мигрени. Шелест комикса позади него кажется оглушительным. — В попытках выжить я стёр часть себя, превратив жизнь в дешёвый полуфабрикат. После этого мне стало нормально. То есть… после этого мне стало никак. Я спал, а когда что-то ненадолго выдёргивало меня из сна, то тонул в боли и ужасе от осознания, что сделал со своей жизнью. Что сделал с жизнями других. Подавшись вперёд, Питер касается отгородившегося от него Уэйда кончиками пальцев, прежде чем решительно взять его за руку. «Прекрати решать всё за других! — голос Мэри Джейн звенел от бешенства, когда она, утратившая всякие попытки быть услышанной, к изумлению Питера накинулась на него с кулаками. — Не смей забирать у меня голос! Чёрт бы тебя побрал! Не смей!». Прикрыв глаза, Питер упирается лбом об руку Уэйда, крепко держа её в своей. — Это очень страшная ловушка, Уэйд. Она отбирает у тебя всё, не оставляя шанса отыграться. — Питер быстро облизывает губы. — Поэтому… давай прыгнем. Оставим хэппи-энды счастливчикам и киношным парочкам. Чтобы не ждало нас впереди, я хочу пройти это только с тобой, потому, что ты всего этого стоишь. Просто… пожалуйста, просто дай нам шанс и я докажу тебе это. Поверь мне, Уэйд. Я больше никогда не отпущу твою руку. Уэйд прочищает горло. — Буквально? — уточняет он. Питер горько смеётся, крепко зажмурив глаза. — Зависит от того, что ты ответишь. — Я могу отращивать конечности, малыш. — Тебе это не поможет. На этот раз Уэйд никак не комментирует перспективу обзавестись сиамским близнецом, а лишь одаривает Питера долгим недоверчивым взглядом с примесью робкой надежды, то зажигающейся в его глазах, то снова потухающей, как неисправная лампочка. — Это не честно, Паучок, — скулит он, нарушая затянувшуюся тишину, — просто не честно. Признайся, ты специально подготовил эту воодушевляющую речь, чтобы лишить меня возможности драматично сказать что-то в духе «у нас всегда будет Париж» и героически раствориться в туманах Марокко. — Возможно, это было частью плана. — Ох-х-х, — с уважением протягивает Уэйд, — я всегда знал, что ты коварен, но чтоб настолько!.. — Или я научился у фильмов кое-чему ещё. Например, что ты можешь отчаянно искать смерть, а вместо этого найти причины жить дальше. Но тогда, она придёт к тебе сама. Если это так, я не хочу ни о чём жалеть. Больше не хочу. — Грязные приёмчики, Паутиныч? Нехорошо. — Я буду использовать любые приёмы, чтобы ты меня услышал. — Даже душещипательные разговоры? — Особенно душещипательные разговоры. — Как насчёт душещипательного разговора на остросоциальные темы? Нам нужно поднимать рейтинги, а ты ух как хорош! Я буквально поверил в себя! На несколько минут, но всё же… — Как-нибудь потом. Уэйд, — Питер настойчиво ловит взгляд Уэйда, крепко стиснув пальцы. — Давай прекратим убегать друг от друга. Если ты думаешь, что я собираюсь проигнорировать тот факт, что ты вернулся, то это не так. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты бы нашёл другие способы «остаться просто друзьями» если бы действительно этого захотел. Но ты вернулся. Почему?.. Уэйд пытливо смотрит на Питера. Слова на его языке вязкие, порождённые тёмными мыслями в голове и раскалённой мексиканской ночью, когда он лежал на земле в ожидании, пока отрастёт нога, мечтательно болтая о Питере. Пожилая женщина, поющая для редких туристов — жадных гринго — всучила ему потёртую расписную чашу, чтобы он собирал деньги, периодически вставляла поверх его бессвязного потока слов едкие расистские комментарии. В такие моменты они оба злобно ухохатывались и это, пожалуй, единственное, что выдавало в них случайных приятелей. Это и то, как она, ни разу не подавшая вид, что слушает, в моменты долгих пауз, кидала на него долгие проницательные взгляды. То ли инстинкт, то ли нежелание вмешиваться спасло её тогда, но только этими взглядами дело и ограничилось. В конце дня заметно помрачневший Уэйд вложил в чашу пачку песо, не отрывая глаз от смуглого лица. Она понимала, что он опасен. А ещё она понимала, что он знает только один чудодейственный способ убрать напряжение и поэтому молчала. Уэйд умел ценить сообразительность и патроны. — Потому что я читал всё, что ты мне писал, Паутиныч, — вместо этого говорит он. — Оказывается, ты бываешь до ужаса сентиментальным. Глаза Питера широко распахиваются. Смесь недоверия, облегчения и страха застывает на его лице, обнажая что-то глубоко уязвимое, когда он настороженно замирает в ожидании издёвки или насмешки. — Это правда?.. Ответить Уэйд не успевает: Питер резко бросается вперёд и, обхватив его лицо руками, целует с такой безудержной яростью и напором, словно свято верит, что это последние секунды их жизни. Словно провести эти секунды с ним находится под номером один в его настольной книге «100 вещей, которые должен сделать каждый супергерой, перед тем, как ему вышибут мозги». «Ну и у кого из вас в итоге оказались яйца?» — скучающим тоном интересуется Тед, явно недоумевающий за какие такие грехи он вынужден наблюдать за лобзанием двух мужиков в дешёвой закусочной, где шанс подхватить сифилис выше, чем