Однолетники появляются с дождями

      Жарко.       Ветер гоняет горячий воздух меж верхушек высоких сосен, что малахитовым браслетом вьются по красной земле; дышать трудно, часовня бьет витражами стекол по глазам, ослепляя. Футболка черными нитями липнет к плечам, греется, печет макушку — Елена как знала; никогда же не умела угадывать с погодой.       А еще душно: фаренгейты шалят как никогда в середине мая, желая, видимо, посильнее размахнуться на городской площади, прижечь местным пьянчугам лысые головы, чтоб повадно не было. Елена с солнцем южным согласна — была бы возможность, надавала бы безработным лентяям подзатыльников, ведь Редстоун-Вэлли — не диагноз, не болезнь и тем более не проклятие. Это дом. И не стоит относится к нему, словно к должному.       В «Громовой птице» сегодня тихо; дверь звенит при входе ракушками ловцов снов — Эль плетет их сама.       — Я думала, твоя смена начнется только через час. — Эль Нельсон выглядывает из-под бара, только заслышав звон; такая спокойно-радостная, словно ранняя заря над Белл-Рок, лиловые бусинки мерно покачиваются, вплетенные в ее коротко обрезанные волосы.       — Мне кажется, что в квартире еще хуже, чем на улице. Хочется нырнуть в какой-нибудь бассейн.       Эль смеется, говоря: «Ага, конечно! Если у тебя нет богатенького парня в Шнебли-Хилл, который лишь за твою миленькую улыбку готов кинуть к ногам какой-нибудь таунхаус у побережья Калифорнии, то твой максимум — это наша гордость, безалкогольноый «алоэ-бум». Тебе еще сменять меня, милочка». А Елену уговаривать не нужно, прохладительные пузырьки будут очень кстати:       — Наливай, кола. — Нельсон согласно салютует своей выцветшей федорой, будто бы и не могло быть иначе, и достает шоты профессионально своей рукой.       Ведь для Елены Эль словно символ свободы души, укрепленный в земном теле. Она перебрасывает ловко бутыли сахарного сиропа, добавляет апельсиновый сок, — яркость нашего штата — улыбаться успевает и не преувеличенно легендарно вращает над головой шейкер. Просто богиня здешнего разлива, Атлатонин, кэтери — большой ребенок и мать одновременно «Громовой птицы».       Эль же появилась в Редстоун-Вэлли всего года два назад, белокожая, чужая, с сумкой наперевес и парой баксов в кармане; она приехала, чтобы среди красных земель обрести покаяние в грехах бетонных городов. Девушка отправилась в каньоны прямиком через лес — один из самых опасных путей, если дорог не знаешь и духам не молишься, что частью природы являются, если не ей самой, но Эль вернулась. Через неделю. Тощая. Слабая. Доведенная до максимума психологического и физического истощения. Но счастливая. Чертовски счастливая с клеймом мизэ, повисшим над головой её светлой прощением, и шансом вторым от шаманов Багровой Скалы, а таких — по пальцам пересчитать можно.       Отмеченных.       Очищенных.       Одаренных судьбой.       Теперь вот Эль управляет баром, не ищет более приключений, а находит новое в людях и себе самой. Оказывается, там такое скрыто, что ты даже не поверишь, Эл; они мне открыли правду.       — Кстати, ты слышала, Беллроуз организовывает новую выставку в Кристалл-мейпл в пятницу? Что-то среднее между хиппи и нью эйдж. Не хочешь подзаработать и составить мне компанию, кола?       — Ой, нет, я туда не сунусь. Ты же знаешь, я не особо доверяю таким фанатикам, как большой Би, — Елена закидывает на стойку сумку, чтобы Нельсон просмотрела ее на наличие украденных бильярдных шаров, которые, в принципе, можно было стянуть до смены — смешно, но правда; та заглядывает мельком и продолжает натирать стаканы, — Они пытаются привить здесь свою культуру, что-то новое — другое — и непонятное. Они перестают признавать главенство Духов.       — Я думала, что ты давно уже не веришь, — Эль бегло поправляет шляпу, заправляет за ухо прядь волос. Но Елена молчит; взгляд ее говорит, громче слов, в котором укор и немой намек, мол, я знаю гораздо больше, но выбрасывать все тузы на стол не намерена. В такие моменты глаза у Майеры становятся тяжелыми, липкими, в них связь с Высшими скользит, как и в глазах шаманов, к которым Эль ходила с мольбой о успокоении души: — Ладно, как хочешь. Но не все ведь Беллроузы негодяи. Вот Энн, например.       — Не нужно, — Елена скидывает в подсобку вещи, завязывает на талии фартук и ныряет через маленькую дверцу на этаж, где Нельсон уже дописывает стоп-лист на вечер, — Давай только без копов на моей смене. Не снова. //       Ночь светится неоновой охрой уличных фонарей, вывески мигают лениво прохожим, что идут мимо, куда не зная, без места и направления — просто вдоль прогретого асфальтового бордюра в тихом сиянии отголосков севшего плавлёного медяка. Музыкой служат далекие завывания степных койотов и барабанные ритмы, колотящиеся в подсознании гимном Великому лесу где-то за чертой города — на грани нашего-не-нашего мира. А Птица поет переливами гитарных струн, которые в висках стучат голосом старины Ронни Данна, местной рок-звезды с аккуратной пивной бородой и красно-синей рубашкой без рукавов:       «Will it ruin your reputation lovin' me       'Cause I'm a dirty white boy»       И городок съеживается в квадрат обклеенных плакатами стен, в котором так отчаянно не спится. Наверное, Елена за это и любит Редстоун: за работяг, приходящих с рудников ближе к одиннадцати с рассказами о Виньян Ванаги, которая обитает так глубоко под пластами накаленной аризонской земли, что только им она и является — с каплями пота на загорелой темной-темной коже, с серьгой в виде медвежьей головы и зубом, болтающимся на золотой цепочке так близко к шее, что кажется, будто ей она и была задушена. Елена любит слушать их легенды. Как когда-то в детстве родители оставляли ее у старухи-Иллы, и та могла говорить часы напролет о каменном младенце, людях-волках и юноше, нашедшем жену; она говорила и говорила, и слова лились из ее тонких губ, будто дивная песня. А после Илла бросала в огонь песок. Горсть за горстью и шептала древние молитвы, что старше самой вселенной, и песок обращался в стекло, а стекло в пламень, а пламень в густой насыщенный дым, фигуры из которого напоминали диких рогатых оленей.       Часы идут — тик-так, тик-так, тик-так — несётся время суетным галопом; кружки блестят начищенными боками, пока пенные напитки льются из них на барную стойку и рваные джинсы.       — Бадди, у меня скоро рука устанет по-новой наполнять твой бокал. Остановись же, ну.       — Эх, милая, да ничего ты не понимаешь, — Донрой — один из завсегдатых клиентов — всегда весел: стоптанные ботинки, рубаха в клетку, отдающая запахом жженных углей и чесночного хлеба. Он крутит на пальце ключи от минивэна цвета полежавшего авокадо и открыто улыбается, — Это же наша единственная отрада, шамак. Мы горбатимся под этим солнцем, спины не разгибая, потом дома на этих же спинах таскаем детей, пока наши раскрасневшиеся жены в бигудях жарят стейки, и все по кругу, — а лицо у Бадди обветренное, подпаленное полуднем; он днем — один из ребят приисков, вечером отец пятерых детишек и верный муж, ночью он приходит в бар как во второй родной дом и выдыхает, — Мы здесь снова чувствуем себя свободными, девочка. У тебя когда-то такое было?       Майера не отвечает, лишь кивает головой, словно, твоя взяла, и снова наливает порцию:       — За счет заведения, Бад.       А Ронни затягивает на высокой ноте «Daddy Doesn't Pray Anymore», что певучим эхом расплывается в стылом воздухе; чувствуется сандаловое масло. И толика неведомой грусти.       «There was a time when we didn't get along ‘Cause I thought I was right and he was wrong»