после перепихона в клубном туалете. Впечатавшись ладонью прямиком в разлитую по столу колу, Уэйд недовольно тянется за отстраняющимся Питером, решив для себя, что смотреть рок-оперы пока восстанавливается мозг — идея сомнительная. Таковой она показалась ему ещё тогда, когда Иисус внезапно материализовался в мотеле, находящемся неподалёку от Ла-Паса и, устало глянув на него, цепляющегося за кресло, плывущее на волнах странного водянистого тумана, умиротворённо произнёс голосом дневных религиозных телепередач: «это же надо так проебаться, Уэйд. Никогда такого не было и вот опять». — У тебя снова этот отсутствующий взгляд, как будто ты выпил молоко, над которым я экспериментировал. — Питер насмешливо улыбается Уэйду в губы. — Что на этот раз? Дорожки кокаина на моей заднице? Твой профиль Кэпа в Grindr? Знаешь, это перестаёт быть романтичным. — Псевдо-Иисус только что назвал меня киской, представляешь? Мол, я не достоин твоих стальных яиц и всякое такое. Ужасно грубо. Прожигаемый пристальным взглядом Питер разражается смехом, разлетающимся по всей забегаловке как волшебный звук, призванный освободить это место от чар злой ведьмы и особого бруклинского колорита. В какой-то момент он безуспешно пытается что-то сказать, но в итоге, сдавшись, прячет раскрасневшееся лицо в ладонях, продолжая сотрясаться всем телом. Он очень красивый, на самом-то деле. — Всегда знал, что у тебя есть поклонники даже среди святых. Ездит на автобусе, звонит Папе Римскому, все дела… Хрюкнув, Питер наконец убирает руки от лица, встречаясь взглядом с Уэйдом. Остатки смеха застревают у него в горле. Поза неуловимо меняется. Медленно облизнув губы, он чуть поддаётся вперёд, боясь разрушить установившееся между ними хрупкое равновесие. Глаза его тёмные и голодные; стирающие те границы, что они негласно установили между собой, но воздвигающие их перед всеми остальными. От него по-прежнему умопомрачительно пахнет железом. Он по-прежнему воплощает собой всё то, что Уэйд так невыносимо хочет заполучить только для себя. Их маленькое грязное прибежище полыхает как ад. Тлеет и вздувается волдырями на ткани реальности. Всего через пару секунд вокруг становится очень жарко. Протянув руку, Питер осторожно касается костяшек Уэйда кончиками пальцев, молча спрашивая разрешения залезть к нему в штаны, залезть ему в голову и под кожу. Уэйд думает, каким же он был идиотом, когда искренне полагал, что у него есть шанс спастись. Раздражённо ударившись головой о стену, Питер закрывает глаза, бросив попытки самостоятельно стянуть с Уэйда толстовку. Его кожа неприятно горит там, где жёсткая ткань касается её, и он ловит себя на том, что непроизвольно отклоняется назад, словно избегая миллиарда крошечных шипов. Если Уэйд и замечает это, а он замечает, то старательно не подаёт вида, расслабленно спрятав лицо в ключичной ямке Питера, целуя её коротко, едва ощутимо. В любое другое время Питер наслаждался бы этой несвойственной Уэйду неспешностью, граничащей с уязвимостью, но сейчас, боже, сейчас он был так голоден до прикосновений другого человека, голоден до Уэйда, что неспешность вызывала в нём лишь отчаяние и желание умолять. Ещё раз дёрнув за толстовку, Питер решительно открывает рот, но всё, на что он оказывается способен, — лишь слабое бормотание, когда широкие, грубые ладони опускаются на его оголённую спину и плавно скользят ниже, чтобы нырнуть под пояс пижамных штанов. Из груди Питера вырывается облегчённый выдох. Мазанув по челюсти Уэйда губами, он нетерпеливо подаётся вперёд, потираясь членом о бедро, втиснутое между его ногами. — Тш-ш-ш, Паучок, спокойно… — мягко шепчет Уэйд, с силой сжимая задницу Питера, разминая её, как пластилин. — Тебе не сообщили? Сезон дрочки уже закончился. И у тебя есть я. А у меня есть руки. И член. О! А ещё у меня есть рот, который… — Тебе придётся отдуваться за каждый долбаный раз, так что прекрати глумиться, — обрубает Питер. Остатки страха всё ещё цепляются за него, маскируются под обиду и злость, пузырящуюся на самой поверхности. И, видит бог, намного проще ухватиться за них, чем признать вслух, какой невыносимой была одна лишь мысль, что Уэйд исчез из его жизни. — Ни в одной вселенной Уэйд Уилсон не смог бы отказать тебе в этом, — несмотря на шутливый тон, голос Уэйда звучит смертельно серьёзно. — Даже если бы я в тот момент подыхал от рака, я бы всё равно обмотался трубками, закинулся обезболивающим и трахал тебя до потери пульса. И, ладно, Питер ломано смеётся, потому что отсутствие Уэйда в его жизни действительно было невыносимым, потому что на самом деле он любит его дебильные шутки и потому что ещё ни с кем ему не было так легко. Он смеётся потому что — ему так страшно признаваться в этом. Вдруг он разрушит магическое заклинание? Вдруг у него тут же всё заберут? — сейчас он чувствует себя счастливым. Что-то удовлетворённо промурлыкав, Уэйд прижимается носом к шее Питера и снова целует её, ловя губами отголоски затухающего смеха. Под веками Питера скелеты небоскрёбов, затопленные песком, наблюдают за тем, как он бредёт всё дальше, навстречу матовой мгле, оставляя позади знакомые улицы и людей, призраками слоняющихся по руинам их разорённых миров. Умиротворение, опасное и мимолётное, лишает его телесности, лепит свою реальность, состоящую только из губ Уэйда, дыхания Уэйда, состоящую только из крохотной комнаты, в которой нет ничего, даже их самих, поэтому, когда горячие ладони опускаются на его бёдра, побуждая развернуться, Питер замирает в полнейшем замешательстве. — Какого чёрта ты делаешь?.. — повернув голову, он пытается разглядеть, что происходит внизу. Не удостоив его ответом, Уэйд с благоговением целует сначала одну ягодицу, затем другую. Две совершенные половинки паучьей задницы выглядят такими мягкими, упругими и сочными, что он не выдерживает, пуская в ход зубы. Питер дёргается всем телом. — Я обещал одному дик-ко убедительному паучьему мальчику, что умерю свою страсть к убийствам, — воркует Уэйд, растопыривая пальцы обеих рук, — но ради вас?.. О-о-о, ради вас я уничтожу весь мир по грёбаному фэн-шую. — Ты что, разговариваешь с моей задницей? — подозрительно интересуется притихший Питер. — Ш-ш-ш, не мешай, у нас интимный момент. Питер закатывает глаза, но решает промолчать, слишком сосредоточенный на руках Уэйда, раздвигающих его ягодицы в стороны. Это настолько неловко, что даже спущенные штаны посреди оживлённой Таймс-Сквер перестают казаться чем-то ужасным, но вопреки здравому смыслу он не предпринимает никаких попыток сбежать, а лишь замирает в непонятном ему самом предвкушении, готовясь в любой момент всё остановить. Затем язык Уэйда касается краёв его ануса и Питер вообще забывает, что такое слова. Всё, что он может, — шатко опереться руками о стену и крепко, до цветных пятен, зажмурить глаза. — Паучо-о-ок… — жарко выдыхает Уэйд, куда-то ему в поясницу, ощутимо прихватывая кожу зубами. Питер крупно вздрагивает, слишком чувствительный и возбуждённый. — Я хочу одолжить тебе свои глаза, чтобы ты раз и навсегда убедился, насколько идеален. Питер даже не пытается обличить тяжёлое дыхание во что-то более-менее связное, а Уэйд, кажется, ничего такого и не ждёт. Вместо этого, размяв ягодицы руками и ещё шире разведя их в стороны, он снова возвращается к медленному вылизыванию его ануса, прежде чем протолкнуть кончик языка внутрь. Питер давится воздухом, с трудом удерживаясь на подкашивающихся ногах. Удовольствие, вязкое и тяжёлое, делает кости желеобразными. Он застревает в нём как в смоле, остекленевшими глазами уставившись на узор обоев, искажаемый темнотой, пока язык Уэйда, проникающий глубже, не вышибает из него последние остатки разума. — Чёрт… О-о чёрт, — Питер слышит себя издалека, слабо царапая пальцами стену в попытке за что-то ухватиться. Желание кончить возрастает в нём с каждым движением языка, целиком исчезающего в его заднице, дразня короткими вспышками подступающего оргазма. Не вытерпев, Питер опускает руку на свой член, лихорадочно дёргая кулаком. Под второй рукой Питера стена покрывается паутиной трещин. Стиснув зубы, удерживая в лёгких воздух, он с силой сжимает пальцы, а потом ещё раз и ещё, пока блаженное облегчение не разливается по всему его животу расплавленной магмой, превращая мышцы в вату. Переведя дыхание, пару раз моргнув в потолок, покрытый рябью уличного света, Питер пытается развернуться, но прежде чем он успевает это сделать, Уэйд со вздохом упирается лбом ему в спину и, потираясь носом о кожу, вдруг начинает беспорядочно ощупывать тело руками. — Эй, малыш. — Пальцы, царапающие живот Питера, замирают. — Как насчёт фирменного буррито от доньи Лусии после крышесносного секса? Питер сконфуженно хмурится. — Её фирменные буррито с халапеньо, который я ненавижу. И ты прекрасно это знаешь. Смешок обжигает ему поясницу. — Конечно, — с бесконечной нежностью отзывается Уэйд. — Конечно, ты его ненавидишь. — Что ты… — Не заморачивайся, — отмахивается Уэйд, звонко целуя сначала одну ягодицу, а потом другую. — Я найду смазку и тут же вернусь. Ты даже не успеешь пять раз крикнуть «джеронимо!». Вслушиваясь в гневные проклятия и грохот опрокидываемых вещей, вскоре раздавшиеся из ванной, Питер прижимается к стене пылающей щекой, пытаясь привести мысли в порядок. Всё вокруг него выглядит ирреальным, подёрнутым вязким туманом, размывающим очертания вещей. — Чёрт… Отлепившись от стены, лениво скинув пижамные штаны и боксёры, болтающиеся где-то на щиколотках, Питер ложится прямиком на холодный пол. Темнота заглатывает его как гигантский кит, крадёт у реальности и уносит глубоко под воду. Когда он открывает глаза, Уэйд возвышается над ним словно скала, ощупывая взглядом с головы до ног; так громко и ясно заявляя о своём присутствии, что пустоте просто не хватает места. — Смазка всё это время была в аптечке, представляешь? Не знаю, что она там делала, но мне хочется верить, что тогда я действительно интересно проводил время. Може-е-ет… вштырился от азиатов или пробовал дрочить пальцами ног, пока не отрастут руки. Ты когда-нибудь пробовал дрочить ногами? Бьюсь об заклад, что с твоей гибкостью ты даже отсосать себе сможешь без всяких проблем. — Уэйд склоняет голову на бок, изучая голого Питера долгим немигающим взглядом. — Ну вот, я рассказал свою занимательную историю, Паучок. Всё честно-пречестно. Теперь твоя очередь. Откуда эти ожоги? Неожиданный вопрос мгновенно отрезвляет Питера. Невольно вздрогнув, он автоматически тянется рукой к бедру, поглаживая пальцами неровную кожу. — Они скоро исчезнут. Уэйд поднимает брови, будто бы говоря «надо же, как интересно!». — Я позабочусь о том, чтобы тот, кто это сделал, тоже исчез. Только скажи… Или подмигни, или кивни, мне всё равно, я прекрасно тебя пойму. На Питера накатывает тошнота. Образы искалеченных тел, выжженные у него на сетчатке, просачиваются в их мир отпечатками, от которых никогда не избавишься, сколько ни спасай жизни, сколько ни стой под душем, стремясь оттереть чужую кровь, покрывшую кожу как родимые пятна… Сколько ни обманывай себя. Они просачиваются в их мир, в его единственное убежище, желая напомнить, какими эгоистичными и жалкими выглядят его потуги отвоевать себе счастье. От бессилия, гнева и вины у Питера сдавливает горло, но он пообещал. Он дал слово. — Давай поговорим обо всём завтра, хорошо? — поднявшись с пола, Питер плавно опускается перед Уэйдом на колени. — Не хочу сейчас об этом думать. Ни о чём не хочу. Уперевшись подбородком Уэйду в живот, он дёргает на себя резинку спортивных штанов. — Ты собираешься раздеваться или нет? — Все вы так говорите. А потом бедная девушка должна спускать свои сбережения на новые дорогущие трусики и препараты от хламидий. Отдёрнув руку, словно он обжёгся, Питер резко выдыхает через нос. — Прекрати это делать, Уэйд. Чтобы ни творилось сейчас в твоей голове, просто прекрати. Ты не имеешь права так издеваться надо мной. Я и так рискнул всем тем немногим, что у меня осталось. Всем, что было, Уэйд. Мне больше нечего тебе предложить. Устало опустившись на пятки, Питер пару секунд смотрит на собственные пальцы, в темноте выглядящие прозрачными и бестелесными. Менее реальными, чем у его потусторонних гостей. Очнувшись, он обводит взглядом комнату. Желание побыстрее прикрыться, натянуть свой панцирь, свою кожу впивается раскаленными иглами ему в мозг из-за развопившегося, как бедственная сирена, паучьего чутья. Тишина липнет кровососущим паразитом, цепляется лапками за мясо, предчувствуя пир, но прежде чем Питер успевает дотянуться до пижамных штанов, с насмехающимися над ним масками Человека-Паука, Уэйд грубо хватает его за руку и тянет вверх, вынуждая посмотреть на себя. — Потому что ты мой? Дыхание в груди Питера замирает. — Да, — едва слышно произносит он, а затем твёрдо добавляет: — Да, Уэйд, это потому, что я твой. Всё тело Уэйда распрямляется, как пружина. На лице мелькает тёмное, безобразное выражение, завораживая Питера, словно он, сам до конца того не осознавая, выпустил на этот свет что-то необузданное и опасное. Уэйд дёргается вперёд, но Питер тут же вытягивает руку и отталкивает его, заставляя рефлекторно попятиться назад. Наваждение рассеивается. — Сначала сними одежду. Помедлив, Уэйд недовольно кривится. «Он похож на дикое животное, которое я пытаюсь приручить» — отстранённо думает Питер, съёживаясь от волн нервозности и отвращения исходящих от Уэйда по отношению к своей коже, к своему существу, к попыткам открыть кому-то так много. «Зачем я это делаю?..» Питер не ждёт, что Уэйд послушается, но к его удивлению, Уэйд делает именно это: сорвав с себя толстовку одним резким движением, будто это и не толстовка вовсе, а вторая кожа, пластырь, который нужно удалить, он впивается в Питера взглядом, способным напугать гораздо больше, чем катаны да пистолеты. Зрачки его немигающих глаз кажутся такими же острыми, как ножи для колки льда. — Доволен? Питер пытается скрыть улыбку, чтобы Уэйд ненароком не подумал, что он смеётся над ним. В вопросе не звучало обвинение. В вопросе звучал вызов: шаг за шагом я готов обнажиться перед тобой, а ты? — Очень, — Питер прижимается губами к животу Уэйда — там, где раньше начинался рост волос — ненавязчиво дёргая вниз спортивные штаны. — Я очень доволен, Уэйд. Напряжение, сковавшее тело Уэйда и вот-вот готовое выплеснуться чем-то настолько же смертоносным, как и он сам, медленно отпускает его. — Поздравляю, Паучок, — закрыв глаза, мычит он. — Ты только что разблокировал новый фетиш. — Может, по ходу дела я разблокирую что-то ещё? — Ух ты! Все ботаники теперь умеют так разговаривать? — Мы эволюционируем. — Подняв глаза, Питер выжидающе смотрит на Уэйда. — Штаны. — Что?.. — Разденься. Не хочу, чтобы ты свалился на меня. Уэйд послушно отшвыривает от себя штаны и делает один подкрадывающийся шаг вперёд, не сводя с Питера потемневших глаз. — Просто признай, что хочешь увидеть меня совсем голенькой. — Признаю, — выдыхает Питер, потираясь носом о лобок Уэйда, втягивая его запах и жадно вслушиваясь в сбившееся дыхание. Он чувствует себя пьяным. Он чувствует себя безумным. Он чувствует, как захлёбывается болью и не хочет, чтобы кто-то его спасал, потому что эта боль и есть он. Рука, зарывшаяся в волосы Питера, с грубой нежностью стискивает их, когда он опускается ниже, задевая подбородком полутвёрдый член. Оставив на пятнистом бедре поцелуй, Питер поднимает глаза и берёт член Уэйда в рот, жадно наблюдая за тем, как расширяются его глаза, как колючее недоверие в них медленно уступает место чему-то другому, разрушительному как пожар. Собственное возбуждение делает Питера нетерпеливым и резким. Расслабив горло, он заглатывает член Уэйда глубже, оглаживая руками его живот, его бёдра и ягодицы. Желание прикоснуться одновременно везде жжёт ему кожу, становится навязчивой идеей номер один, вытесняющей из головы любые другие мысли. Не выдержав, Питер слегка царапает член Уэйда зубами, почти касаясь носом его живота. Запрокинув голову, Уэйд стонет в потолок что-то подозрительно похожее на бессмертный хит Шинейд О’коннор. Питер недоверчиво прищуривает глаза. — Ты не поёшь, пока я тебе отсасываю, Уэйд. — Но я не помню ни одной молитвы… — жалобно бормочет Уэйд. Веки его подрагивают. — Вот… вот сейчас… Блядь, сделай так ещё раз! — Ты придурок, — резюмирует Питер, стараясь вложить в эту фразу всё суровость, на которую он только способен, но предательская нежность рушит все попытки на корню. Покорившись судьбе, Питер наклоняется, снова обводя головку члена языком. — Но я твой придурок, — крупно вздрогнув, хрипло отзывается Уэйд. Запнувшись на половине движения, Питер неверяще вскидывает голову. — Скажи это ещё раз. — Я твой, Пити. — Приоткрыв тяжёлые веки, Уэйд долго смотрит на него, будто совершенно не удивлённый тем фактом, что Питеру удавалось так долго и упорно этого не замечать. — Я всегда был твоим. Питер крепко зажмуривается. Он убивал в себе надежду два года. Топил её тонами снотворного, пустыми разговорами, чужими касаниями и бесконечным, как бездна, чувством вины. Он скармливал ей провал за провалом, одну потерянную жизнь за другой. Заставлял вариться в останках разрушенных мечтаний, кусочек за кусочком отдавал пустоте. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем. Это стало обязательным пунктом его ежедневного расписания, его маленькими шагами к ампутации той части себя, которая всё ещё оставалась пятнадцатилетним подростком, искренне верящим, что однажды Бен и Мэй будут гордиться тем, кем он стал; что когда-нибудь — когда-нибудь обязательно — он научится создавать, а не разрушать. Смириться, по-настоящему смириться, означало конец всякого пути. И он почти сделал этот завершающий шаг. Он почти отсёк последнюю кость. Он почти… Питер трётся носом о жёсткую кожу и целует Уэйда в раскрытую ладонь. Надежда полыхает так ярко, что ему делается больно. — Уэйд?.. — У аппарата, Паучок. — Я хочу, чтобы ты меня трахнул. Прямо сейчас. Уэйд мгновенно напрягается. На лицо ложится тень неуверенности, которая исчезает только тогда, когда Питер сам неторопливо усаживается к нему на бёдра, словно большая дикая кошка, уступая место мрачной меланхолии. — Меня не покидает ощущение какого-то вселенского пиздеца, стоящего за этим, — поддавшись порыву, признаётся Уэйд, оглаживая спину Питера кончиками пальцев. — Может, я забыл, как загадал тебя какому-то хитрожопому демону, а тысячу несчастных сироток уже уносит в страну Оз? Может, Канзас стёрт с лица земли! Подумай над этим, Паучок. Прямо сейчас ты можешь заниматься сексом с причиной геноцида целого штата. Питер пристально наблюдает за ним. В какой-то момент Уэйду начинает казаться, что он протянет руки, ухватиться за его кожу и одним простым движением вскроет грудную клетку. Задумчиво огладит подушечками пальцев торчащие к верху рёбра, а потом целиком просунет голову внутрь в поисках его богатого внутреннего мира. Вместо этого Питер отслеживает пальцем хаотичную россыпь шрамов на его груди, утверждая свою реальность. — Однажды в детстве я прочитал рассказ о мужчине, полностью покрытом татуировками. Днём это были просто занимательные картинки, а вот ночью… ночью они начинали двигаться, показывая будущее. Когда я представлял себе это, то никак не мог уснуть. Всё думал и думал, что на его теле буквально погибали и рождались вселенные, жили и умирали люди… — Питер выдыхает последние слова с лёгким оттенком восхищения, продолжая обводить причудливый узор на коже Уэйда. — Каждый раз, когда ты позволяешь мне увидеть эти шрамы, я тоже становлюсь частью твоей истории. Уэйд хмурится, не совсем понимая, к чему ведёт Питер. — В моей истории у всех плохой конец, Паучок. Да и главный герой редкостное дерьмо. — Зря ты так. По-моему, он очень обаятельный. Фыркнув на это заявление, Уэйд оглаживает талию Питера ладонями, медленно спускаясь к бёдрам и обратно. Складка между его бровей красноречивее всяких слов говорит Питеру о том, насколько Уэйд не рад теме разговора. К несчастью для него, Питер был сыт по горло бесконечными избеганиями. — А ещё у него красивый член. Уэйд вскидывает на ухмыляющегося Питера глаза. Они озорные и опасные. Шершавые подушечки его указательного и среднего пальца продолжают кружить вокруг пупка Питера, всё норовя проникнуть внутрь. — Чёрт побери, Паутинка, как я раньше не понял? Это же классический случай пай-девочек из эпохи королев балла и торчащих сосков Рейчел! Но ты упускаешь один момент, мой паутинистый романтик: белые буковки на чёрном фоне обычно многое не показывают. Например, как потом эта пай-девочка к тридцатнику имеет нездоровую тягу к джину и развеиванию скуки на всяких там конкурсах «самая большая тыква» выстрелами по одной особенно ненавистной ей тыкве, полирующей по утрам школьный кубок «лучшему квотербеку года» и спускающему зарплату на дешёвую стриптизершу по имени Джоан. Только вслушайся: Джоа-а-ан-н. «Я люблю его, — думает Питер, не сводя взгляда с кривляющегося Уэйда и вполуха слушая привычную болтовню. Эта мысль, это осознание, ранее способное повергнуть его в ужас, сейчас казалось ему простым и естественным. — Даже страшно представить, как сильно». — Ты тоже упускаешь кое-что важное, Уэйд. Уэйд замолкает. Его цепкие глаза внимательно смотрят на Питера. — Что мой член упирается в твою совершенную задницу уже несколько долгих, безумно мучительных минут, а мы так и не потрахались? Питер прикрывает глаза. Игнорировать это и вправду становилось всё сложнее и сложнее, но будь он проклят, если и на этот раз оставит между ними какие-либо недосказанности. Не после того, как Уэйд не придумал ничего лучше, чем пропасть на два месяца. — Нет. То, что ты был прав: я действительно ждал смерть. Каждое утро засыпал и просыпался, надеясь найти хоть какие-то силы делать это дальше. Мне казалось, что я бесконечно бегу за тем, что так никогда и не поймаю. А потом, откуда ни возьмись, появился герой этой истории. Тот, которого ты так сильно ненавидишь. Отвёл меня в Макдональдс и проговорил со мной всю ночь. Он даже смеялся над моими шутками, представляешь? Обычно люди делают что угодно, но только не это. — Питер мягко улыбается своим мыслям, обводя пальцем сосок Уэйда, почти слившийся с другой кожей. — Знаешь, тогда я этого не заметил, но потом… Потом я кое-что осознал. Он как-то понял, Уэйд. Понял, что эту ночь я могу и не пережить, что меня лучше не бросать одного. И он остался со мной до конца. Пока не настал новый день, он терпеливо, кирпичик за кирпичиком, разрушал моё одиночество. Впервые за очень долгое время я так много говорил и смеялся, не чувствуя себя ещё более оторванным от мира. Питер закусывает губу. Голос подводит и ему требуется несколько долгих секунд, чтобы продолжить. Хватка Уэйда на его бёдрах могла бы показаться болезненной, если бы не была такой успокаивающей. Его якорь во время шторма. — Он удивительный, Уэйд. Однажды я сумею тебя в этом убедить. Зрачки Уэйда размером с булавочную головку, когда он, не двигаясь, пристально смотрит на Питера. — Кажется, теперь я понимаю, как тебе удалось затащить меня в постель. Смех Питера переходит в растерянный выдох, когда Уэйд кладёт широкую ладонь ему на затылок и рывком притягивает к себе для голодного поцелуя, твёрдо удерживая так, не позволяя отстраниться. Он никуда не торопится, целуя его долго, медленно и жёстко, но сердце под пальцами Питера бьётся оглушительно и заполошно. Расслабившись, Питер обмякает в руках Уэйда, позволяя своим пальцам блуждать по его телу и лицу, ловя отголоски чужих судеб, вспыхивающих под веками как кадры немого кино. Когда-то он не мог без жалости смотреть на эту кожу, одним своим видом вызывающую в нём целый ворох противоречивых чувств от отвращения до любопытства, а сейчас касаясь и целуя её, он не ощущает ничего помимо покоя. Изменился ли он с тех пор? Неужели Уэйд прав и тот Питер, тот не утративший надежды Питер никогда бы ни взглянул на него иначе, чем на пороховую бочку? Разве только очутившись на самом дне, слепо блуждая по нему, он позволил себе разглядеть в Уэйде, понять в Уэйде то, чего всегда так боялся? Игнорируя тянущую боль в груди, Питер обхватывает губами язык Уэйда, нетерпеливо выгибаясь навстречу рукам, оглаживающим его спину. Даже если это действительно так, теперь у него есть всё время мира, чтобы выстроить для них новое будущее. — Я слышу, как ты думаешь, — ворчит Уэйд, прерывисто дыша в губы Питера. — Тогда сделай с этим что-нибудь. Черты лица Уэйда заостряются. Открыв рот, чтобы что-то сказать, но тут же передумав, он тянется одной рукой к смазке, другой по-прежнему продолжая поглаживать спину Питер, словно выполняя важный ритуал, понятный лишь ему одному. Питер сам не замечает, как полностью расслабляется. Опустошенный и одновременно жутко переполненный сегодняшней ночью, как и Уэйд не привыкший выворачивать себя перед кем-то наизнанку, сейчас он существовал только в одном — в скольжении грубой шрамированной кожи по его собственной. Первый палец проникает в Питера легко, медленно погружаясь внутрь фаланга за фалангой. Прикрыв глаза, тихо выдохнув сквозь крепко стиснутые зубы, он напряжённо замирает, напуганный предстоящим удовольствием, которое обрушится на его очерствевшее, готовое вот-вот рассыпаться тело. Питер не сразу понимает, что Уэйд не двигается. С трудом приоткрыв свинцовые веки, он выхватывает взглядом лицо, снова кажущееся нечеловеческим, будто всему, что есть Уэйд Уилсон, тесно в этом теле, прежде чем второй палец проникает в него без всякого предупреждения. Голова Питера блаженно пустеет. Уперевшись ладонями о грудь Уэйда, он подаётся бёдрами вниз, рассчитывая насадиться сразу до самых костяшек, но взметнувшаяся рука твёрдо пригвождает его к месту. — Я знаю, как ты хочешь обкатать эту кобылку, малыш, но придётся немного потерпеть. — Никогда так больше не говори, — бормочет Питер, в равной степени возбуждённый и раздосадованный. Ухмылка Уэйда прижимается к его чувствительной шее. Замерев, боясь выдохнуть, Питер закатывает глаза от удовольствия, когда Уэйд всасывает кожу и одновременно толкает пальцы глубже. — А теперь двигайся, Питер. Питер крупно вздрагивает. Низкий голос Уэйда проходится по всему его телу наждачной бумагой, выливается ледяной водой на разгорячённую кожу. Приоткрыв пьяные глаза, он обхватывает лицо Уэйда руками и тут же начинает насаживаться на пальцы, контролируемый твёрдой хваткой. — Я не собираюсь кончать так быстро, — предупреждает он, слепо тыкаясь губами в губы Уэйда, ловя языком его ехидный комментарий и шрамы на подбородке. Уткнувшись носом в висок Питера, втянув знакомый запах пота и едва уловимый запах детского шампуня, который он покупал Питеру с его молчаливого согласия из-за нарисованного на нём очаровательного единорожки, Уэйд в последний раз двигает пальцами, прежде чем вытащить их. Желание чудовищно крепко стиснуть Питера в своих руках, до лиловых синяков и разорванной кожи, до сломанных костей и полнейшего единения съедает его изнутри, заставляя всё нутро гореть. Мало — пульсирует за закрытыми веками яркими кислотными вспышками — маломаломало! — Если ты сейчас представляешь Джинн Трипплхорн, то хотя бы поделись, во что она одета. — Ты видел её в чулках и после этого ещё спрашиваешь?! Питер тихо смеётся. От возбуждения его смех слегка дрожит, будто в полете у него закончилась паутина, будто он сам всё ещё привыкает к этому странному звуку, исходящему из его тела, и это открытие делает с рассудком Уэйда что-то невообразимое. Зарывшись рукой в волосы Питера, крепко прижав его к себе, Уэйд прослеживает носом сонную артерию, пока запах мокрой земли, всполохи огня и звуки выстрелов не перестают казаться ему реальными. Пока Смерть не сменяется Жизнью, покорно сидящей в его руках, смотрящей на него огромными зрачками, похожими на ворота в другие миры, когда он раздвигает её ягодницы в стороны, чтобы скользнуть между ними членом сначала вверх, а потом вниз. Снова вверх и снова вниз. Стоит Уэйду наконец протолкнуть массивную головку внутрь и с губ Питера срывается долгий, прерывистый выдох. С трудом удерживая глаза открытыми, он наблюдает за руками Уэйда, только за руками Уэйда, обхватывающими его талию и тянущими всё тело вниз. На этот раз Питер ничего не говорит, когда Уэйд задаёт медленный тем, толкаясь в него до самого упора, чередуя грубые толчки с лёгкими поглаживаниями поясницы. На этот раз он не прячет глаза от неподвижного взгляда, застывшего на его лице, позволяя Уэйду привыкнуть к себе новому. Подпустить его. В тишине, наполненной лишь тяжёлым дыханием и шлепками кожи о кожу, стон Питера кажется оглушительным, когда Уэйд одной рукой крепко обхватывает его член, а другой — талию, резко вскидывая бёдра вверх. — Знаешь что? Похуй на сироток из Канзаса! Похуйпохуйпохуйпохуй… Слова путаются на языке Питера, словно плавающие в молоке буквы. Удовольствие простреливает всё его тело при каждом движении бёдер Уэйда, рук Уэйда, при каждом глубоком толчке, заставляющем головку члена биться о его простату. — Вот так, Паучок, — руки Уэйда соскальзывают ниже, с силой обхватывая задницу Питера, побуждая его самостоятельно подниматься и опускаться, — вот так… Рухнув на Уэйда, спрятав лицо в изгибе его шеи, Питер ускоряется, рвано двигая бёдрами и мелко вздрагивая от предоргазменного удовольствия, перегружающего мозг, от ощущения как его член, зажатый между их телами, трётся о шрамированную кожу. Повернув голову, Уэйд целует Питера куда-то под ухом, закрыв глаза и позволяя ночи поглотить себя. — Паучок, не хочу разочаровывать тебя в нашу первую брачную ночь, но не то чтобы твой рот оставил мне много шансов продержаться долго. Слабо хохотнув, Питер опирается дрожащими руками о плечи Уэйда, с трудом заставляя ватные конечности работать, и на некоторое время замирает так, наслаждаясь тем, как он неторопливо гладит его член. — Ага? — мягко зовёт Уэйд. — Ага, — отзывается Питер. Поднявшись и снова опустившись, Питер склоняется над Уэйдом, целуя его глубоко и грязно, целуя его, когда Уэйд рвано вскидывает бёдра один раз, второй, прежде чем напряжённо замереть. Целуя его, пока собственный оргазм не сотрясает мир Питера как взлёт за секунду до падения, пока тело не превращается в сплошной комок нервов, в тысячу подожженных фитилей, пока всё не становится лёгки и невесомым, пока не пропадают звуки, запахи и зрение. Пока не пропадает сам Питер. Проходит целая вечность, прежде чем он открывает глаза, расфокусировано глядя на подбородок Уэйда, прижатый к его виску. Вяло моргнув, Питер тянется, чтобы поцеловать его, настолько расслабленный и ватный, что на это уходят все силы. Что-то довольно промычав, Уэйд сыто жмурится. Тишина разливается вокруг них ночным городом, контактом кожа к коже, ощущением жизни, пронизывающей и яркой, как стремительный полёт звезды. Закрыв глаза, Питер наконец ни о чём не думает. У него нет прошлого, нет будущего и настоящего. Есть только не принадлежащее ничему сейчас, да и то мгновение. Оно хрупко и эфемерно, но только такие мгновения, клетка за клеткой, и взращивали его тем, кем он был в эту секунду. Почувствовав, как большой палец Уэйда скользит по ребристому участку кожи на его бедре, Питер поднимает голову, заглядывая ему в глаза. Лицо Уэйда пустое и задумчивое, но в Уэйде никогда и ничего не было тихим, поэтому даже без слов и выразительных эмоций его гнев липнет к телу Питера, воспламеняя воздух. — Донья Лусия, наверно, уже укладывает своего десятого внука спать, — разочаровано тянет он, заметив, что его разоблачили. — Если не хочешь её похищать то, может, хотя бы предложим ей больше денег? Американский паспорт? Только представь, как эти трогательные старушечьи ноги шаркают по утрам на кухню, чтобы сделать мир чуточку лучше. — Повторяю в сотый раз, Уэйд: мы никого не похищаем. — Питер кусает надувшегося Уэйда за нос, благодарно улыбаясь ему. — Что насчёт Альфонсо? Он, кажется, вообще никогда не закрывается. Ну… если не прячется в своём самодельном бункере. Уэйд подозрительно косится на Питера, словно из них двоих именно Питер от скуки запугивает их несчастного соседа фразами из «Крестного отца», но почему-то не спорит. Вытерев с пальцев клюквенный соус, Питер закидывает салфетку обратно в пакет и умиротворённо выдыхает, подставляя лицо прохладному ветру. Сонно моргая затухающими огнями, перед ним, как на ладони, просыпается Нью-Йорк. Где-то вдалеке брезжит рассвет, цепляясь еле заметными мазками за высокие шпили зданий. Видоизменяясь подобно многоликому монстру, город скидывает с себя налёт ночи; на короткое время приобретает дружелюбный вид, обманывая романтиков и туристов. Резкий порыв ветра кидает в лицо Питеру запах мокрого асфальта и уличной еды, в котором диким образом пряный аромат куркумы переплетается с лимонным ароматом сычуаньского перца. Нью-Йорк нетерпеливо замирает. Он ждёт, когда Питер отреагирует на его игривую подначку, разбежится и нырнёт навстречу бурлящему хаосу, состоящему из миллиарда контрастов. В конце концов, Питер видел каждый его лик. В конце концов, Питер его. Но Питер не двигается с места. Лишь выдыхает с секундной задержкой и слабо дёргается всем телом туда, ближе к краю. Каждый его атом жаждет поддаться приглашению. Всё в нём чутко отзывается на переплетение миллиона голосов, утренней суеты и первых лучей солнца, скользящих по зеркальным поверхностям небоскрёбов. Этим была его настоящая жизнь. Этим, казалось, был и он сам. Падением. Взлётом. Ветром, бьющим в лицо. Ночными огнями. Тишиной узких улиц. Каждым местом Нью-Йорка, пропитанным воспоминаниями и мгновениями. — …лся. — Что? — встрепенувшись, Питер поворачивается к Уэйду. Засунув руки в карманы пижамных штанов с Человеком-Пауком, перепачканных кровью и грязью, он расслабленно стоит рядом с ним, глядя куда-то вдаль, на яхты и корабли, курсирующие по Ист-Ривер. — Говорю: мне часто снилось, что я здесь. Страдаю всякой хренью, еду кукухой ещё больше чем обычно… Только спасти никого не пытаюсь, а так — хрестоматийный Бикл. И даже тебя нет рядом, чтобы наизусть зачитать пару выдержек из Библии про не убий. Проникновенно так. С чувством. С дрожащим голосом и искренней верой в то, что добро спасёт мир. Чтобы я засомневался. Подумал: хэй, да ведь у этого рогатого чувака, радостно страпонящего грешников, есть всё, что я так люблю: жирная пицца с тянущимся, как война республиканцев и демократов, сыром, новые сезоны «Золотых девочек» и грудь Келли Брук, в которой можно спрятать лицо со счастливым «фмпф»! Только Паучка нет. — Уэйд косится на Питера. — Забавно, да? Когда твои куски долетают аж до Кульякана, пугая до усрачки местных жителей, ты жаждешь увидеть явно не это. Хотя бы в качестве благодарности. Малюсенькой, блядь, компенсации. Потому что, ну, давай смотреть правде в глаза: тот, кто предлагает убивать младенцев и говорит о геноциде, вряд ли может считаться таким хорошим, как принято думать. В смысле, представляешь, сколько новых адептов я подарил своей кровавой жертвой этим похотливым старикашкам в рясах? Чёрт, да я практически могу считаться святым! — Уэйд с широкой ухмылкой поворачивается к Питеру. Его глаза — весёлые и жестокие — смягчаются, стоит ему сделать один шаг вперёд, словно спрашивая «можно? Мне и вправду можно?». Питер сокращает расстояние первым. Когда Уэйд обнимает его, мурлыкая в шею песню «HIM» Сэма Смита с ужасными вставками собственного сочинения, Питер уверяется, что в этот раз — в этот очень редкий раз — поступил абсолютно правильно. — Ты дома, Уэйд, — говорит он, потому что и это было абсолютно правильным. — Больше не нужно никуда убегать.